НА КРАЮ ЛѢСОВЪ.

Повѣсть Вацлава Сѣрошевскаго (Сирко)

(Переводъ автора).

«Русское богатство» №7 1895 г.

IV.

Точно нѣжный отголосокъ яснаго, теплаго дня, умиралъ прозрачный вечеръ. Ночь обѣщала быть холодной, а завтрашній день такимъ же яснымъ и теплымъ, какъ и минувшій. По огромной снѣговой равнинѣ, которая дымилась уже морозной мглою, двигался небольшой караванъ людей. Они вытянулись гуськомъ и шли такъ близко другъ за другомъ, что шедшіе впереди на лыжахъ охотники, чтобы не задѣть переднихъ, принуждены были двигаться въ разъ, какъ солдаты, и въ разъ упираться въ землю своими длинными луками, которые были снабжены на концахъ небольшими дисками, не позволявшими уходить дереву глубоко въ снѣгъ. Все это придавало движеніямъ крошечнаго отряда особенную стройность и прелесть. Всѣ охотники одѣты были одинаково въ легкія темныя, мѣховыя куклянки и такія же шлемовидныя шапки съ наушниками. У всѣхъ были на плечахъ ошейники изъ бѣличьихъ хвостовъ, а на ногахъ длинные, камусовые тунгускіе «торбаса», туго подтянутые ремнями у пояса и подвязанные у колѣнъ. Такая обувь удивительно удобна на ходьбѣ: ногѣ въ ней — легко, тепло, привольно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствуется устойчивость.

Всѣ охотники были подпоясаны, у каждаго — былъ съ лѣвой стороны поясъ въ чехлѣ, а за спиной — небольшой колчанъ со стрѣлами; у всѣхъ на глазахъ волосяныя очки въ видѣ прозрачной, вздутой сѣтки.

Все вышло такъ, какъ мечталъ раньше Нерпа. Къ вящему его восхищенію, въ числѣ охотниковъ былъ и онъ — именно тотъ третій въ ряду, движенія котораго, черезчуръ торжественныя и дѣланныя, обнаруживали новичка. Отрядъ велъ Джянга, признанный знатокъ и предводитель всѣхъ подобнаго рода предпріятій. За Джянгой шелъ Уйбанчикъ, дальше Нерпа, а въ хвостѣ отряда ѣхалъ Нюстеръ на небольшой легкой нартѣ, запряженной шестью мохнатыми собаками. Собаки бѣжали весело, съ перевальцемъ, задравъ кверху острыя морды и высоко поднявъ свернутые въ трубочку лисьи хвосты. Онѣ, какъ и люди, двигались дружно, забавно постукивая о твердый «настъ» лапками, обутыми, въ избѣжаніе подбоя, въ маленькіе кожаные башмачки.

Люди шли молча и все глядѣли впередъ, туда, гдѣ на краю горизонта виднѣлась болѣе темная линія лѣса; это былъ противоположный берегъ озера, по которому они шли.

Охотники не думали начинать сегодня промысла и только искали удобнаго мѣста для ночлега.

Сумерки уже порядочно сгустились, туманъ окуталъ окрестности, и сонмы звѣздъ дружно загорѣлись въ небесахъ, когда, наконецъ, караванъ нашелъ подходящій, занесенный снѣгомъ откосъ холма и остановился. Снявши лыжи, люди быстро вырыли ими въ сугробѣ яму, выровняли дно, убили бока, поправили кругомъ насыпь изъ снѣга, и яма стала похожа на опрятный, выложенный мраморомъ бассейнъ. Нерпа и Нюстеръ сейчасъ же ушли собирать молодыя вѣтки лиственницы на подстилку. Уйбанчикъ рубилъ по близости высохшее дерево, а Джянга, важно сидя на корточкахъ по серединѣ ямы, строгалъ сухую, принесенную изъ дому, лучину тонкими нитевидными стружками. Когда принесли дровъ и сложили костеръ, онъ ловко добылъ кресаломъ огня и мгновенно нѣсколькими сильными взмахами руки раздулъ въ яркое пламя трутъ, тлѣвшій въ приготовленномъ имъ древесномъ пуху. Красный отблескъ фантастически озарилъ бѣлую внутренность ямы и черные силуэты стоявшихъ въ ней людей. Вверху на краю лежали собаки и, уткнувъ морды въ протянутыя лапы, внимательно слѣдили за движеніями своихъ господъ. Тѣ развязали принесенные изъ нарты тюки, надѣли на палку наполненные снѣгомъ котелъ и чайникъ, разостлали постели и, покончивъ работу, усѣлись на медвѣжьихъ шкурахъ вокругъ огня.

— Что то дастъ Богъ завтра? — безпокойно повторялъ Нерпа, поглядывая на далекое звѣздное небо.

— Что будетъ, то будетъ... Нечего загадывать!

— Говорятъ, народъ Менге добываетъ...

— Ну, и пускай добываетъ... И мы добудемъ!

— Сказать правду: стосковался я по мясу, давно его не пробовалъ!..

— Будто ужъ такъ: поймалъ и сейчасъ же съѣлъ... Подожди!

— Да и не вкусно теперь мясо дикаго... Это не то, что домашній... Дикій, чѣмъ питается, тѣмъ и отдаетъ. Осенью мясо его жирное, пахучее; за лѣто все онъ больше кормится травами да молодыми побѣгами, вотъ и тѣло его — цвѣтущій лѣсъ, топленое масло. Да и охота тогда, ой охота!.. — началъ тихо и медленно съ пріемами опытнаго разсказчика Джянга.

— Разскажи, разскажи, Джянга! — закричали молодые охотники.

— Да, любопытно бываетъ, а только не всегда, какъ думаешь... Разъ, помню, случилось, что нѣкоторые чуть не погибли. Пошли мы это артелью, какъ и теперь, на озера, на западъ... Я, Казакъ, да Длинный, сынъ Филиппа. Пошли и пришли. Казакъ остался стеречь вещи, лошадь, да пищу варить, а мы съ Длиннымъ — сторожить. Длинный засѣлъ въ кустахъ на берегу, а я — на вѣткѣ *) въ осокѣ. Ночь хорошая: темная, облачная, руки протянутой не замѣтишь... Тихо, ничего не шелохнется, всякій всплескъ, всякій шорохъ по водѣ слышно. Въ такую ночь олени охотно ходятъ ѣсть водоросли. Залѣзутъ въ воду, жеруютъ, купаются. Мѣсто, гдѣ мы стали, тоже извѣстное, самое ихъ кормовище. Я ждалъ, ждалъ: ничего не слышно. Хотѣлъ ужъ уходить, вдругъ трескъ: идетъ звѣрь! И такой дюжій, сопитъ, ломаетъ. Не олень, думаю, а самъ сохатый. Подошелъ къ берегу, но въ воду не идетъ, а стоитъ у берега и пьетъ. И пьетъ-то будто не дикій, и рога-то у него будто не рога, а сосѣдній кустъ. Гляжу, высматриваю, медленно подплывая. Поднялъ копье — эхъ, была не была!.. Вдругъ, какъ засопитъ, зазѣваетъ... Узналъ я, кто онъ, и сердце у меня прыгнуло въ ротъ. Стою, не шелохнусь. А «онъ» позѣвалъ, пофыркалъ, лапою почесался, воды еще полакалъ, да и ушелъ... Только затрещало въ лѣсу... «Чего же ты не билъ?» — выскочилъ Длинный. — Молчи... Кокъ! **). «Кокъ» — повторилъ онъ, и только я его и видѣлъ: убѣжалъ въ станъ. А я остался и оленя еще въ эту ночь промыслилъ. Чего буду бояться: отъ него все равно, если онъ тебя намѣтитъ, не уйдешь: всюду найдетъ. Не тронулъ, значитъ, время его еще не пришло...

*) Вѣтка — лодочка.

**) Одно изъ прозвищъ медвѣдя у сѣверныхъ якутовъ.

— А Длинный? — перервалъ Нерпа.

— А Длиннаго, вѣрно, медвѣдь съѣлъ... — пояснилъ серьезно Нюстеръ.

— Какъ съѣлъ?.. Онъ теперь живой ходитъ.

— А Длинный вмѣстѣ съ Казакомъ натерпѣлись въ ту ночь, ухъ, ухъ! — продолжалъ, улыбаясь, Джянга. — Кокъ, вѣдь, прямо къ нимъ пошелъ, коня хотѣлъ взять. Всю ночь огонь жгли, а онъ ходилъ кругомъ, все пугалъ, все стращалъ до самой зари. У Длиннаго животъ заболѣлъ, у Казака борода на цѣлый вершокъ выросла...

— Ха, ха, ха!.. Бѣдняга!.. Ну?

— Ну что жъ... По утру пришелъ я съ винтовкой...

Тутъ Джянга оборвалъ и принялся набивать трубку. Слушатели поняли, что онъ не хочетъ разсказывать о своей побѣдѣ: звѣрь, можетъ быть, гдѣ-нибудь по близости спитъ и слышетъ въ берлогѣ.

— Ну и гонять дикаго тоже недурно. Если выдастся день, добыть можно много... — началъ снова послѣ нѣкотораго перерыва Джянга, — а только звѣрь не тотъ: тощій, вымученный.

— Далъ бы Богъ хоть тощаго, — вздохнулъ Уйбанчикъ.

— Зачѣмъ такъ?! Не хорошо тоже такъ говорить! — оборвалъ брата Джянга и въ знакъ того, что считаетъ разговоръ оконченнымъ, досталъ изъ сумы глыбу мерзлаго хаяку *) и сталъ колоть его на мелкіе куски. Остальные принялись разставлять посуду и готовиться къ ужину.

*) Хаякъ — кислое, не выпахтанное и въ такомъ видѣ замороженное масло.

Хотя усталые и голодные, но охотники ѣли и пили очень умѣренно, во первыхъ, потому, что ничего еще не упромыслили, а домъ былъ далеко и провизіи мало, а во вторыхъ потому, что вообще передъ такой охотой обычай запрещаетъ много ѣсть.

— Ты, Нерпа, не пей больно чаю. Смотри, завтра не выбѣжишь. Отъ воды человѣкъ дѣлается сырой, тяжелѣетъ, подъ сердце закатываетъ — побѣжишь и весь вспухнешь, — совѣтовалъ неугомонному мальчику Уйбанчикъ, укладываясь спать рядомъ съ братомъ. Тотъ уже раздѣтый, совсѣмъ нагой, сидѣлъ на мѣховой постели неподвижно, точно бронзовая статуя, и задумчиво глядѣлъ въ пламя. Нерпа неохотно послушался совѣта и отставилъ чайникъ. Они оба съ Нюстеромъ, какъ самые младшіе и неопытные, должны были бодрствовать, чтобы сварить въ освободившейся посудѣ пищу для собакъ. Крошечный, но полный движенія и говора, станъ скоро затихъ. Огонь слабѣлъ, не поддерживаемый больше топливомъ, за которымъ мальчикамъ не хотѣлось ходить въ лѣсъ; спящіе, закрывшись съ головой заячьими одѣялами, заглушали даже свое дыханіе; только по временамъ въ котелкѣ лепетала и бурлила вода. Мальчики, сидя рядомъ на корточкахъ у костра, все тревожнѣе и внимательнѣе вслушивались въ безмолвіе пустыни, окружавшей ихъ сплошнымъ, широкимъ кольцомъ.

— Нерпа, а Нерпа! Чтобы ты сдѣлалъ, — зашепталъ неожиданно Нюстеръ, — если бы вдругъ появился «онъ»?

— Кто?

— «Онъ»... Человѣкъ безъ лица... Нерпа вдругъ съ ужасомъ поднялъ глаза на край ямы, гдѣ, между деревьевъ, въ мерцающемъ свѣтѣ огня, то появлялись, то исчезали какія-то бѣлыя привидѣнія. Въ тотъ же мигъ одна изъ собакъ, привязанныхъ у саней, залаяла отрывисто и возбужденно.

— Джанга... Уйбанчикъ!.. Уйбанчикъ! — закричали мальчики, расталкивая спящихъ.

— Что? Что. такое? Что случилось?!.

— Собака лаетъ!

— Тьфу!.. Пусть лаетъ! — выругался охотникъ, но всталъ и, набросивъ на обнаженныя плечи свитку, приблизился къ краю ямы. Снѣговая насыпь отъ собственной тяжести и тепла сильно осѣла кругомъ, и теперь свободно можно было оглядѣть сумрачную, затуманенную даль лѣса. Собака перестала лаять и, усѣвшись на заднія лапы, уставила морду съ настороженными ушами въ ту же сторону. Оттуда не долетало, однако, ни звука, ни шороха. Остальныя собаки даже не пошевелились и, засыпанныя инеемъ, спокойно спали, свернувшись въ клубокъ.

— Волкъ, должно быть, или лисица, — проворчалъ, зѣвая, Джянга и поспѣшно возвратился въ теплую постель.

Мальчики, обнявшись, долго стояли съ устремленными въ даль глазами и все вслушивались, все высматривались; ихъ до нельзя возбужденныя чувства жаждали соотвѣтствующихъ звуковъ и формъ, но кругомъ было мертво, и они только ближе прижимались другъ къ другу.

— Видишь, вотъ эти три звѣзды на небѣ? — заговорилъ, наконецъ, Нерпа, — Эта, первая впереди, самая большая, это, говорятъ, сохатый... а двѣ поменьше, сзади нея — это два брата тунгуса, а четвертая, около нихъ, самая маленькая, сказываютъ, собака... Они давно, очень давно, пошли, какъ мы, на охоту и больше не возвращались... А видишь эту звѣздную полосу, что бѣжитъ серединой неба? Это дорога, по которой ходилъ Богъ, когда строилъ міръ...

Долго такъ стояли подростки, обмѣниваясь мыслями и вспоминая старинныя преданія и вѣрованія родины.

Утромъ, чуть свѣтъ, охотники тронулись въ путь. Велъ ихъ опять, какъ вчера, Джянга, ловко минуя препятствія и запрещая касаться сучьевъ и вѣтокъ, которые отъ мороза лопались съ сухимъ, гулкимъ трескомъ.

За предводителемъ, подражая ему во всемъ, шли остальные, одѣтые и вооруженные, какъ вчера. Обильный иней за ночь нависъ серебристыми гроздями на вѣтвяхъ деревьевъ, съ которыхъ весенніе вѣтры ужъ было стряхнули зимніе снѣга.

Прозрачная, слегка колышущаяся, утренняя мгла придавала очертаніямъ тайги смутный видъ облачныхъ туманныхъ картинъ.

Сѣрые тѣни ночи, по мѣрѣ того, какъ разгорался день, спускались все ниже и ниже, а верхушки тумана рдѣли, чуть подернутыя дальней зарей. Все яснѣе вырисовывались предметы, и темныя фигуры охотниковъ предательски обозначались на бѣломъ фонѣ. Сознавая это, послѣдніе двигались все медленнѣе и осторожнѣе, и все внимательнѣе поглядывали въ даль. Вдругъ Джянга остановился и нетерпѣливымъ жестомъ задержалъ товарищей. Тѣ замерли на мѣстѣ и устремили въ указанномъ направленіи загорѣвшіеся глаза. Въ началѣ не замѣчали ничего въ густой, невысокой чащѣ, затканной кристаллами инея и хлопьями снѣга. Джянга стоялъ сгорбившись, что-то высматривая. Прошло не мало времени. Уже Уйбанчикъ и Нерпа подумали, что онъ ошибся, и хотѣли къ нему приблизиться, какъ вдругъ вблизи раздался характерный вздохъ, затѣмъ закачалась, роняя снѣгъ, одна изъ вѣтокъ, и темное, чуть подернутое инеемъ, туловище оленя поднялось съ ночного логова.

Джянга методично, не перемѣняя позы, заложилъ руку за спину и досталъ изъ колчана стрѣлу. Но оленя, какъ онъ стоялъ, стрѣлять было невозможно и пришлось ждать, пока звѣрь не перемѣнитъ положенія и не появится въ одномъ изъ пролетовъ вѣтвей. Олень, не подозрѣвая опасности, разгребалъ копытами снѣгъ и съ возрастающимъ аппетитомъ добывалъ оттуда мохъ, траву и молодые побѣги. Вдругъ Нерпа, по неопытности, не выдержалъ и шевельнулся. Снѣгъ слегка заскрипѣлъ подъ надавленной лыжей. Звѣрь вздрогнулъ, поднялъ голову и насторожилъ уши; въ тотъ же мигъ взглядъ его огненныхъ глазъ встрѣтился съ не менѣе пламеннымъ взоромъ притаившихся за кустомъ людей. Объятое ужасомъ и изумленіемъ животное окаменѣло. Джянга съ быстротой молніи натянулъ лукъ и выпустилъ стрѣлу прямо въ рогатый лобъ. Но раньше, чѣмъ стрѣла оставила тетиву, голова исчезла, и дротикъ, жалобно завизжавъ, пронизалъ пустой воздухъ.

— Трогай!.. Ай-да!

— Гдѣ, что, какъ?!. Что же теперь дѣлать?!. — ревѣлъ Нерпа, ломясь, очертя голову, сквозь кусты за бѣгущими товарищами. Тѣ, то бокомъ, то нагибаясь и присѣдая, миновали препятствія, кусты и деревья, и мчались стремглавъ по слѣду, который широкой, ухабистой лентой ложился по лѣсу. Оленя нигдѣ не было видно.

— Стрѣлы... подбирай стрѣлы! — кричали Нерпѣ издали Уйбанчикъ и Джянга.

Парень, однако, совсѣмъ ошалѣлъ и не разобралъ приказанія. Онъ только, во что бы то ни стало, хотѣлъ нагнать ихъ, рвался впередъ, не обращая вниманія на пни и сучья, которые поминутно попадали подъ ноги, рвали его платье и тѣло. Паръ отъ его дыханія застилалъ ему глаза, потъ размягчилъ ремни и связки платья, грудь съ трудомъ подымалась, а сердце билось судорожно, быстро. Онъ бѣжалъ близкій къ потерѣ сознанія. Наконецъ, лыжа уткнулась въ одну изъ ямъ, выбитыхъ оленемъ, и Нерпа упалъ съ громкимъ плачемъ.

— Подождите! — кричалъ онъ отчаяннымъ голосомъ. Но никто не откликался; только сзади все яснѣе раздавались восклицанія: «нохъ, нохъ, нохъ!», которыми Нюстеръ подгонялъ своихъ собакъ. Нерпа огорченъ былъ не на шутку: что, если онъ настигнетъ его здѣсь, лежащимъ въ снѣгу? то-то будетъ смѣху, обязательно разскажетъ всѣмъ...

Нерпа собралъ остатки хладнокровія, быстро распуталъ ремни, всталъ, вдѣлъ опять ногу въ петлю лыжи и помчался, уже болѣе внимательный къ препятствіямъ и направленію. Выбравшись на край озера, онъ увидѣлъ двѣ черныя точки, двигавшіяся по серединѣ, и устремился къ нимъ наперерѣзъ. Звѣря все не было видно. Охотники бѣжали по свѣжей тропѣ, а такъ какъ послѣдняя извивалась довольно прихотливо, то вскорѣ Нерпа потерялъ ихъ изъ виду и, чтобы окончательно не заблудиться въ лѣсу, принужденъ былъ тоже держаться тропы, проложенной оленемъ. Усталый, раздраженный, онъ брелъ уже совсѣмъ тихо, подумывая о томъ, что не дурно бы подождать Нюстера и присѣсть на сани, какъ вдругъ увидѣлъ передъ собою капли крови и стрѣлу, на-половину ушедшую въ снѣгъ. Это сразу возвратило ему бодрость; онъ подобралъ стрѣлу и пустился догонять товарищей, сокращая сколько возможно путь. Наконецъ, онъ опять увидалъ ихъ; братья уже настигали утомившагося звѣря. Все таки онъ не давался и, забросивъ рога на спину, высунувъ языкъ, бѣжалъ, тяжело выдергивая ноги изъ вязкого снѣга. Онъ уже не мчался безотчетно по прямой линіи, а явно старался описать кругъ, чтобы попасть на свои старые слѣды.

Охотники не допускали этого: звѣрь былъ бы потерянъ. На подмогу имъ наискось бѣжалъ Нерпа. Парень былъ уже недалеко и даже лукъ натягивалъ и возможно, что убилъ-бы оленя, еслибъ тотъ случайно не попалъ на болѣе плотный настъ и не исчезъ съ глазъ съ быстротою пули. Крикъ бѣшенства вырвался изъ груди Нерпы, но олень исчезъ, и только легкое облачко оставленнаго имъ пара колыхалось тамъ, куда якутъ мѣтилъ стрѣлою. Вдали по лѣсу разносился гулъ и трескъ: это рогачъ ломалъ кусты. Встревоженные, что онъ успѣетъ выбиться на тропу, охотники бросились къ этому мѣсту. Но олень опять проваливался и путался рогами въ вѣтвяхъ. Теперь безъ труда удалось отрѣзать ему дорогу.

Нерпа уже не покидалъ товарищей, онъ разобрался въ ходѣ охоты и умѣло пользовался ихъ молчаливыми указаніями.

— Ай-да молодецъ... молодецъ, Нерпа! Чуть оленя не убилъ, — ободрялъ его, смѣясь, Джянга, — а только ремни то у торбасовъ подвяжи... У-па-адешь!

Нерпа, смущенный, взглянулъ на свои ноги и опять готовъ былъ заплакать: развязавшіеся ремни волочились по землѣ, а обувь сползла ниже колѣнъ. Пришлось остановиться, а между тѣмъ мимо пролетѣлъ съ веселымъ смѣхомъ замѣшкавшійся было Уйбанчикъ.

— Убьютъ... безъ меня... убьютъ! — шепталъ парень, съ тревогой поглядывая на лѣсокъ, куда исчезли товарищи.

Онъ удивился, когда, немного спустя, нашелъ ихъ по близости. Они знаками предупредили его, что нужно быть осторожнымъ и обходить бугоръ съ противуположной стороны. Приблизившись, онъ увидѣлъ и звѣря. Тотъ глубоко завязъ въ сугробѣ снѣга. Переднія ноги онъ выкинулъ на край, выбитой его-же паденіемъ, ямы, но выпрыгнуть изъ нея уже не могъ; низко повѣсилъ голову, полузакрылъ глаза и, тяжело дыша, выбрасывалъ изъ широко раздутыхъ ноздрей струи бѣлаго пара. Изъ его рта сочилась кровавая пѣна, и кровь, точно коралловыя бусы, капала изъ боковъ, израненныхъ стрѣлами. Свободными задними ногами онъ безпокойно топтался на мѣстѣ, все глубже и глубже выбивая яму, края которой уже покрыло золотыми блестками взошедшее солнце, а дно — синей тѣнью. Джянга съ лукомъ на готовѣ осторожно подкрался, но, замѣтивъ по усиленной дрожи звѣря, что ближе подходить не слѣдуетъ, остановился и выпустилъ стрѣлу. Несмотря на близость, онъ промахнулся; олень, испуганный хорошо знакомымъ, ужаснымъ свистомъ желѣза, собрался съ послѣдними силами и отчаяннымъ прыжкомъ выскочилъ изъ западни. Опять ринулась страшная погоня, но израненный, измученный звѣрь не могъ уже бѣжать такъ скоро. Разстояніе между нимъ и преслѣдователями все уменьшалось. Джянга бѣжалъ съ праваго бока, Уйбанчикъ — съ лѣваго, пуская по-временамъ стрѣлы, а сзади, бросивъ лукъ и колчанъ, безъ рукавицъ и съ непокрытой головой, несся съ дикимъ ревомъ, сжимая поясъ въ рукахъ, Нерпа. Олень уже не глядѣлъ впередъ, не несъ головы высоко и гордо, а повѣсилъ ее и ежеминутно бросалъ назадъ взоры, полные безконечнаго ужаса и муки. Всякій разъ, когда гудѣла тетива, онъ ежился и ускорялъ замирающій шагъ. Люди тоже начинали испытывать муки. Блѣдные, облитые холоднымъ потомъ, съ судорожно стиснутыми зубами, испытывая страшную жажду, они мчались съ непреклоннымъ рѣшеніемъ скорѣе пасть за-мертво, чѣмъ упустить добычу.

Долго ли... долго-ли еще... продлится все это? — мучительно мелькало въ ихъ сознаніи, а силы слабѣли, и туманъ застилалъ глаза. У нихъ уже не хватало стрѣлъ, между тѣмъ звѣрь бѣжалъ, все бѣжалъ также тихо, но безостановочно.

— Уйбанчикъ, лови! — закричалъ хриплымъ голосомъ Джянга, выпуская послѣднюю стрѣлу. Онъ мѣтилъ такъ, чтобы въ случаѣ промаха, стрѣла упала на дорогу брата. Съ обычнымъ жужжаніемъ пронеслась надъ звѣремъ пернатая и, нырнувъ въ воздухѣ два раза, граціозно опустилась на равнину.

Уйбанчикъ на бѣгу поднялъ ее и выпустилъ въ свою очередь. И такъ перебрасывали ее нѣсколько разъ, пока она, наконецъ, ни попала въ добычу и, вонзившись глубоко въ живое тѣло, задрожала сама, точно живая. Олень взвился на дыбы и рухнулъ.

— Уруй! — закричалъ Джянга и, отбросивъ въ сторону лукъ, проворно вскочилъ на звѣря и воткнулъ ножъ въ его шею.

Олень немного побился и сталъ отходить.

— Чего ты на меня такъ худо смотришь?! — злорадно хихикнулъ Джянга и пальцемъ надавилъ полный слезъ глазъ животнаго, съ безконечнымъ упрекомъ и болью глядѣвшаго на своихъ убійцъ.

Уйбанчикъ, молча, стоялъ въ сторонѣ, опирался на лукъ и, съ наслажденіемъ вдыхая усталою грудью теплый воздухъ, спокойно глядѣлъ на залитыя солнцемъ окрестности.

Минуту спустя прибѣжалъ и Нерпа. Онъ тоже непремѣнно захотѣлъ ударить оленя ножомъ, но братья не допустили этого ради цѣлости кожи; наоборотъ, они набросились на Нерпу, зачѣмъ тотъ растерялъ по дорогѣ оружіе и одежду, и послали его сейчасъ же отыскивать все.

* * *

Въ тотъ же день охотники добыли еще одного звѣря и такъ цѣликомъ, вмѣстѣ съ кожей и внутренностями, нагрузили на нарту и отослали вечеромъ съ Нюстеромъ домой. Сами-же, веселые, довольные опять вырыли въ снѣгу яму: сѣли кругомъ костра и, нѣжась въ теплѣ, отдыхая въ спокойствіи, вспоминали мелочи минувшей охоты. Хотя жажда ихъ мучила страшно, но, исполняя завѣты старины, они не пили чаю, а только теплое, топленое масло, «дающее свѣжесть груди и упругость усталымъ членамъ», ѣли мясо, пили оленій бульонъ и смѣялись много и громко. Не забыли также и своего покровителя, косматаго причудливаго «Баяная», бога охотниковъ, — по временамъ бросали ему на огонь куски, что послаще, да пожирнѣе.

Солнце давно взошло. Въ юртѣ Андрея проснулись. Огонь трещалъ въ каминѣ, около котораго суетилась, постукивая посудой, Лелья. Больная жена Андрея выползла изъ своей постели и, какъ подобаетъ хозяйкѣ, набросила на плечи подбитый зайчиной кафтанъ, засунула желтыя, худыя ноги въ широкія, мягкія, сары *), на голову нахлобучила высокую рысью шапку и присѣла противъ огня на краю кровати. Она покашливала и злыми, воспаленными глазами, быстро, какъ ящерица, слѣдила за дѣвушкой. Андрей, умывшись за каминомъ и причесавши старательно свои рѣдкіе волосы, торжественно выступилъ на середину избы и поднялъ морщинистое бронзовое лицо вверхъ къ образамъ. Онъ уже перекрестился, какъ вдругъ на дворѣ раздался лай собакъ, веселое посвистываніе и окрики Нюстера: «Нохъ!.. нохъ!.. нохъ!..»

*) Якутская обувь изъ выдѣланной кожи.

Подвижная Лелья первая бросилась къ дверямъ и у входа столкнулась съ возвращавшейся изъ хлѣва Симаксинъ; испуганная старуха чуть не выплеснула изъ посуды подоенное молоко, но дѣвушка, засмѣявшись, быстро выхватила у нея ведро, поставила на столъ и выскочила на дворъ.

— Нохъ!.. нохъ!.. нохъ! — бормотала растерявшаяся Симаксинъ, согрѣвая у огня застывшіе пальцы. — Оленя, а оле-ня... а... оленя!

Въ юртѣ пришли въ движеніе.

— Большого? — спросила хозяйка, оживляясь и пробуя встать.

— Боль-шо-го?.. — переспросили хоромъ дѣти, высовывая косматыя головы изъ подъ мѣхового одѣяла матери.

— Боль-шо-го... ой... боль-шого!.. Бабатъ!.. нохъ... нохъ! — продолжала бормотать старуха, все еще недостаточно успокоившись, чтобъ толкомъ отвѣтить.

Между тѣмъ со двора ежеминутно долетали то серебристый смѣхъ и щебетаніе Лельи, то громкіе, торжественные отвѣты Нюстера. Дѣти не выдержали и босыя, нагія, какъ спали, соскочили съ кровати и гуськомъ, точно мышата, крадучись, побѣжали къ выходу. За ними, медленно передвигая ноги и постукивая посохомъ, двинулась съ кашлемъ и оханьемъ хозяйка; за ней Симаксинъ. Послѣднимъ двинулся Андрей. Въ пустой избѣ остался только самый маленькій Ачиканъ; онъ не могъ собственными силами слѣзть съ кровати и въ великомъ огорченіи барабанилъ голыми ножками по доскамъ и ревѣлъ, что есть мочи. Впрочемъ, кромѣ него, была еще одна человѣческая фигура; она, закутавшись съ головою въ красное одѣяло, лежала на томъ самомъ мѣстѣ, которое нѣкогда занималъ старый разбойникъ; теперь разбужденная крикомъ, она безпокойно задвигалась.

Выйдя на дворъ, Андрей нѣкоторое время съ удовольствіемъ созерцалъ знакомую картину. Тутъ было все, съ чѣмъ онъ сжился и что любилъ всѣмъ сердцемъ. По серединѣ стоялъ Нюстеръ, обсыпанный точно пудрой бѣлымъ инеемъ; румяный, загорѣлый, онъ возбужденно отрывочными словами передавалъ главныя событія охоты; у ногъ мальчика улеглись въ упряжи усталыя собаки; сзади него виднѣлась нарта и на ней темный пушистый крупъ оленя и коралловое застывшее мясо другого ободраннаго звѣря. Передъ парнишкой стояла, опираясь на длинный посохъ, и слушала съ радостнымъ вниманіемъ мать его, жена Андрея, нѣкогда молодая и красивая, теперь желтая и сгорбленная. Сколько лѣтъ прожилъ онъ съ ней счастливо и спокойно, сколько дѣтей и хорошихъ минутъ подарила она ему! Теперь все прошло. И Андрей, насупившись, перевелъ глаза на стройную, свѣжую фигуру Лельи съ длинными, по-дѣвичьи откинутыми, украшенными серебромъ косами. Дѣти, нагія, пухлыя, точно бронзовые амурчики, прятались въ складки ея мѣховаго платья и, какъ у цыплятъ изъ подъ крыльевъ насѣдки, виднѣлись только ихъ руки, да ноги, да всклокоченныя головки съ широко открытыми отъ любопытства ртами и вытаращенными глазками.

— Ступайте домой! — крикнулъ на нихъ Андрей... — А ты, Нюстеръ, прежде чѣмъ разсказывать, пошелъ бы въ избу согрѣться, — добавилъ онъ мягче.

Дѣти торопливо побѣжали и увели съ собой Лелью; за ними пошли и старики, пропустивши впередъ героя минуты, молодого охотника.

Тотъ, по обычаю, войдя въ избу, остановился по серединѣ и троекратно перекрестился; затѣмъ снялъ рукавицы, ошейникъ и вмѣстѣ съ шапкой, встряхнувъ ихъ молодцовато, какъ это дѣлаютъ старшіе, повѣсилъ на вѣшалку. Онъ уже хотѣлъ присѣсть за столъ и продолжать разсказъ, какъ вдругъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что тамъ лежитъ человѣкъ. Незнакомецъ въ красной рубашкѣ закинулъ подъ голову руки и, очевидно, только что проснувшись, большими блестящими глазами внимательно присматривался къ тому, что происходило кругомъ.

— Кто это? Откуда? Какъ? — тихо спрашивалъ Нюстеръ у матери, поспѣшно спрятавшись за перегородку.

— Русскій!.. Не видишь развѣ: бородачъ... Кто его знаетъ? Должно быть... изъ мошенниковъ... Говорятъ, господинъ, богачъ... Вчера его привезли съ почтовой станціи съ строгимъ приказомъ стеречь и не пускать никуда... Должно быть большой негодяй! — отвѣчала довольно громко больная. Нюстеръ подошелъ къ перегородкѣ и взглянулъ въ щелку.

— Бородка, волоса золотые, губы точно брусника, а на щекахъ румянецъ... Мамка, онъ хорошій, правда, много лучше того стараго, что былъ раньше, хотя у него тоже длинный носъ и блѣдные глаза!..

— Хорошій... Много лучше!.. — убѣжденно поддержали брата младшія дѣти: они успѣли тоже заглянуть въ щелку.

— И совсѣмъ молодой, только бородка, какъ у старика!

— Какъ же... какъ же!.. Бородка!.. Но не бѣлая и не страшная, а маленькая, хорошенькая, точно оленій хвостикъ!..

— Клади привезъ съ собой — мочи нѣтъ!.. А все тяжелое! Должно быть, правда, богатый, — поясняла нехотя мать. — Что же, дитя мое, ты сильно иззябъ, ночуя въ полѣ?.. Сказывай, какъ было.

— Бѣлый, какъ женщина, и спитъ въ рубашкѣ, точно купецъ... — продолжалъ Нюстеръ, не отрывая глазъ отъ щелки.

— А то какъ же? Спитъ въ рубашкѣ, какъ купецъ... А когда встанетъ, то надѣнетъ на носъ вторые глаза, такіе же голубые, какъ и его... На ночь онъ ихъ прячетъ въ ящикъ... Увидишь, какъ любопытно! — щебетали дѣти.

— Это не глаза, а «очкы», — поправилъ ихъ серьезно старшій братъ. — Вижу я ужъ, что должно быть онъ большой господинъ!

— Ой! не маленькій... — согласились всѣ хоромъ.

Разслѣдованіе было прервано появленіемъ Андрея, который отворилъ двери и вмѣстѣ съ Лельей и Симаксинъ тащилъ черезъ высокій порогъ убитаго оленя. Дѣти бросились помогать отцу и на этотъ разъ упустили много интересныхъ моментовъ въ поведеніи чужеземца. Когда тотъ уже совершенно одѣтый, въ красной канаусовой рубахѣ, «по-господски» засунутой въ черныя суконныя брюки, въ «купеческихъ» высокихъ сапогахъ, появился у столба перегородки, высокій и стройный, какъ тополь, то собравшіяся тамъ женщины и дѣти даже причмокнули и закивали головами:

— Фю... фю!.. Охъ-сіэ!

А когда, бросивъ мимолетный взглядъ на растянутаго передъ каминомъ оленя, онъ выразилъ жестомъ, что хочетъ умыться, всѣ одновременно вскрикнули:

— Воды!

— Лелья, дай воды! — спокойно приказалъ Андрей.

— Въ тазѣ? — спросила дѣвушка, бросая на русскаго внимательный, чуть-чуть насмѣшливый взглядъ.

— Конечно!

Позвякивая серебряными украшеніями и блеснувъ ими точно искрами, тунгуская красавица проскользнула мимо русскаго, проворно поставила передъ нимъ стульчикъ съ маленькимъ мѣднымъ тазикомъ, полнымъ холодной воды. Чужеземецъ засучилъ рукава, а дѣвушка поспѣшно спряталась за перегородку и оттуда вмѣстѣ съ другими внимательно слѣдила, что будетъ дальше.

— Охъ, охъ!.. Тяжело ему покажется жить съ нами, съ якутами, — вздохнула жена Андрея, глядя на его нѣжныя руки.

— По-якутски знаетъ? — спросилъ Нюстеръ.

— Какъ же!!. Глухой и нѣмой... совсѣмъ мерзлый! Когда нужно что нибудь сказать, истинное наказаніе. Вытаращитъ глаза: ледяной столбъ и только. Когда Уйбанчикъ придетъ, не сказывалъ? Нужно бы узнать все: можетъ быть, станетъ платить за свое содержаніе... Такой богачъ, грѣхъ!.. — ворчала больная хозяйка.

— Тише... — сдержанно шепнулъ Андрей. — Кто его знаетъ, можетъ быть и понимаетъ что нибудь, а только притворяется... Случается...

Онъ постарался придать своему строгому лицу возможно любезное выраженіе и обратился къ русскому:

— Какъ зовутъ тебя, господинъ русскій?

Незнакомецъ стоялъ передъ огнемъ и вытиралъ лицо и руки тонкимъ красиво вышитымъ по угламъ полотенцемъ. Спрошенный, онъ быстро повернулся къ якуту, но ничего не отвѣтилъ.

— Какъ зовутъ тебя!? — повторилъ якутъ съ большей выразительностью. Его пытливый взглядъ смѣло и настойчиво впивался въ молодое, нѣжное лицо.

— Не понимаю, — отвѣтилъ русскій, щуря глаза и чуть краснѣя.

— Не пой-ма-ю... — передразнилъ съ нетерпѣніемъ якутъ. — Имя! — добавилъ онъ по-русски.

— Имя?! Павелъ!

— Байбалъ... Смотрите: совсѣмъ якутское у него имя? — удивились за перегородкой.

— Мама... тятя?.. — продолжалъ Андрей.

— Есть... далеко... очень далеко... Старики... я у нихъ одинъ... — охотно объяснялъ юноша, показывая палецъ. — Вы, я вижу, знаете немного по-русски. Это хорошо... — обратился онъ радостно къ Андрею; но тотъ ничего не отвѣтилъ, хотя не спускалъ съ него глазъ, и только плюнулъ сквозь зубы.

Павелъ между тѣмъ надѣлъ темную фланелевую блузу, причесалъ волосы и бородку, и, взглянувъ на уставленныя въ рядъ на столѣ чайныя чашки, присѣлъ къ сторонкѣ.

Якуты долго не трогались съ мѣста, все какъ будто чего-то ждали и только, когда Павелъ вынулъ книгу изъ-подъ подушки, Андрей подсѣлъ къ столу и, насупившись, проворчалъ:

— Въ Бога не вѣрить!.. Ну на счастье или на несчастье послали намъ этого человѣка... Лелья, разливай чай!..Нюстеръ, садись съ нами!

Тунгуска схватила обѣими руками ручку огромнаго чайника и, нагибаясь подъ его тяжестью, понесла къ столу. Павелъ досталъ изъ дорожныхъ мѣшковъ, лежавшихъ въ ногахъ его постели, горсти двѣ черныхъ сухарей и высыпалъ ихъ на середину стола. Это немножко примирило съ нимъ хозяевъ. Андрей позвалъ жену; та, кашляя и охая, перебралась изъ-за перегородки къ столу и взяла въ руки хозяйскій скипетръ — большую ложку для разливанія молока. Павелъ, замѣтивъ, что дѣти, Лелья и Симаксинъ не садятся у общаго стола, а выдвинули себѣ въ сторонку низенькій столикъ особо, тоже насыпалъ имъ сухарей, чѣмъ вызвалъ ихъ шумную радость.

— Ты, должно быть, много вывезъ чаю, сахару, муки?.. А можетъ у тебя есть водка? — спросилъ неожиданно Андрей, жуя сухари.

Павелъ опять прищурилъ глаза и на его подвижномъ лицѣ мелькнуло смущеніе.

— Прости, не понимаю! — сказалъ онъ послѣ минутнаго раздумья — Вы, можетъ быть, думаете, что я не хочу съ вами говорить, что я гнушаюсь васъ... Совсѣмъ нѣтъ... Я бы очень и очень хотѣлъ и со временемъ выучусь...

Андрей внимательно прислушивался и вдругъ неожиданно выпалилъ совершенно правильно по-русски:

— Водка, чай, табакъ, ситецъ, деньги...

— Водка? — переспросилъ съ удивленіемъ русскій, — водки — нѣтъ, а чаю, табаку есть... немного, и я съ вами охотно подѣлюсь...

— Энгъ!.. — пробормоталъ Андрей, но, очевидно, понялъ, потому что сейчасъ-же сладко и жалобно заговорилъ ломаннымъ языкомъ, указывая на домашнихъ: — Якутъ... смотри... бѣдный... я бѣдный... Люди много... ѣсть многа... надо многа!.. Чай нада, табакъ нада, ветошь нада, деньги нада... Даромъ никто мнѣ не даетъ... Ты, сказывай, богатай... деньги окружный городъ получай... Жалованіе... Ты господинъ... ты русскій... я якутъ... бѣдный якутъ... работай надо... всякый нада!..

Во всемъ, что онъ говорилъ, проглядывалъ какой то скрытый умыселъ и тревога. Взглядъ русскаго затуманился. Онъ внимательно посмотрѣлъ на окружавшія его лица, мѣдныя, узко-глазыя, скуластыя, некрасивыя и всѣ такъ другъ на друга похожія, и всѣ какія то жалкія, чужія, покорныя и раболѣпныя, что сердце у него болѣзненно сжалось, и онъ прошепталъ, отвернувшись:

— Я другой... Я у васъ ничего не попрошу... — и еще хотѣлъ что то прибавить, но, взглянувъ вдругъ на оторопѣлыхъ слушателей, вспомнилъ, что не понимаютъ его, и умолкъ.

— Сердится или что? — спросила тихонько хозяйка, поглядывая на опечаленное лицо гостя. Андрей не отвѣтилъ и, раздумывая о чемъ то, энергично сплевывалъ сквозь зубы.

Завтракъ близился къ концу: сухари давно исчезли; чай, разбавляемый постоянно кипяткомъ, сталъ невѣроятно жидкимъ.

Павелъ и хозяинъ давно уже обернули чашки вверхъ дномъ, хозяйка, рыгнувъ протяжно, ушла къ себѣ за перегородку. Лелья занялась уборкой посуды; Андрей и Нюстеръ вынули изъ чехловъ узкіе, якутскіе ножи и, поглядывая на оленя, стали подтачивать ихъ стальными огнивами.

Олень уже оттаялъ; запахъ лѣса, смолы, мха, крови, съ примѣсью своеобразной, свойственной оленямъ, овечьей вони, наполнилъ юрту. Наточивъ ножи, якуты присѣли около звѣря на низенькихъ стульчикахъ. Остальныя дѣти и женщины усѣлись кругомъ на землѣ, образуя молчаливую, но оживленную и чрезвычайно внимательную публику. Павелъ тоже приблизился, надѣвъ на носъ очки. Между тѣмъ Андрей проворно отрѣзалъ голени животнаго, повернулъ тушу вверхъ животомъ, подложилъ съ обоихъ ея боковъ по толстому бревну и, раньше чѣмъ Павелъ сообразилъ, въ чемъ дѣло, сдѣлалъ продольный разрѣзъ вдоль «бѣлой линіи». Какъ только края обвисли настолько, что можно было за нихъ ухватить пальцами, дѣти и женщины принялись помогать, кто руками, а кто даже зубами. Эти довольныя рожи, вымазанныя кровью и жиромъ, эти когтевидныя руки, рвущія мясо, бѣлыя крупныя зубы, теребящія влажную, свѣжую кожу — во всей этой картинѣ было что-то безпощадное, волчье, канибальское, что заставило Павла непріятно вздрогнуть. Работа совершалась чрезвычайно быстро и складно. Черезъ мгновеніе животное представляло противную кровавую массу, покрытую сѣтью, синихъ кровеносныхъ сосудовъ, испещренную желтыми и бѣлыми пятнами жира и сухожилій. Содранная кожа, старательно расправленная по сторонамъ, походила на бѣлую шелковую простыню. Отъ всей красы животнаго осталась только изящная голова съ вѣтвистыми рогами. Эта голова съ застывшимъ выраженіемъ покорности и страданія, эти закрытые глаза со слѣдами слезъ, невыразимо тронули Павла; ему было не по себѣ. Андрей подмѣтилъ странное выраженіе лица юноши, насмѣшливо улыбнулся, поправилъ на головѣ ремешокъ и мастерскимъ взмахомъ ножа вскрылъ плеву на брюхѣ животнаго. Тонкія кишки и толстый, сѣрый желудокъ, съ легкимъ шумомъ вырвались наружу. Павелъ поспѣшно ушелъ.

— Привыкну... привыкну!.. — твердилъ онъ, ложась на кровать и подавляя нервную дрожь. Онъ никогда не бывалъ на бойняхъ; видъ ранъ, крови, тѣла, расчлененнаго на части, а главное — видъ этихъ людей, сладострастно перебирающихъ внутренности подобнаго имъ существа, глубоко поразилъ его. Тщетно онъ доказывалъ себѣ, что это въ порядкѣ вещей, что ежедневно всюду происходитъ то же самое въ значительно болѣе крупномъ масштабѣ, — сознаніе не слушалось его и, когда вдругъ долетѣлъ до него глухой трескъ костей и сухожилій, онъ не выдержалъ, схватилъ шапку, тулупъ и выскочилъ за дверь, провожаемый смѣхомъ якутовъ и кудахтаніемъ, испуганной его порывистыми движеніями, Симаксинъ.

Въ первую минуту онъ поклялся никогда не употреблять мяса, но, подумавши, понялъ, что это невозможно, и раздраженный пошелъ впередъ разсѣяться. Вскорѣ онъ очутился среди огромной снѣговой равнины. Впереди далекіе лѣса образовали едва замѣтную нить. Неясный, бѣлый слѣдъ дороги убѣгалъ въ эту далъ и гдѣ-то исчезалъ тамъ, прижатый краемъ неба. Небо было тоже бѣлесоватое и среди него повисли неподвижно нѣсколько бѣлыхъ, тяжелыхъ, какъ комки снѣга, тучекъ. Только солнце, холодное, но лучистое, неуклонно двигалось въ этомъ прозрачномъ, безмѣрномъ, но замкнутомъ, склепѣ — солнце, да одинокая тѣнь Павла. Безусловная тишина и спокойствіе сначала пріятно подѣйствовали на него, но по мѣрѣ того какъ онъ шелъ и видѣлъ передъ собою все тотъ же снѣгъ, все то же небо, все тѣ же лучи солнца, то золотистые, то разбитые на милліоны радужныхъ цвѣтовъ — тоска возвращалась къ нему. Даже присѣсть было негдѣ, всюду было одинаково ровно, гладко и однообразно. Когда усталый повернулъ онъ домой, ему показалось, что онъ будто вдругъ постарѣлъ, что онъ все уже знаетъ, что въ этой пустынѣ узнать можно, знаетъ настоящее и будущее. Тихо брелъ онъ по неровной, плохо убитой дорогѣ и ощущалъ, что тоска — это мучительное чувство, которое простой народъ такъ вѣрно называетъ змѣей, уже свиваетъ въ груди его лишнія кольца.

Замѣтивъ недалеко отъ жилища двѣ темныя человѣческія фигуры, Павелъ остановился, предполагая, что это обѣщанные охотники, а съ ними и переводчикъ. Путники тоже остановились и, перемолвившись другъ съ другомъ, направились къ нему. Они шли на лыжахъ, сильно нагнувшись впередъ и крѣпко упираясь въ снѣгъ длинными посохами съ деревянными на концахъ кружками. Онъ узналъ тунгусовъ по покрою старыхъ, облѣзлыхъ, но изящныхъ кафтановъ, по бахромѣ и узорамъ мѣховыхъ передниковъ. Приблизившись на разстояніе нѣсколькихъ саженей, они остановились и покорно сняли шлемовидныя мѣховыя шапки. Тогда Павелъ разглядѣлъ и морщинистыя, маленькія лица, узенькіе, потухшіе глазки и сѣдые волосы.

— Капсе! — крикнулъ онъ имъ и дружески кивнулъ головой.

— Капсе!.. Капсе! — повторили тунгусы, отвѣчая на поклонъ. — Все хорошо... Ты капсе!

Передній тунгусъ подошелъ и смѣло протянулъ ему руку.

— Ты должно быть тотъ русскій, что живетъ у Андрея?

— Зачѣмъ она не надѣнетъ шапки? — спросилъ Павелъ, указывая на другого тунгуса, въ которомъ по серьгамъ узналъ женщину.

Старикъ крикнулъ что-то женѣ по-тунгуски, и та послушно накрыла голову и пошла за ними. Павелъ шелъ по дорогѣ, тунгусы по бокамъ на лыжахъ. Старикъ безъ умолку разсказывалъ, сильно жестикулируя.

— Да... въ старину минъ была... ровно ты — богатѣй, хорошій, умный... а теперь... ничего нѣту!.. — закончилъ онъ неожиданно по-русски.

— Ничего нѣту... — повторилъ Павелъ, повеселѣвшій отъ знакомыхъ звуковъ. — Ничего нѣту... совсѣмъ, вижу, какъ я... Ну нѣтъ, старикъ, у тебя родина!

— Одна олень нѣту! — отвѣтилъ тунгусъ. — Я... — тутъ онъ поднялъ вверхъ одинъ палецъ, — баба, — кивнулъ онъ на свою спутницу и добавилъ, указавъ на домъ Андрея, — Лелья.

Павелъ вспомнилъ стройную, обвѣшанную серебряными бляхами дѣвушку, вспомнилъ недружелюбный взглядъ, какимъ, случалось, провожала ее хозяйка, и ему стало жаль старика. Тотъ внимательно слѣдилъ за нимъ, мгновенно понялъ и, уже совсѣмъ фамильярно ударивши по плечу, протянулъ ему руку.

— Табакъ дай!.. Будемъ друзьями!

— Табакъ, чай, ситецъ, деньги, — повторилъ со смѣхомъ Павелъ, подражая голосу Андрея.

— Да, да! Табакъ, чай, деньги... — подхватилъ убѣжденно тунгусъ и съ почтеніемъ взглянулъ на товарища. Минуту спустя, получивши горсточку табаку, онъ добавилъ по якутски уже совсѣмъ тихо и нѣжно: — Правда: будемъ друзьями... У меня ничего нѣту!

Павелъ не все понялъ, но кивнулъ головой. Разговоръ прекратился, такъ какъ они подошли къ воротамъ юрты.

Въ юртѣ оленя уже прибрали; остался послѣ него только непріятный запахъ, да на столѣ тарелки съ кусками сырой печени, сердца и раздробленными костями для высасыванія мозга.

— Жертва, должно быть! — подумалъ Павелъ, раздѣваясь и усаживаясь за столъ на обычномъ мѣстѣ.

Но Андрей, какъ только поздоровался съ тунгусами, подошелъ къ нему и настоятельно, дергая за рукавъ, сталъ просить:

— Кушай, пожалуйста... Это хорошій...

Во взглядѣ и отрицательномъ движеніи Павла было столько испуга, что и хозяинъ, и гости, а за ними и самъ Павелъ, весело разсмѣялись.

— Этого даже купцы ѣсть не отказываются, — наставительно поучалъ якутъ, — попробуй!.. Бѣда будетъ съ тобой людямъ, вижу ужъ я... — вздохнулъ онъ.

При видѣ, какъ тунгусы жадно поѣдаютъ печень и сердце, Павелъ сталъ поспѣшно рыться въ своихъ бумагахъ.

— Толмачъ надо! — прочелъ онъ, наконецъ, послѣ долгихъ поисковъ.

— О, да! Толмачъ надо! — повторили всѣ хоромъ.

— Придетъ, скоро будетъ.... теперь охотится... занятъ, — пояснилъ, какъ умѣлъ, Андрей.

— Надо толмачъ, надо толмачъ! Что и говорить... Съ ними, русскими, всегда толмачъ надо!.. Помню разъ, когда я былъ на морѣ... — началъ было тунгусъ, но опять ему не повезло: на столъ подали огромную сковороду, полную мелко нарѣзаннаго варенаго мяса и чашку жирнаго бульона, которыя и поглотили всеобщее вниманіе. Передъ каждымъ изъ обѣдающихъ положили ложку, а передъ Павломъ, кромѣ того, единственную имѣвшуюся въ наличности вилку; затѣмъ всѣ набожно перекрестились и принялись за ѣду.

Проголодавшійся послѣ прогулки Павелъ тоже усердно было принялся за мясо, но лишь только утолилъ первый голодъ, какъ воспоминаніе видѣннаго проснулось и онъ съ явнымъ отвращеніемъ отодвинулся отъ стола.

— Ѣшь! Зачѣмъ не ѣшь? Богъ далъ, — приглашали его якуты и, догадавшись, что онъ больше не хочетъ, философски замѣтили: — Русскій мало ѣстъ — мало дѣлаетъ... Якутъ много ѣстъ — много работаетъ... Якутъ богатырь!

Дѣйствительно, было нѣчто эпическое въ этомъ пиршествѣ измученныхъ минувшимъ голодомъ людей: они ѣли, ѣли, и казалось, конца не будетъ ихъ насыщенію. Вмѣсто исчезнувшихъ грудъ варенаго мяса, появились огромныя чаши кровяной похлебки, заправленной мукою; послѣ нихъ опять мясо: сырое, вареное, жареное, кости, сухожилія, хрящи... Круглый день шло пиршество, перерываемое короткими часами тяжелаго, пьянаго сна. Поглощалось все во всевозможныхъ видахъ и подъ разными предлогами; полдничали, обѣдали, ужинали; ѣли вмѣстѣ, врозь, небольшими партіями и по одиночкѣ, у стола, за перегородкой, по угламъ, всюду... Даже собаки на дворѣ весь день грызли кости и вели изъ-за нихъ ожесточенный бой. Не громкій, но назойливый концертъ обжорства терзалъ Павла невыносимо. А видъ людей, отяжелѣвшихъ, раскиснувшихъ, тупыхъ, съ лоснящимися, вымазанными жиромъ лицами и заплывшими глазками становился ему все противнѣе. Тщетно онъ повторялъ извѣстныя аксіомы, что «у племенъ охотничьихъ и прочее...», ему было противно, противно, но убѣжать было некуда. Онъ лежалъ все время на кровати, пробуя углубиться въ чтеніе. Злой и усталый, онъ легъ спать раньше, чѣмъ это было въ обычаѣ. Якуты старались удержать его. Сами они долго еще что-то варили и зачѣмъ-то сидѣли.

— Богъ далъ! Грѣхъ жалѣть... Первая добыча.

И дѣйствительно, не жалѣли. Тунгусъ, тотъ даже изъ-за стола не вставалъ; тамъ и заснулъ, упавши, какъ пьяный, безъ сознанія, навзничь на скамью.

VI.

На другой день съ разныхъ сторонъ, подъ разными предлогами и въ разное время двинулись къ юртѣ Андрея сосѣди. Прежде всѣхъ явилась Сымнай, молодая щеголевато одѣтая женщина. Это была жена одного изъ самыхъ бѣдныхъ рыбаковъ, иронически прозваннаго «Казакомъ» за бороду, рѣдкую, жесткую, росшую, къ великому его огорченію, несмотря на неуклонное выщипываніе и бритье.

Сымнай всегда пристрастная къ нарядамъ, сегодня была особенно разодѣта. Мягкая желтая обувь, съ острыми загнутыми вверхъ носками, украшенная по швамъ чернымъ плисовымъ кантомъ и широкимъ плисовымъ «биле» *), была подтянута старательно. Пестрый мохнатый «сагыняхъ» (кафтанъ изъ телячьихъ кожъ) плотно обхватывалъ ея стройную фигурку, а черный «боа» изъ бѣличьихъ хвостовъ обвивалъ шею и свѣшивался на выпуклую грудь. Глаза всѣхъ выжидательно остановились на пей: дѣти бросили игрушки, выбѣжали на середину избы и разинули рты; даже собаки подошли и подозрительно обнюхали гостью. Щеголиха торжественно выступила впередъ, граціозно сняла съ головы гренадерскую рысью шапку и песцовыя перчатки съ рукъ. Множество серебряныхъ колецъ сверкнуло на пальцахъ, а въ ушахъ блеснули серьги величиною въ ладонь. Она стала въ позу, свойственную самымъ отпѣтымъ якутскимъ кокеткамъ, и, поднимая руку для креста, мимолетно взглянула на Павла, читавшаго книгу.

*) Обшивка.

Лелья многозначительно толкнула въ бокъ Нюстера и они оба засмѣялись.

— Ишь, гулящая!.. Подумать можно — богата, а совсѣмъ раздѣла сосѣдей: шапка Филиппихи, ошейникъ — Василія, рукавицы Мавры... Все чужое... Безстыжая! — зашипѣла жена Андрея.

Должно быть Сымнай разслышала кой-что изъ этихъ довольно громкихъ осужденій, потому что ея миловидное личико, обрамленное бѣлымъ платкомъ, вдругъ зардѣлось яркимъ румянцемъ, движенія потеряли увѣренность и, торопливо перекрестившись, она юркнула за каминъ на женскую половину. Андрей проводилъ ее долгимъ насмѣшливымъ взглядомъ, а тунгусъ снисходительно пробормоталъ:

— Баба... Не говори!.. Моя тоже такой когда-то была... Ей Богу!..

Какъ только Сымнай очутилась за перегородкой, насмѣшливые, недружелюбные возгласы затихли, съ ней привѣтливо поздоровались и стали разспрашивать новости, какъ велитъ обычай. Лелья, по данному хозяйкой знаку, поставила на огонь небольшой мѣдный чайникъ. Чай приготовили изъ «выварокъ» *), но Сымнай не обидилась, такъ какъ хорошо знала, что свѣжій чай стоитъ денегъ; зато ей все больше и больше дѣлалось не по себѣ, по мѣрѣ того какъ она замѣчала, что обычный скучный разговоръ безконечно затягивается, ничуть не намекая на удачный промыселъ, на убитыхъ оленей, что ожидаемый «кусокъ» будетъ не скоро.

*) Спитой чай.

— Эта богачка, однако, совсѣмъ меня къ землѣ пригнетъ... Не дастъ... разславитъ... Зачѣмъ я только первая пришла? — думала съ горечью молодая женщина, повертывая въ рукахъ дорогую, чужую шапку. Она опустила голову и все тише, все неувѣреннѣе отвѣчала на вопросы: густой румянецъ жегъ ей лицо, капли пота покрыли лобъ. Напрасно Лелья, которой стало жалко подругу, намекала нѣсколько разъ объ угощеніи, хозяйка притворялась, что ничего не замѣчаетъ. Ее, больную и некрасивую, радовало замѣшательство молодой, пригожей франтихи. Былъ кромѣ того разсчетъ протянуть какъ можно дольше: авось, кто нибудь подойдетъ, а двоимъ можно меньше подать.

Залаяли собаки и откуда-то издали донеслось ржаніе лошади. Разговоръ затихъ, и всѣ, повернувшись къ выходу, стали прислушиваться. Этимъ перерывомъ воспользовалась Сымнай и юркнула въ уголокъ, гдѣ играли дѣти, и гдѣ неподвижно сидѣла тунгуска Упача на низкомъ стульчикѣ, какъ какая-то мумія, засохшая и равнодушная. Здѣсь Сымнай почувствовала себя много свободнѣе и, когда Лелья мимоходомъ шепнула ей нѣсколько словъ и шаловливо кивнула въ сторону Павла, на лицѣ ея опять расцвѣла веселая улыбка и блеснулъ рядъ бѣлыхъ, ровныхъ мелкихъ зубовъ.

Всадники не заставили себя долго ждать: во дворѣ скоро застучали копыта.

— Кто это, однако, на лошади? — спросилъ тунгусъ, обрадованный случаемъ раскрыть лишній разъ ротъ.

— Да кто же кромѣ Филиппа, — нехотя отвѣтилъ Андрей, осматривая бѣгло столъ, нары, избу и натягивая на плечи кафтанъ.

Двери широко открылись, и въ юрту, съ трудомъ переступивши высокій порогъ, вкатился толстый пожилой якутъ. На немъ была крытая плисомъ лисья шуба и серебряный поясъ. Двигался онъ очень тихо, кряхтя и притворяясь, что быстрѣе не можетъ: сзади него шелъ, поддерживая его за локоть, молодой парень, хотя и не такъ пышно, но тоже хорошо одѣтый въ мѣховомъ кафтанѣ, подбитомъ песцами.

Это былъ самый младшій сынъ Филиппа, Семенъ. Высокій, тонкій, съ лицомъ и проворными движеніями обезьяны, онъ въ околодкѣ пользовался прозвищемъ «Длинный».

Оба вошедшихъ предварительно положили крестное знамя, затѣмъ Длинный, бочкомъ, незамѣтно шмыгнулъ на женскую половину, а Филиппъ, поздоровавшись за руку съ Андреемъ, гордо миновалъ остальныхъ и сейчасъ же повернулся къ Павлу. Юноша давно уже съ любопытствомъ наблюдалъ невиданную имъ церемонію встрѣчи важнаго якутскаго «тоёна» *). Столько было надменности и наглости въ этой маленькой надутой фигурѣ, что Павелъ минуту колебался, принять ли протянутую руку или только отвѣтить поклономъ.

*) Тоенъ—господинъ.

— Я тоже богатый! — сказалъ Филиппъ, почтительно пожимая протянутую руку Павла. — А ты богатый? И онъ сѣлъ около него въ красномъ углу подъ образами. Павелъ положилъ книгу и глядѣлъ на него съ улыбкой, но не отвѣтилъ.

— Разсказывай!.. Что же не говоришь? — повторилъ богачъ, медленно разстегивая серебряныя пуговицы своего кафтана. — Что же онъ?.. Слышно, будто, совсѣмъ не говоритъ... Мерзлый? — обратился онъ къ Андрею.

— Иногда разговариваетъ, но рѣдко и какъ съ кѣмъ, — хитро отвѣтилъ тотъ.

— Я думаю, бѣда съ нимъ будетъ? Ге... Какъ ты, Андрей, думаешь? Мнѣ кажется, по всему, что о немъ говорятъ, — онъ или глупый, или хитрый! — крикливо разсуждалъ Филиппъ, уже не обращая никакого вниманія на русскаго.

Андрей не отвѣтилъ, а только потупился съ двусмысленной улыбкой.

— Я смотрю и только удивляюсь: зачѣмъ онъ живетъ? Не разговариваетъ, не работаетъ... А впрочемъ, ты говоришь, что онъ съ нѣкоторыми разговариваетъ... Тогда онъ можетъ что нибудь знаетъ. Ты бы Андрей сказалъ ему, что я не какой нибудь послѣдній въ улусѣ человѣкъ, что мнѣ и купцы кланяются, что я хорошій человѣкъ — богатый и почетный, что я господинъ... А можетъ быть онъ не знаетъ по якутски? — догадался Филиппъ. — Да, да: слышалъ я... Откуда и знать ему, если правильно разсудить... Недавно вѣдь пріѣхалъ къ намъ... Правду говорю? — обратился онъ къ Павлу, — ты ничего не понимаешь по якутски? Это худо! Не знаю, какъ другіе, а я такъ думаю, что ты долженъ по нашему учиться... Среди якутовъ жить будешь, по якутски говорить долженъ, по якутски обращаться, ѣсть рыбу да молоко, любить якутокъ... якутскихъ женщинъ, что носятъ штаны... — и Филиппъ добавилъ неприличную шутку, надъ которой самъ первый расхохотался.

— Ой, не любятъ русскіе женщинъ, которыя носятъ штаны!.. Ей Богу... Я это хорошо знаю! — поддержалъ его тунгусъ.

На молодомъ лицѣ Павла появилось смущеніе и онъ вспыхнулъ. Онъ, конечно, не понялъ ничего, но плотоядный смѣхъ «тоёна» и двусмысленныя усмѣшки присутствующихъ непріятно его задѣли. Онъ внимательно посмотрѣлъ на искусственно серьезное лицо Андрея, на гримасу «Длиннаго», который кого-то передразнивалъ, и молча углубился въ книгу.

— Вотъ и разсердился, — вздохнулъ Филиппъ, — ученый, а шутки не понимаетъ!

— И какой ученый... Ой, ой!.. — причмокнулъ тунгусъ. — Печени сырой не ѣстъ, мозговъ тоже, ни мяса, ни рыбы безъ соли въ ротъ не беретъ... Хлѣбъ да хлѣбъ, чай да сахаръ, да только книги читаетъ!

— Въ рубашкѣ спитъ, какъ купецъ, и на носъ надѣваетъ два каменныхъ глаза — очкы... Право! — развязно вставилъ, высовываясь изъ за перегородки четырехлѣтній сынокъ Андрея.

— Оч-кы, ой!., оч-кы!.. бабатъ! — повторила въ темномъ углу Симаксинъ.

— Тише!.. Что за мода мѣшать, когда старшіе говорятъ! — разсердился тунгусъ и, обернувшись къ Филиппу, политично продолжалъ: — Такъ вотъ, я хотѣлъ сказать: кладетъ на носъ очки и читаетъ, лежитъ и читаетъ, лежитъ и читаетъ, читаетъ, читаетъ!.. Все ему подадутъ, все ему сдѣлаютъ, а онъ будто ничего не видитъ: все читаетъ и читаетъ! Большого господина должно быть дитя, можетъ быть самого дворяна, — добавилъ онъ тише, наклоняясь къ слушателямъ. — Ящиковъ безъ мѣры, и все тяжелые, не поднять человѣку. Табакъ, чай, ситецъ, деньги, — самъ разсказывалъ, когда я его встрѣтилъ вчера на дорогѣ... Бо-га-тый!

— Мы тоже люди бываемъ! — проговорилъ съ обидой Филиппъ и отвернулся къ Андрею разспрашивать о новостяхъ съ тайги, о промыслѣ, вообще обо всемъ, «что слышно ушами, что видно глазами».

Уѣхалъ Филиппъ въ очень хорошемъ расположеніи духа: его накормили, одарили, а когда влѣзалъ на сѣдло, самъ Андрей придержалъ ему лошадь. Только въ самомъ концѣ проводовъ вышла заминка: «Длинный», помѣстившись сзади отца на лошади — они пріѣхали двое на одной — простился съ присутствующими такимъ забавнымъ и неожиданномъ жестомъ, что Симаксинъ сейчасъ его повторила: молодежь прыснула со смѣху.

— Дѣти!.. дѣти! — крикнулъ Андрей, самъ съ трудомъ удерживая улыбку.

— Молчите!.. А то какъ?!. Развѣ хорошо насмѣхаться надъ богатыми и почетными? — торопливо поддакнулъ тунгусъ.

Онъ былъ немного обезпокоенъ холодностью Филиппа на прощанье.

Между тѣмъ «тоёнъ» выѣзжалъ уже за ворота, толстый, сытый, довольный: съ обѣихъ сторонъ чеканеннаго серебромъ сѣдла свѣшивались сумы съ мясомъ; «Длинный», головой выше отца, забавно кривлялся, а добрый пестрый конь, испуганный смѣхомъ и шумомъ, храпя и присѣдая, перебиралъ ногами. Сзади за нимъ, съ маленькимъ мѣшечкомъ въ рукахъ, плелась Сымнай.

Еще не успѣли исчезнуть въ дали эти гости, какъ на другихъ тропахъ и прямо въ полѣ на лыжахъ появились силуэты новыхъ. Всѣхъ кормили, поили, всѣхъ надѣляли подарками, соразмѣрно ихъ богатству, вліянію, а также и надеждѣ со временемъ получить въ свою очередь подарокъ или услугу; гости изо всѣхъ силъ старались выказать свою обходительность, любезность, умъ и свою неизмѣнную благосклонность къ семьѣ Андрея. Всякій, поздоровавшись, занималъ мѣсто на нарахъ соотвѣтственно своей почетности, и затѣмъ начинался стереотипный, приличный случаю разговоръ: гдѣ поймали? сколько поймали? когда поймали? когда пріѣдутъ? Слушатель вникалъ въ мельчайшія подробности, кивалъ головою, вздыхалъ, вставлялъ замѣчанія и дѣлалъ остроумнѣйшія соображенія, до смѣшного у всѣхъ одинаковыя. Наконецъ, каждый обязательно послѣ того обращался къ Павлу:

— Капсе!

Тотъ молча вскидывалъ глаза.

— Имя?

— Павелъ!

— Посмотрите: совсѣмъ якутское у него имя? Байбалъ!

— Мама, тятя?

— Есть.

— Далеко ли, близко?

— Далеко.

— Ты богатый или бѣдный? Ты купецъ? Ты господинъ? Почему молчишь?

— Ты, должно быть, по-якутски не знаешь?

— Почему все въ бумаги смотришь, а не на землю, не на людей?

— Продай табакъ, продай чай, продай ситецъ, продай что-нибудь... Не хочешь? Ну подари!..

И такъ каждый. Измученный дневнымъ допросомъ, Павелъ подъ конецъ молчалъ, даже когда и угадывалъ смыслъ обращенія. Впрочемъ, его прекрасно замѣнялъ въ этихъ случаяхъ старый тунгусъ; онъ неожиданно обнаружилъ такое знаніе всѣхъ деталей, касающихся прошлаго и настоящаго своего новаго «атаса» *), что слушатели вполнѣ оставались довольны. Тунгусъ пространно и живописно разсказывалъ имъ не только о томъ, что у Павла имѣется, чѣмъ онъ былъ и кто его родители, но даже, что онъ современемъ сдѣлаетъ и что теперь думаетъ. Родители его, по словамъ тунгуса, были «большіе господа», да и онъ самъ былъ «господинъ не малый». Онъ лично знакомъ царю; у царя онъ служилъ въ работникахъ и царь очень любилъ его. Отъ этого Павелъ сталъ баловаться; разъ напился и сказалъ что-то царю... Вотъ за это самое царь и послалъ его къ намъ. Куда же такой большой господинъ можетъ смотрѣть, какъ не въ бумагу? Подумайте?.. Да и не разговариваетъ, потому что о чемъ будетъ съ вами, дураками, говорить? Къ нему подходить нужно умѣючи, говорить съ нимъ нужно складно! Слышали, что онъ сказалъ самому Филиппу? И ушелъ богачъ съ надутой рожей, а онъ даже глазомъ не моргнулъ. Такъ онъ встрѣчаетъ тѣхъ, кто много о себѣ думаетъ. Съ нимъ разговаривать слѣдуетъ умно, о томъ, что дѣлается на море, какіе проходы въ горахъ Джурджуйскихъ, и что вообще дѣлается на землѣ... А вы развѣ знаете, что тамъ дѣлается? Развѣ тамъ былъ кто нибудь изъ васъ? Онъ что услышитъ, все сейчасъ же въ бумагу запишетъ и вышлетъ царю... Потому разсказывать ему нужно съ разсужденіемъ, а не болтать, что попало... Поняли?! Ну и что же? Вы даже не знаете, что ему ѣсть дать! Вы, можетъ быть, думаете, что онъ ѣстъ сырую печень, или мозги, или «строганину?» **). Какъ-бы не такъ!.. Его ѣда: мука, соль, сахаръ, горчица, перецъ... вотъ его ѣда!..

*) «Атасъ» значитъ: подѣлись. Такъ якуты называютъ ближайшихъ друзей.

**) Мерзлая, строганая тонкими ломтиками рыба.

— Мука, соль, сахаръ, горчица, перецъ... Шутки!.. Да вѣдь все это въ городѣ покупать нужно... и все деньги стоитъ... Откуда все это возьмемъ? Въ бумагу, говоришь, пишетъ? — повторяли слушатели, чувствуя, что деревенѣютъ ихъ языки отъ постояннаго чмоканья въ знакъ удивленія. Они поглядывали вопросительно на Андрея, на тунгуса, затѣмъ робко и почтительно на усталаго, мрачнаго Павла и, понизивъ голосъ, вкрадчиво просили своего главаря:

— Андрей, ужъ ты постарайся, ужъ мы тебя просимъ — понатужься! Ты долженъ народу помочь, а мы тебя ужъ отблагодаримъ... Ты вѣдь у насъ одинъ, вѣрный, именитый... Куда же его дѣнемъ?

Андрей потуплялъ глаза, чтобы не замѣтили сверкающаго въ нихъ удовольствія, и бормоталъ, «что ему это вовсе не на руку»...

— У Филиппа ему будетъ лучше!

— У Филиппа?.. Упаси Богъ! Вѣдь уже поссорился съ нимъ!

Только два гостя изъ посѣтившихъ въ этотъ день Андрея держали себя иначе. Одинъ изъ нихъ былъ старикъ Матвѣй, отецъ Уйбанчика. Онъ не просилъ ни о чемъ Павла, не пробовалъ вызвать его на разговоръ, а выслушавъ разсказъ тунгуса, внимательно посмотрѣлъ на юношу и вздохнулъ:

— Господское дитя, господское!.. Не смѣта!.. Эхъ... эхъ! И будешь ты, соколикъ, у насъ тосковать, какъ птица о веснѣ...

Другой былъ «Казакъ», мужъ красавицы Сымнай. Тотъ при входѣ неуклюже споткнулся и ударился, къ большому удовольствію присутствующихъ, лбомъ о дверной косякъ. Смущенный смѣхомъ, онъ спрятался въ тѣни, какъ только совершилъ обязательный обрядъ передъ образами. И долго сидѣлъ тамъ молча, пощипывая съ отчаяніемъ волоса на подбородкѣ; наконецъ, заговорилъ громкимъ басомъ, точно изъ бочки:

— Моя жена?

— Твоя жена? Была... была...

— Была... но проѣзжалъ богатырь на бѣломъ конѣ, увидѣлъ у нея въ ушахъ новыя серьги, на головѣ рысью шапку съ серебрянымъ кружкомъ, на плечахъ пестрый «сагыняхъ», на ногахъ желтые сапожки съ плисовымъ «биле»... увидѣлъ и увезъ, — проговорила нараспѣвъ Лелья.

— И она приказала сказать, что не возвратится, потому что у тебя ростутъ жесткіе, какъ иголки, волосы, — хоромъ подхватили дѣти.

«Казакъ», ради приличія, посидѣлъ немного и затѣмъ поспѣшно ушелъ, не дожидаясь ни куска, ни подарка, хотя предлагали ему и то, и другое.

VII.

Прошло нѣсколько дней ясныхъ, солнечныхъ и теплыхъ въ полдень, холодныхъ ночью, дней, полныхъ радостнаго ожиданія для якутовъ и тоскливыхъ для Павла. Онъ замѣчалъ оживленное движеніе, довольство и веселость окружающихъ, видѣлъ окровавленныя туши мяса, то приносимыя, то уносимыя сосѣдями, слышалъ алчные пересуды женщинъ и безконечно длинные разсказы мужчинъ, послѣ чего Андрей имѣлъ обыкновеніе, помощью жестовъ и нѣсколькихъ заученныхъ словъ, разъяснять ему: гдѣ, сколько и при какихъ обстоятельствахъ убили оленей, и кому изъ охотниковъ сосѣдей везетъ больше всѣхъ. Все онъ зналъ, все онъ помнилъ, всему радовался и пробовалъ увлечь въ эти интересы Павла, но тщетно — тотъ неисправимо скучалъ.

«Не могу понять... не могу... Отзвука нѣтъ... Вѣдь это для нихъ вопросъ жизни и смерти, а мнѣ все равно», — думалъ онъ съ горечью.

— Когда же наконецъ придетъ переводчикъ? — безпрестанно спрашивалъ онъ.

— Подожди... Скоро будетъ! — отвѣчали всякій разъ.

Между тѣмъ якуты понемногу освоивались съ нимъ. Страхъ мало-по-малу исчезалъ. Все чаще охотникъ, приносившій подарокъ Андрею, клалъ на столъ отборный кусокъ для «нашего русскаго». Павла, особенно въ началѣ, сильно трогали эти знаки дружбы и вниманія.

— Чѣмъ-же я отблагодарю, отплачу вамъ? У меня нѣтъ ничего и ничего я не знаю изъ того, что вамъ нужно, — пробовалъ онъ отказываться.

— Ты нашъ! Мы не просимъ ничего, кромѣ доброты... Не брезгай нами! — просили якуты, кланяясь.

— Зачѣмъ платить?.. Они обязаны помогать тебѣ. Ты вѣдь не можешь пойти въ лѣсъ ловить оленей... Развѣ ты виноватъ, что этого не знаешь! — училъ его Андрей, недовольный, что горсти табаку, чаю, соли или муки переходятъ вслѣдъ за подаркомъ въ руки охотниковъ.

Долго, однако, такъ не могло продолжаться. Отказаться нельзя было — дарящій всегда утверждалъ, что ему ничего не нужно и, если Павелъ не хотѣлъ брать, оставлялъ подарокъ на столѣ и уходилъ. Примириться съ совѣтомъ Андрея и получать безвозмездно подарки отъ людей, завѣдомо бѣдныхъ, Павелъ также не могъ. И его запасы таяли быстрѣе весеннихъ снѣговъ, тѣмъ болѣе, что вѣсть о щедрости русскаго мигомъ облетѣла окрестности. Между тѣмъ подарки, которые дѣлались ему, поступали въ распоряженіе Андрея и съѣдались всѣми; за то въ этихъ случаяхъ ѣда была не просто обѣдъ или ужинъ, а уже «угощеніе нашего господина русскаго». Къ нему обязательно требовали всякихъ приправъ: соли, муки, сухарей, сушенныхъ овощей. Павелъ стѣснялся отказывать.

Андрей, увѣренный, что жертва не уйдетъ, просилъ для себя очень рѣдко и всегда бралъ подачку подъ предлогомъ займа, но эти «займы» чуть ли не больше всего повредили запасамъ Павла, такъ какъ якутъ самъ опредѣлялъ ихъ размѣры. Впрочемъ, назойливость домашнихъ была далеко слабѣе того беззастѣнчиваго попрошайничанія, въ какое незамѣтно превратилось расположеніе къ нему сосѣдей.

«Все равно: раньше или позже останусь безъ муки и соли. Придется привыкать обходиться безъ нихъ!» — утѣшалъ себя Павелъ и только жалѣлъ, что незнаніе обычаевъ и языка ставятъ его въ какое-то ложное положеніе.

Требованія и наглость разъ одаренныхъ становились по истинѣ изумительными. Они являлись все чаще и иногда сразу по нѣскольку человѣкъ. Они терпѣливо пережидали другъ друга и для развлеченія осматривали его вещи, щупали дорожныя сумы, трогали книги и бумаги, наконецъ, толкали и дергали неустанно Павла за рукава и полы, чтобы обратить на себя вниманіе и заставить заговорить. Они на-перечетъ знали все, что онъ понимаетъ по-якутски, и говорили только: — Капсе! мама, тятя?! Далеко или близко? Сколько лѣтъ? Ты бѣдный? Ты богатый? Ты купецъ? Ты господинъ? Продай... одолжи... подари!..

Все это было до того наивно, спрашивающій обыкновенно при этомъ до того самодовольно и глупо улыбался, что Павелъ, не смотря на раздраженіе и тоску, не могъ сердиться.

Наконецъ, стали приходить безъ всякихъ подарковъ или приносили вещи бросовыя, никому ненужныя, и обижались, когда Павелъ наотрѣзъ отказывался отъ нихъ. Тутъ уже начинались безконечныя разсужденія, кто кого обидѣлъ и кто кому долженъ за это что нибудь дать. Павелъ, чтобы отвязаться отъ непонятнаго, но надоѣдливаго ихъ жужжанія, обыкновенно давалъ имъ какой нибудь пустякъ: четвертушку бумаги, пуговку, нитку — все брали и уходили довольные. Принимали даже перецъ и горчицу, которыхъ якуты не употребляютъ. Только въ случаѣ совершеннаго отказа дѣлали скандалы:

— Всѣмъ даешь, и мнѣ дать долженъ; я другихъ не хуже!

Особенно грубъ бывалъ въ такихъ случаяхъ старикъ тунгусъ, который смотрѣлъ на Павла, какъ на свою собственность.

— Что-же ты давно мнѣ ничего не даешь? — присталъ онъ однажды, къ нему потряхивая головой и размахивая руками. — Или ты думаешь, что я богатый? Совсѣмъ я не богатый, а изъ бѣдныхъ бѣдный... Всѣмъ даешь, а мнѣ ничего. Я вотъ на тебя давно уже сержусь, а ты не видишь... Какая это дружба? — И тутъ онъ пространно началъ доказывать, какъ глупы и неблагодарны бываютъ эти русскіе, и какіе вообще плуты эти пріѣзжіе, умѣющіе только много обѣщать. Однѣ хлопоты съ ними и досада...

Но вошелъ Андрей, въ отсутствіе котораго началось это бурное объясненіе, и пристыдилъ старика длиннымъ перечнемъ полученныхъ подачекъ. Павелъ былъ на этотъ разъ освобожденъ.

Въ большинствѣ же случаевъ это кончалось далеко не всегда такъ благополучно. Иногда обиженные, получивши замѣчаніе отъ кого нибудь изъ домашнихъ, до того разгорячались, что въ избѣ воцарялся настоящій содомъ, и Павелъ, для прекращенія его, былъ принужденъ употреблять энергическія мѣры: уходилъ самъ или прогонялъ спорщика. Но его не особенно слушались. Только присутствіе Андрея сдерживало «атасовъ». На Павла эти ссоры производили впечатлѣніе вороньихъ дракъ надъ падалью. За то такія ссоры очень нравились хозяйкѣ: вѣчно больная, одинокая, она рада была хоть въ нихъ проявить себя и обязательно первая вызывала ихъ задорными, ѣдкими замѣчаніями... Если попадался подходящій противникъ, въ юртѣ поднимался такой шумъ, что могъ хоть кого свести съ ума. Дѣти бѣгали изъ угла въ уголъ, чтобъ видѣть лица ругающихся и не упустить ни одного словечка, Симаксинъ кудахтала, точно одержимая, даже собаки, взобравшись на плоскую крышу, присоединяли къ общему хору свой унылый вой. Оставалось: или уйти, или дать что-нибудь «атасу», или вытолкать его въ шею. Послѣднее трудно было сдѣлать въ чужомъ домѣ. При Андреѣ, сдерживаемые его суровымъ взглядомъ, гости ограничивались прямыми просьбами и затѣмъ краткими ядовитыми замѣчаніями или вздохами. Гости же въ юртѣ не переводились. Достаточно было Павлу за чѣмъ нибудь сунуться въ свои тюки, взять платокъ, новую книгу, карандашъ или перо, какъ сейчасъ же его окружалъ вѣнокъ любопытныхъ и возбужденныхъ людей. Ни просьбы, ни угрозы, ни приказанія, ни отказы не дѣйствовали: въ лучшемъ случаѣ не трогали ничего пальцами, но становились поодаль и не спускали съ него жадныхъ, внимательныхъ глазъ. Это была непрерывная блокада хищниковъ, выжидающихъ добычу.

— Не торгуешь?.. Зачѣмъ тебѣ столько? — наивно говорили они, когда онъ пробовалъ ихъ упрекать.

Этого «столько» было въ дѣйствительности очень немного. Павелъ помирился съ мыслью, что разберутъ у него все, но онъ не зналъ, какъ устроиться окончательно, и берегъ остатки для рѣшительной минуты.

— Когда же придетъ толмачъ? — повторялъ онъ съ возрастающимъ нетерпѣніемъ.

— Толмачъ? Зачѣмъ онъ тебѣ? Чего торопишься? Развѣ тебѣ у меня дурно? Сиди сколько хочешь, я не прогоняю тебя... А надоѣстъ, такъ пойди проживи нѣсколько дней у Филиппа, у Казака или у Матвѣя, обойди сосѣдей... Всѣ примутъ тебя съ радостью, потому что всѣ любятъ тебя... Развѣ этого тебѣ не говорятъ каждый день? Развѣ не приносятъ подарковъ, даже когда не хочешь? — насмѣшливо говорилъ Андрей.

— Нѣтъ! Лучше договоръ...

— Можно и договоръ, а только договоръ совсѣмъ другое, чѣмъ дружба, — пояснилъ значительно якутъ.

Кромѣ этихъ непріятностей, у Павла была еще одна затаенная причина нервнаго раздраженія и торопливости: онъ чувствовалъ, что не опорожнилъ еще до дна всей чаши, какую поднесла ему судьба, что на днѣ ея осталось еще нѣсколько капель, и онъ болѣзненно жаждалъ узнать всю ту обстановку, въ которой суждено ему провести многіе годы.

Наконецъ, однажды совершенно неожиданно вошли въ юрту Андрея запоздалые охотники. Когда они стали по серединѣ избы, вооруженные, загорѣлые, покрытые потомъ и кровью, со слѣдами пережитыхъ приключеній на смѣлыхъ мужественныхъ лицахъ; когда согласно, точно по командѣ, подняли въ разъ глаза къ святымъ образамъ и жилистыми, мѣдными руками самоувѣренно осѣнили грудь размашистымъ крестомъ, — выбѣжавшіе на встрѣчу ихъ женщины и дѣти даже попятились съ легкимъ крикомъ восторга. Андрея не было дома: онъ вмѣстѣ съ Павломъ отправился въ гости къ старому Филиппу, сыновья котораго, какъ имъ сказали вчера, возвратились изъ тайги.

— Какъ поживаете? Что подѣлываете? Что тутъ у васъ слышно? Сказывайте! Гдѣ вашъ новый господинъ? — заговорилъ звонко и весело, какъ всегда, Джянга, заглядывая Лельѣ въ глаза.

— Какой господинъ? Просто козликъ бородатый, — разсмѣялась дѣвушка.

— Уже зубоскалите!.. Ахъ наказаніе! — кричала жена Андрея, вылѣзая изъ-за перегородки и расталкивая столпившуюся на дорогѣ молодежь. — Иди, Джянга, иди Уйбанчикъ, разсказывайте, что и какъ было и что вы домой привезли?

Она тяжело опустилась на скамью на хозяйское первое мѣсто, которое ей уступилъ торопливо тунгусъ. Тотъ послѣднее время почти не покидалъ юрты Андрея, гдѣ проводилъ дни въ праздности, сидя обязательно на первомъ мѣстѣ. Ему не мѣшали, но въ случаѣ нужды выгоняли его оттуда безъ церемоніи.

— Такъ, такъ... разсказывайте, а мы послушаемъ, и сами можетъ быть, что-нибудь скажемъ, — поддержалъ хозяйку, тунгусъ.

Въ избѣ стало шумно; разсказчиковъ перебивали постоянными вопросами, и только въ концѣ рѣчь ихъ стала болѣе обстоятельной и плавной. Нѣкоторые, утоливъ первое любопытство, разбрелись по угламъ. Самые младшіе и нетерпѣливые побѣжали подъ руководствомъ Нюстера и Нерпы осматривать добычу: Лельѣ хозяйка приказала готовить чай, и та суетилась около камина; Симаксинъ никогда не была большой охотницей до громкихъ разговоровъ; у стола остались только хозяйка, тунгусъ да два старшихъ охотника.

Звучнымъ голосомъ описывалъ систематично Джянга все случившееся съ первыхъ же дней; ему точно отголосокъ вторила возбужденная эмирячка, присѣвши въ уголку съ кожей въ рукахъ, но вниманіе слушателей черезчуръ было занято красотой развертывающихся передъ ними картинъ, чтобы ихъ могли смѣшить выходки больной. Лелья притаила дыханіе, двигалась тихо, и только изрѣдка ея блестящій взглядъ останавливался на разсказчикѣ. Даже Уйбанчикъ слушалъ съ большимъ интересомъ: до того все, что разсказывалъ Джянга, было правдиво и, вмѣстѣ съ тѣмъ, красиво и ярко. Онъ все это видѣлъ и переживалъ самолично, но ничего не замѣчалъ, и только теперь, отраженное въ умѣ брата, все прошлое предстало въ его воспоминаніяхъ во всей своей чудесной прелести.

Только конецъ разсказа прозвучалъ диссонансомъ.

— Упустили... послѣдняго? — переспросилъ тунгусъ.

— Упустили, — равнодушно отвѣтилъ Джянга, — настъ намерзъ толстый на снѣгахъ... не проломить — убѣгаютъ звѣри!

— Упустили... послѣдняго... нехорошо!

— Ты поймалъ бы его? — спросилъ насмѣшливо охотникъ.

— Конечно, нужно было вамъ...

Но Джянга не дослушалъ и двинулся къ выходу показывать хозяйкѣ добычу.

По серединѣ двора, гдѣ стояли нарты, въ кругу дѣтей, хлопавшихъ въ ладоши и возбужденно лаявшихъ собакъ, забавно притоптывалъ и танцовалъ Нерпа, одѣтый въ сюртукъ Павла:

— Посмотрите лю-ди... какой я теперь... мохнатый русскій... Бу-курдукъ, бу-кур-дукъ, а вы, дурни, хлебайте бур-дукъ!..

Нерпа подпрыгнулъ и запѣлъ:

Въ углу западнаго неба

Восмистѣнный мертвый звѣрь,

Двоелапый, троеглазый,

Но безхвостый звѣрь!?.

Эй-яхай!..

— Знаемъ: штаны! — закричали дѣти.

Ыкы-лыкы — чычы лыкы,

Дружку любятъ.

Къ дружкѣ ходятъ?!

— Пуговицы... пуговицы! — отвѣчалъ поспѣшно хоръ.

Но было необходимо снести грузъ въ амбары, а еще неободраннаго звѣря втащить въ юрту, и игры были оставлены, и всѣ принялись за работу.

Между тѣмъ Уйбанчикъ просматривалъ книги Павла, оставленныя на полкѣ, и разспрашивалъ о пріѣзжемъ тунгуса.

— Ученый?

— Кто его знаетъ.

— Хорошій? «Псы-псы... хо-ло-гія...» — съ трудомъ разбиралъ Уйбанчикъ.

— Скупой!

— Кто для васъ, разбойниковъ, напасется? Ограбили вы его вѣрно совсѣмъ, — ворчалъ онъ по-русски. — Что... очки носитъ?

— Носить!

— Всегда?

— Всегда!

— «Соц-соціо-ло-гія...» — принялся онъ за второе заглавіе. — Что онъ по-русски разговариваетъ или иначе?

— Должно быть по-русски... кто его знаетъ!

— А по якутски малъ-мало понимаетъ?

— Ма-стеръ! А только притворяется, чтобы никому ничего не давать.

— Воронье жадное!.. Все должно быть растащили... — ворчалъ парень. — «Эко-но-мія»... фу-ты! Буквы будто наши, а не понимаю... А есть и такія, что совсѣмъ не наши... Что? можетъ быть онъ жидъ?

— Должно быть жидъ... Такой скупой и Богу не молится! Уйбанчикъ задумался.

— Э... это ничего... Онъ можетъ быть нашъ, хотя и не молится, — проговорилъ онъ съ разстановкой. — Если онъ, напримѣръ, очень ученый... Такъ зачѣмъ ему попъ, зачѣмъ угодники?.. Онъ самъ съ Богомъ поговорить въ состояніи.

Уйбанчикъ набожно сдунулъ пыль съ обложки, положилъ книгу на то же мѣсто и, задумчивый, разсѣянный, пошелъ помогать брату. Когда все было положено на своемъ мѣстѣ, обитатели юрты опять собрались кругомъ заставленнаго чашками стола. Первое мѣсто въ этотъ разъ заняли промышленники. Домашніе видимо ухаживали за ними, имъ подсовывали лучшіе куски строганины, наливали болѣе крѣпкій чай, къ нимъ обращались съ особенной лаской во взглядѣ и голосѣ. Они принимали все это, какъ нѣчто должное за трудъ, за опасности, которыя несли за всѣхъ, и ѣли и пили за десятерыхъ, такъ какъ теперь уже могли дать себѣ волю. Теплый, спертый воздухъ избы и огромное количество выпитаго чая опьянили ихъ; глаза ихъ потускнѣли, лица потемнѣли, и истома охватила все тѣло. Осоловѣлые, съ трудомъ боролись они со сномъ, не желая упустить готовящагося для нихъ ужина.

— Послѣднія двѣ ночи совсѣмъ не спали, — оправдывался Джянга.

— Нерпа... Нерпа!.. Не спи... не хорошо!. Поѣдимъ... тогда!.. — будилъ засыпавшаго мальчика Уйбанчикъ. Но напрасно онъ его дергалъ за ноги, за плечи, даже за носъ: Нерпа лежалъ точно мертвый и что-то невнятно бормоталъ.

Нюстеръ давно уже храпѣлъ на кровати у матери. Наконецъ, и братья-промышленники, добросовѣстно поѣвши все, что имъ приготовили, бросились на нары и уснули тяжелымъ сномъ.

Павелъ и Андрей поздно возвратились домой; они безъ словъ угадали, по нартѣ, оставленной среди двора, по запаху крови и смолы въ избѣ и тѣламъ оленей, что охотники, наконецъ, вернулись.

— Который толмачъ?.. Который толмачъ? — жадно спрашивалъ Павелъ, понижая голосъ и наклоняясь надъ общей постелью парней.

Андрей показалъ ему на большую курчавую голову, и юноша долго стоялъ, охваченный страннымъ чувствомъ, и всматривался въ это широкое, плоское, мѣдное лицо, застывшее въ глубокомъ снѣ.

VIII.

Затопленный каминъ разбудилъ Павла, но онъ настолько былъ утомленъ вчерашней ходьбой, что сейчасъ же сталъ засыпать вторично. Нѣкоторое время къ нему долетали людскіе голоса, звонъ посуды, потрескиваніе дровъ, затѣмъ все исчезло. подернутое грезами. И вотъ онъ идетъ по саду, полному прохлады и сумерекъ только что исчезнувшей ночи. Дорожки усыпаны желтымъ пескомъ и мелкой дресвою. Съ обѣихъ сторонъ ихъ повисли яркія, свѣжія, отдохнувшія за ночь розы; ихъ лепестки усыпаны алмазной росою, ихъ полные бутоны нетерпѣливо ждутъ дня. Выше дремлютъ бѣлыя купы спутанныхъ вѣтокъ черемухи, жасмина, сирени, а еще выше повисли высокіе, стрѣльчатые своды яркой зелени липъ, кленовъ и грабовъ. Павелъ прекрасно знаетъ и садъ, и дорожку, тѣмъ не менѣе у него бьется сердце и все осматриваетъ онъ жадно, точно видитъ впервые, точно не увидитъ больше. Онъ ждетъ чего-то и съ тревогой глядитъ въ конецъ аллеи, гдѣ у края террасы прозрачная занавѣсь неба замыкаетъ выходъ. И вотъ всплылъ оттуда легкій, граціозный, желанный силуэтъ, прикрытый туманной чадрой и чуть озаренный розовыми лучами восходящей зари. Онъ идетъ къ нему, протягиваетъ руку, чадра колеблется и должна упасть... и Павелъ что-то будетъ говорить и будетъ слушать... но въ тотъ же мигъ силуэтъ блѣднѣетъ, расплывается и исчезаетъ въ палевомъ воздухѣ утра...

Павелъ вздохнулъ, но не открылъ глазъ.

И опять снится ему, что, идетъ онъ среди цвѣтущихъ садовъ, но уже не улицей, а широкой дорогой, и на небѣ не утро, а вечеръ.

Среди зелени бѣлѣютъ богатыя, мраморныя дачи и виднѣются болѣе скромныя домики съ красными черепичными крышами и рѣзными ставнями. Высокія фабричныя трубы высятся тамъ и сямъ. Вдали на горизонтѣ туманно рисуются очертанія большого города и слабый гулъ долетаетъ оттуда. Узкія дорожки, что ни шагъ, убѣгаютъ отъ главной артеріи и точно сѣть мелкихъ кровеносныхъ сосудовъ исчезаютъ въ глубинѣ садовъ. Павелъ пошелъ по одной изъ нихъ, усаженной по обѣимъ сторонамъ кустами крыжовника и смородины. Въ концѣ разстилается небольшой лужокъ, окаймленный куртинами цвѣтущихъ яблоней. Бѣлые лепестки упавшихъ цвѣтовъ сплошь покрываютъ землю. Весь уголочекъ тихій, пахучій, бѣлый, напоминаетъ зиму, но лишенную холода и жесткости. Подъ деревьями на землѣ сидитъ кучка одѣтыхъ въ лохмотья людей. Это все, такъ называемые, отбросы общества: лѣтомъ — поденщики на фабрикахъ и заводахъ, продавцы песку, тряпичники, чистильщики; зимою — воры, нищіе, бродяги, проститутки самого низшаго разбора и другіе завсегдатаи загородныхъ кабаковъ и тюремъ. Впереди стоитъ на колѣняхъ атлетическаго сложенія рабочій. Павелъ зналъ его, встрѣчался съ нимъ часто...

«Абрагамъ тёрётё Іаковъ, Іаковъ терете Іюда, Іюда терете...» загремѣло вдругъ по якутски, быстро и четко, будто кто просыпалъ мѣшокъ гороху. Павелъ проснулся и прежде всего увидѣлъ огромную шапку курчавыхъ, черныхъ волосъ, склонившуюся надъ большой книгой въ зеленомъ переплетѣ.

«Давидъ терете Соломонъ, Соломонъ терете...» продолжалъ гудѣть парень, очевидно, наизусть.

Павелъ поднялся и началъ одѣваться; въ то же время изъ-за книги выглянуло широкое, расплывшееся въ самодовольную улыбку лицо съ маленькими, узенькими, точно щелки, глазками.

— А... вы уже встаете?.. Мы должно быть вамъ помѣшали? Мы тутъ читаемъ въ книгѣ, какъ Давидъ родилъ Соломона... — попробовалъ Уйбанчикъ завести ученый разговоръ. — Вы должно быть сапогъ ищете?.. Вотъ они, на скамьѣ... Подметали избу и положили... Сегодня у насъ праздникъ!..

Павелъ поднялъ голову и дѣйствительно увидѣлъ праздничную картину: по серединѣ юрты, поднявши къ верху головы и уставивши глаза въ уголъ съ образами, стоялъ рядъ темныхъ, празднично одѣтыхъ, молчаливыхъ фигуръ. Онѣ чинно крестились и отбивали поклоны, а отъ иконъ лился на нихъ слабый свѣтъ восковыхъ свѣчей и струился дымъ кадила. Запахъ ладона, горящаго воска и масла наполнялъ юрту. Павелъ поторопился убраться изъ своего угла, временно превратившагося въ церковь.

Уйбанчикъ, который читалъ, какъ объяснилъ, «для своего удовольствія», сейчасъ же положилъ книгу и, замѣтивши, что Павелъ ищетъ тазъ и воды, но не смѣетъ шарить по угламъ, поспѣшилъ на помощь.

— Будемъ друзьями... — говорилъ онъ, подавая ему что нужно. — Я знаю одного изъ вашихъ товарищей, что живетъ въ городѣ на площади... Онъ говорилъ вамъ, что нибудь обо мнѣ?

— Нѣтъ!.. А какъ твоя фамилія?

— Фамилія моя Уйбанчикъ, что значитъ Ваня, а все вмѣстѣ такъ будетъ: Иванъ Матвѣевичъ Трофимовъ рода Эсе, т. е. Медвѣдь, 2-го Юсальскаго наслега Джурджуйскаго улуса, писарь, но не тотъ большой, а маленькій... — пояснилъ поспѣшно Уйбанчикъ. — А васъ какъ звать?

— Павелъ Щербина!

— Щербина?.. И только?

— Только!.. — разсмѣялся Павелъ.

Послѣ молитвы якуты подходили по очереди сперва къ Андрею, затѣмъ къ Павлу, который успѣлъ къ тому времени умыться и одѣться, протягивали руки и здоровались. Женщины разставляли на столѣ посуду и готовили завтракъ. Когда все было готово, всѣ усѣлись у стола, по серединѣ котораго стояли два блюда: одно — полное копченой рыбы «юкалы», другое — кусковъ мерзлаго масла «хаяку». Андрей торжественно положилъ передъ каждымъ кусочекъ сахару, а Павелъ, который уже немного познакомился съ якутскими обычаями, выложилъ на столъ немного сухарей; Уйбанчику, Джянгѣ и Нерпѣ онъ далъ больше, отдѣльно, пояснивъ:

— Васъ не было, когда другимъ давалъ!..

Лица ихъ озарились дѣтской радостью, даже Джянга дружески кивнулъ ему головою.

— Мы знаемъ вашего товарища, что живетъ въ городѣ... — началъ опять Уйбанчикъ, — и Джянга знаетъ, и Андрей знаетъ. Онъ жилъ у насъ нѣсколько недѣль... Недалеко отсюда по дорогѣ задержала ихъ вода, людей зажиточныхъ ближе не было, вотъ и привезли его сюда... Видите, у насъ тутъ, у бѣдныхъ людей съ голоду можно умереть... Онъ тоже такой добрый, какъ и вы... Онъ намъ разсказывалъ, что вы не воры и не разбойники, и мы очень этому радуемся и согласны, чтобы вы у насъ жили... А у кого вы выбрали квартиру?.. Однако, у Андрея было бы хорошо: онъ богатый и живетъ по-русски... Есть тоже Филиппъ богачъ... но черезъ-чуръ скупой и неряха... не стерпите...

— А ты гдѣ живешь?

— Я?.. Я живу отсюда не далеко, верстъ съ десять...

— Недалеко?!. — разсмѣялся Павелъ.

— Ну да: мы это зовемъ въ сосѣдяхъ...

— А ты женатый?

Уйбанчикъ смутился.

— У тебя есть женщина? — повторилъ Павелъ, полагая, что его не поняли.

Темный румянецъ покрылъ лицо и уши Уйбанчика.

— А пошто?

— О чемъ онъ спрашиваетъ? — освѣдомились окружающіе, заинтересованные замѣшательствомъ парня.

— Спрашиваетъ, есть-ли у меня баба?

— Пфуй!.. Кабысь!.. Эта-та!..—засмѣялись женщины, а мужчины искоса взглянули па Павла; тотъ понялъ, что сказалъ что-то двусмысленное.

— Да нѣтъ же... не о томъ!.. Совсѣмъ не то... Я спрашиваю, есть ли у тебя жена, потому что хочу знать, есть ли у тебя или ты можетъ быть намѣренъ скоро основать хозяйство. Тогда я бы поселился у тебя... Здѣсь не хорошо, слова не съ кѣмъ сказать...

— Нѣтъ... Мы люди бѣдные!.. — отвѣтилъ поспѣшно Уйбанчикъ.

— Что онъ говоритъ? — спросилъ Андрей.

— Онъ говоритъ, что слова не съ кѣмъ сказать...

— А книги?.. Вѣдь онъ по цѣлымъ днямъ съ ними разговариваетъ... Никто ему не мѣшаетъ, думаю... Ты теперь ходить станешь, онъ къ тебѣ ходить будетъ... Ты живешь недалеко... Скажи ему!

— Что онъ говоритъ? — спросилъ въ свою очередь Павелъ, но Уйбанчикъ не отвѣтилъ, погруженный въ раздумье.

— Эхъ, не то!.. — сказалъ онъ, наконецъ. — А жить у насъ ты могъ бы развѣ только зимою, потому что лѣтомъ мы уходимъ въ тайгу... Скота не держимъ, домъ лѣтникъ, не домъ, а просто клѣть... Комары съѣдать тебя. А, впрочемъ, все равно Андрей не пуститъ... — добавилъ онъ тише.

— Какъ не пуститъ?

Якутъ ничего не отвѣтилъ, повернулся къ Андрею и быстро заговорилъ съ нимъ. Все это очень не понравилось Павлу.

— Я со всѣмъ обществомъ, а не только съ Андреемъ желаю имѣть дѣло...—сказалъ онъ рѣшительно.

— Какъ же... какъ же!.. Собраніе... непремѣнно собраніе... Мы это сами знаемъ... — утвердительно кивалъ головою Андрей. — Толмачъ есть и собраніе будетъ... только не скоро... Сосѣди теперь заняты: переѣзжаютъ па лѣтнее жилье... на заимки... Ты это время посиди уже у меня такъ, безъ уговора, на пробу, а послѣ, какъ пожелаетъ міръ, такъ и будетъ... Хорошо?!

Павелъ давно уже замѣтилъ, что Андрей почему то хочетъ удержать его у себя.

Онъ уже настолько узналъ богача, что не считалъ себя въ правѣ приписывать это гостепріимству. Ему было непріятно, что его какъ-будто хотятъ дурачить, но дѣться было некуда, и онъ подчинился. Послѣ завтрака онъ попросилъ, чтобы ему отвели уголъ. Хотя хозяева хорошо не разобрали, въ чемъ дѣло, и говорили, что весь домъ его, что отдѣлить уголъ невозможно, но послѣ настойчиваго требованія Андрей указалъ на ту же скамью, которую Павелъ занималъ до сихъ поръ. При помощи Уйбанчика, Павелъ устроилъ тамъ себѣ нѣсколько полокъ, вбилъ нѣсколько гвоздей и началъ доставать и развѣшивать давно уже не провѣтриваемыя вещи. Всѣ домашніе съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за нимъ и перешептывались изрѣдка:

— Видѣли?.. Смотрите, смотрите... Зеркало... мыло, три рубахи... сапоги... брюки!.. И все тонкаго сукна!.. Ой!.. ой... богачъ!.. Купецъ!..

Когда же Павелъ открылъ самый большой изъ ящиковъ, полный бумагъ и книгъ, изъ которыхъ нѣкоторыя были въ красивыхъ тисненныхъ переплетахъ съ позолотою, всѣ поднялись и окружили его тѣснымъ кольцомъ.

— Все законы? — серьезно спросилъ Андрей.

— Какъ законы? Тутъ не только законы, тутъ, однако, все отъ самаго начала... — отвѣтилъ возбужденно Уйбанчикъ. Онъ жадно хваталъ книги, обдувалъ съ нихъ пыль, обтиралъ плѣсень, осматривалъ со всѣхъ сторонъ, читалъ заглавія и непремѣнно требовалъ, чтобы Павелъ сообщилъ ему ихъ содержаніе:

— Хоть вкратцѣ, хоть такъ...

Затѣмъ все, что слышалъ, переводилъ торжественно и громко.

Дѣти не спускали съ него глазъ; Джянга насмѣшливо поглядывалъ и все толкалъ и щипалъ стоящую около Лелью, обращая ея вниманіе на Симаксинъ, забавно подражавшую движеніямъ Уйбанчика; тунгусъ ворчалъ недовольный, что другіе говорятъ такъ много; Андрей снисходительно вздохнулъ и усѣлся у камина поодаль.

Когда Павелъ досталъ послѣднюю книгу, и Уйбанчикъ узналъ ея содержаніе, когда затѣмъ онъ убѣдился, что это послѣдняя, нѣкоторое разочарованіе мелькнуло на его возбужденномъ лицѣ.

— Все?.. А та... гдѣ же та?.. — спросилъ онъ, заглядывая въ ящикъ.

— Какая?

— Да... главная!.. — отвѣтилъ якутъ, замявшись. — Вы не сердитесь, но мы такъ... по глупости!.. Есть, говорятъ, такая на югѣ... золотыми напечатана буквами, откуда все можно узнать, гдѣ каждая буква — истина и умъ, и которую, когда прочтешь, то уже никогда не тоскуешь?!.

Павелъ глядѣлъ на него въ изумленіи.

— Такая?.. Такая... — сказалъ онъ, наконецъ, съ улыбкой... — Такой нѣтъ, другой мой, Уйбанчикъ! А истину мы ищемъ во всѣхъ этихъ книгахъ... Трудно ее, милый мой, находить, она тамъ разсыпана точно крупинки золота въ пескѣ. У насъ на югѣ есть въ городахъ огромные дома, отъ подваловъ до верху набитые разными книгами... Ихъ зовутъ библіотеки...

— Библіотеки... — автоматически повторилъ якутъ.

Павелъ посмотрѣлъ на него внимательно и замѣтивши, что парень не слушаетъ, погруженный въ раздумье, умолкъ, отвернулся къ огню и самъ въ свою очередь глубоко задумался.

Вскорѣ они остались только вдвоемъ; остальные разошлись по угламъ каждый къ своей работѣ.

— Ты, Уйбанчикъ, заходи временами... — просилъ Павелъ на прощанье, провожая парня, когда тотъ, взявши часть добычи, выдѣленную ему Андреемъ, вмѣстѣ съ тунгусомъ и Нерпой направился къ воротамъ.

— Какъ же... какъ же!.. Буду ходить... — дружески кивалъ головою якутъ.

Они тронулись, поскрипывая лыжами, въ глубину долины, надъ которой раскинулось темное звѣздное небо. Молодежь и дѣти проводили ихъ до воротъ и стояли тамъ нѣкоторое время въ ожиданіи, пока фигуры ихъ исчезнутъ во мракѣ. Молодые несли тяжести, тунгусъ что-то разсказывалъ крикливымъ назойливымъ голосомъ, который точно однообразное жужжаніе овода долго долеталъ къ нимъ издали. Наконецъ замолкъ и онъ. Павелъ обернулся и увидѣлъ, что Джянги и Лельи уже нѣтъ, что остались только дѣти и старая Симаксинъ.

IX.

Со временемъ Павелъ убѣдился, что это было единственное общество, на которое онъ могъ разсчитывать. Дѣти скоро его узнали и полюбили. Если отецъ или мать хотѣли ихъ наказать, они прятались къ нему подъ столъ или на кровать, увѣренные, что «нучча берехтере суохъ» — русскій не дастъ! Симаксинъ, также благодарная, что онъ ее никогда не дразнилъ, не мучилъ, а раздавая подарки, не обходилъ, тоже была къ нему очень расположена и всячески старалась это выказать, но всякую ея услугу отравляло невообразимое ея неряшество. Нюстеръ первое время тоже льнулъ къ нему, и они были бы навѣрное друзьями, еслибы Павлу не пришла въ голову мысль учить мальчика грамотѣ. Андрей приказалъ, и послушный отцу якутёнокъ нѣсколько дней потѣлъ и мучился, стараясь запомнить знаки и звуки, путая, коверкая и возбуждая среди младшей родни много смѣха и шутокъ. Наконецъ, онъ добился у отца согласія бросить ученье, и Павелъ, чувствуя, что ничего не выйдетъ безъ предварительнаго его знакомства съ языкомъ, не настаивалъ. Съ остальными домашними отношенія его мало-по-малу снизошли до краткихъ: «такъ» и «нѣтъ», которыя онъ уже зналъ твердо по-якутски. Андрей, правда, пробовалъ кой-когда вступать съ нимъ въ болѣе пространные разговоры, но несмотря на обиліе жестовъ и восклицаній, кончались они всегда обоюднымъ недоразумѣніемъ и неудовольствіемъ. Дольше всѣхъ не оставлялъ его разговорами тунгусъ; онъ всякій разъ, посѣщая Андрея, удостоивалъ Павла бесѣды на какомъ-то ему одному извѣстномъ языкѣ, гдѣ мелькали исковерканныя русскія, тунгускія и якутскія слова съ прибавленіемъ вовсе неопредѣленныхъ звуковъ. Повидимому, и самъ ораторъ плохо понималъ ихъ, тѣмъ не менѣе онъ былъ въ претензіи:

— Почему не отвѣчаешь? Почему молчишь?.. Вѣдь это по-русски... Сидишь и молчишь и никакой отъ тебя людямъ пользы!..

Павелъ иногда пробовалъ хоть что-нибудь уловить изъ его галиматьи, но по большой части неудачно. По виду онъ слушалъ, а въ дѣйствительности думалъ про себя и такъ привыкъ къ этому, что разговоры ему совсѣмъ не мѣшали.

— Не говоритъ, потому что не хочетъ!.. — согласно рѣшили всѣ и оставили его въ покоѣ. Впрочемъ, со времени, какъ раскрылась тайна его ящиковъ, сильно ослабѣли и интересъ къ нему и пламенныя чувства. Бурный періодъ знакомства съ якутами миновалъ. Имъ перестали интересоваться, его меньше тревожили, что его сильно радовало. Онъ чувствовалъ въ душѣ такія не тронутыя сокровища молодости, силъ, вѣры и надежды, что думалъ хватитъ ему ихъ на долго.

«Между тѣмъ выучусь по-якутски и исчезнетъ, наконецъ, препятствіе, отдѣляющее меня отъ жизни: теперь все видишь, но участія принять не можешь!»

Наступающая весна по старой привычкѣ не давала ему, впрочемъ, сильно самоуглубляться. Его тянуло въ степь, въ тайгу, хотѣлось осмотрѣть неизвѣстные уголки пустыни, надышаться теплымъ воздухомъ, налюбоваться солнцемъ. Но онъ ошибся, въ чемъ убѣдили его два-три неудачныхъ опыта. Хотя снѣга сильно уже подтаяли и сквозь нихъ, какъ сквозь рубище тѣло, просвѣчивала земля; хотя уже прилетѣли вороны, здѣшнія ласточки, — окрестности все еще продолжали вызывать ощущеніе гнетущаго однообразія и мертвенности. Снѣгъ, лужи воды, прошлогоднія травы и опять снѣгъ, лужи воды и все тѣ же кусты и травы. Сосѣди жили далеко, а если и зайти къ кому нибудь, то все тѣ же малопонятныя фразы, обращеніе, полное все той же церемонной вѣжливости и выжиданія. Все уже вошло въ свою колею, было такъ же однообразно и скучно, какъ разстилающаяся кругомъ равнина, гдѣ можно было ходить пока только по дорогѣ. Приходилось ждать словъ, чтобы проникнуть въ глубину жизни, а слова и фразы, совершенно чуждыя, трудныя, запоминались и воспроизводились туго. Павелъ предпочелъ, пока не сойдутъ снѣга, сидѣть дома, и наблюдать, что тамъ происходитъ.

На однообразномъ сѣромъ фонѣ окружающей жизни, миловидная фигура Лельи прежде всего привлекла его вниманіе. Несмотря на грязь, смуглый цвѣтъ тѣла, на плоскія черты лица и непріятный запахъ дурно выдѣланнаго мѣха ея платья, — онъ долженъ былъ сознаться, что она недурна собой. Отъ ея движеній легкихъ, граціозныхъ, порывистыхъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ свободныхъ — вѣяло лѣсомъ, ея темные, бархатные глаза смотрѣли тревожно и кокетливо, а тонкая гибкая фигура, съ широкой мужественной грудью и узкими бедрами, сама-собою напрашивалась на сравненіе съ молоденькой елкой, еще не тронутой непогодою, или стройной, только что разцвѣтающей березкой. Стекляныя и серебряныя украшенія, покрывающія ея мѣховой передникъ, бусы и монеты, густо унизывающія ея косы, длинныя серебряныя серьги, свѣшивающіяся на плечи, увеличивали еще это сходство, блистали точно капли росы, на темномъ мѣхѣ ея платья.

Наблюдая за дѣвушкой, Павелъ не могъ не замѣтить завязывающейся кругомъ нея драмы. Ему было жаль Лелью, но ни сочувствія, ни защиты онъ не могъ выказать, безъ риска вызвать только новыя осложненія. Это онъ скоро понялъ. Даже то слабое вниманіе и подарки, которые онъ, впрочемъ, старался дѣлать въ то же время и другимъ, были замѣчены и толковались дурно.

Однажды, еще въ началѣ, когда заинтересованный узорами ея серебряныхъ украшеній, онъ приблизился къ ней, чтобы разглядѣть ихъ лучше, дѣвушка отскочила отъ него съ крикомъ испуга, точно дикая коза; только суровое приказаніе отца, который въ то время еще протежировалъ Павлу, остановило ее. Чтобы убѣдить дикарку, что онъ не намѣренъ сдѣлать ей что-нибудь худое, Павелъ взялъ въ руки край ея передника и чрезвычайно смутился, коснувшись въ то же время голой, колышущейся груди дѣвушки, прикрытой только этимъ передникомъ. Присутствующіе мужчины смѣхомъ встрѣтили его замѣшательство, а у дѣвушки въ глазахъ блеснули слезы, и она зардѣлась, какъ брусника. Нюстеръ, Нерпа, Джянга, даже Андрей и его жена долго преслѣдовали дѣвушку этимъ смущеніемъ русскаго, и та до тѣхъ поръ дулась и бросала на Павла гнѣвные взгляды, пока онъ не догадался совершенно не обращать на нее вниманія.

Такъ жилъ онъ среди нихъ одинокій, грустный, молчаливый и праздный.

И у другихъ обитателей юрты особенныхъ занятій не было. Домашніе кой-что дѣлали, но больше развлекались. Андрей, если былъ дома, то обыкновенно сидѣлъ посрединѣ передъ каминомъ и молчаливо глядѣлъ на то, что творится кругомъ; Нюстеръ и Джянга чинили сѣти; имъ помогалъ кто нибудь изъ младшихъ сыновей Андрея; остальныя дѣти и женщины толкались больше на женской половинѣ дома. Тамъ вѣчно мяли кожи и что-то шили. Вечеромъ на дворѣ происходили какія-то игры, судя по возгласамъ, шуму и смѣху, но все это мгновенно утихало, лишь только являлся кто либо изъ старшихъ, Андрей или Павелъ. Павелъ жилъ въ совершенномъ обособленіи и жажда жизни, понятнаго слова, дружеской улыбки, разнообразія, простого созерцанія не формальной, а внутренней человѣческой работы, охватывала его подчасъ съ мучительной силой. Неудивительно, что появленіе Уйбанчика, который аккуратно посѣщалъ его каждый праздникъ, не въ мѣру волновало его. Парень, казалось, раздѣлялъ его ощущенія. Вытянувшись на нарахъ и подперевъ курчавую голову руками, онъ готовъ былъ, не мѣняя позы, по цѣлымъ часамъ слушать разсказы объ этихъ чудесахъ, болѣе чудесныхъ, чѣмъ самыя сказки, объ этихъ земляхъ, гдѣ солнце такое жгучее, гдѣ жизнь такъ кипитъ, гдѣ многолюдные города гуще стоятъ, чѣмъ ихъ усадьбы въ долинѣ; объ огромныхъ зданіяхъ, построенныхъ изъ кирпича и камня — высокихъ, крутыхъ, точно утесы; гдѣ улицы длинны и узки, точно ущелія... Онъ жадно слушалъ объ этихъ людяхъ, что вмѣсто собаки и оленя впрягли въ желѣзные поѣзда огонь и воду, что плаваютъ по безконечнымъ морямъ на корабляхъ, похожихъ на острова, слушалъ, какъ пробуютъ они летать по воздуху, какъ они покорили невидимыя силы, страшныя молніи, и какъ заставили ихъ носить далеко человѣческія слова и работать... слушалъ... и глаза у него лихорадочно загорались.

— А все, сказываешь, потому, что хлѣбъ ѣдите?

— Ну, не совсѣмъ... Но и мы когда-то были бѣдными, какъ вы, рыбаками и промышленниками... — Тутъ Павелъ пробовалъ кратко сообщить ему все, что зналъ по исторіи культуры европейскихъ народовъ. Разсказывалъ о постоянно возростающей ихъ мощи, богатствѣ, преуспѣяніяхъ, по мѣрѣ мирнаго сотрудничества. — И нѣтъ имъ предѣла... Развѣ что солнце потухнетъ раньше, чѣмъ люди зажгутъ себѣ собственное... — закончилъ онъ и взволнованный сталъ ходить по избѣ.

— А мы? Что же мы? — спросилъ помолчавъ Уйбанчикъ. — Я бы хотѣлъ васъ о чемъ-то спросить, но... стыжусь...

— Стыдишься?.. Чего же ты стыдишься? — спросилъ Павелъ, останавливаясь и разсѣянно взглядывая на якута. Парень молчалъ, а Павелъ, занятый своими мыслями, уже не повторилъ вопроса.

Въ избѣ всѣ давно уже спали, а русскій все еще ходилъ задумчивый и взволнованный.

Обувь, шитая нитью жильною,

Разукрашена складно-рубчато,

Со голяшками со шелковыми.

Бедра стройныя — сплошь узорчаты,

Поясница-то ровно клѣтчата,

А крѣпка спина — крупно-пестрая...

Крылья стрѣльчаты, мелко-зубчаты,

Перья легкія серебристыя,

Кости кованы — золоченыя,

Глотка толстая вся въ крапиночкахъ,

Клювъ, каленый рогъ, кривъ-кривехонекъ,

Голосъ мѣдный — звонъ, переливчатый,

Тѣло плотное, коренастое...

Прилетѣлъ ты къ намъ, птичій царь-орелъ!

Впереди тебя снигирей стада,

Позади тебя подорожники...

Съ облаковъ упалъ ты на темный боръ,

Девяти деревъ верхи въ горсть собралъ,

И усѣлся ты, господиномъ здѣсь

И господствуешь, поднявъ голову,

Украшаешь лѣсъ звучной пѣснею...

Пѣлъ Джянга, стоя въ воротахъ «лѣтника» Андрея, куда вся семья перебралась уже нѣсколько дней тому назадъ. Парень смотрѣлъ вдаль и пѣлъ какъ будто для себя, но за спиной его столпилась кучка сосредоточенно слушавшей молодежи. Немного въ сторонѣ стояли Павелъ и Уйбанчикъ, который стихъ за стихомъ переводилъ русскому импровизацію брата. Павелъ слушалъ и разсѣянно слѣдилъ за полетомъ лебедей, гусей и другихъ птицъ, летѣвшихъ густыми стаями на сѣверъ. Выше плыли сѣрыя, золотистыя тучки, а небо было голубое и воздухъ прозрачный, теплый, насыщенный солнечнымъ блескомъ.

— Ахъ, какъ это хорошо!.. Я только не умѣю высказать, но это очень хорошо!.. — вздохнулъ переводчикъ, послѣ того, какъ умолкло пѣніе.

— Нравится тебѣ?

— Какъ нравиться не будетъ?! И тебѣ бы понравилось, еслибъ высказать...

Павелъ ничего не отвѣтилъ. Дикій напѣвъ, похожій не то на карканье воспѣваемаго орла, не то на волчій вой, совсѣмъ ему не понравился, а послѣднія слова, описывающія «темный боръ» до того не шли къ окружающимъ ихъ зарослямъ, что ему, знакомому съ лѣсами юга, стало смѣшно.

Надъ лѣсомъ какъ разъ носилась безпокойно пара большихъ пестрыхъ орловъ, въ тщетныхъ, очевидно, поискахъ «девяти нужныхъ лиственницъ».

— Да, слова недурны!.. — отвѣтилъ Павелъ, не желая огорчать друга.

Широкое лицо Уйбанчика стало еще шире отъ удовольствія.

— Еслибъ ты зналъ по якутски, ты бы самъ увидѣлъ, какія у насъ хорошія пѣсни о богатыряхъ, о промыслахъ и битвахъ... Джянга знаетъ ихъ безъ счету...

— А ты?

— Я — нѣтъ! — отвѣтилъ, краснѣя Уйбанчикъ. — Я ни пѣть не знаю, ни сѣтей хорошо, какъ другіе, поставить не могу, ни на лодкѣ плавать, ни стрѣлять, ни топоромъ, ни ножомъ строгать... какъ другіе... Семь лучшихъ лѣтъ въ городѣ въ школѣ просидѣлъ... Насъ вѣдь заставляютъ идти въ ученіе... Каждый наслегъ, каждый родъ даетъ мальчика. Когда я возвратился совсѣмъ чужой сталъ, родители забыли меня и любить перестали, всѣ подсмѣивались, никто не жалѣлъ... Ничего я по-якутски не зналъ, ничего не могъ... всему съизнова учиться пришлось и уже, однако, не буду никогда настоящимъ якутомъ... Что я натерпѣлся... Убѣгу въ лѣсъ, спрячусь и реву громко, точно малое дитя, а былъ я уже большой мужикъ... Вотъ видишь: Филиппъ ѣдетъ! Сейчасъ начнется собраніе... — перемѣнилъ онъ тонъ и показалъ на темную, грязную ленту дороги, извивавшейся по долинѣ среди бѣлыхъ пятенъ тающаго снѣга и рыжихъ проталинъ кочекъ и прошлогодней травы.

Павелъ повернулъ голову въ указанномъ направленіи и увидѣлъ нѣсколько всадниковъ, ѣхавшихъ гусемъ. Стаи всполошенныхъ чаекъ и воронъ съ крикомъ рѣяли надъ ними.

— Филиппъ, Моора и еще кто-то третій... должно быть Длинный... Всѣмъ гнѣздомъ двинулся старикъ!.. — поясняли зрители.

— Ѣдутъ!.. Хой, хой!.. Ѣдуть!..

Посланный съ этой вѣстью подростокъ шмыгнулъ въ юрту, откуда сквозь открытыя двери долетѣли многочисленныя голоса ожидающихъ. Сейчасъ же оттуда вышло нѣсколько любопытныхъ, вышелъ и Андрей, по праздничному одѣтый въ богатую песцовую шубу, крытую плисомъ. На головѣ была у него дорогая бобровая шапка, съ верхомъ изъ лапъ чернобурой лисицы, лѣтнія, новыя «сары» *) украшены широкимъ «биле» изъ зеленаго сукна. Онъ на ходу поспѣшно застегивалъ серебряный узорчатый поясъ; минуя Павла и Уйбанчика, Андрей оглядѣлъ ихъ внимательнымъ взглядомъ.

*) «Сары» — мягкая обувь изъ выдѣланной, черной кожи, обыкновенно украшенная цвѣтной, суконной оторочкой «биле».

Филиппъ уже въѣзжалъ въ ворота: онъ былъ толстъ, надутъ и совсѣмъ такъ же одѣтъ, какъ Андрей. Джянга подскочилъ и придержалъ его коня за узду, а Андрей придерживалъ его самого за локоть, притворяясь, что помогаетъ ему слѣзть съ высокаго сѣдла. Другіе съ почтеніемъ стояли вдали.

— А!.. Байбалъ-нучча!.. Какъ поживаешь. Сказывай!.. — закричалъ богачъ, увидѣвши стоящаго недалеко Павла. Онъ снялъ съ головы дорогую шапку, съ рукъ мѣховыя, шитыя стеклярусомъ перчатки и важно подошелъ къ русскому.

— Сказывай догоръ!.. (другъ).

— Ничего нѣту! — отвѣтилъ Павелъ и невольно поморщился. Все убѣждало его, что изъ желаннаго, непосредственнаго объясненія съ міромъ ничего не выйдетъ «кромѣ рѣшеннаго», какъ наивно увѣрялъ его Уйбанчикъ. И вотъ эта-то непріятная, и фальшивая церемонія начиналась, единственно благодаря непонятному упрямству Андрея, который вдругъ задурилъ, порвалъ почти уже заключенный договоръ на квартиру со столомъ и сталъ непремѣнно требовать обсужденія этого вопроса на мірской сходкѣ.

Филиппъ все стоялъ передъ Павломъ, придумывая, чтобы сказать такое умное, ловкое и любезное, какъ того требуютъ приличія.

— Читаешь?.. Все читаешь! — сказалъ онъ, наконецъ. — Ну, читай, читай!..

Улыбнулся кивнулъ головой и ушелъ къ юртѣ, имѣя по правую руку Андрея, а сзади двухъ сыновей, наслѣдниковъ, одѣтыхъ въ толстые, бѣлые балахоны изъ верблюжьяго сукна, обшитые по краямъ широкой черной плисовой тесьмой. Кафтаны были одинаково прочны, обильны складками на бедрахъ и сзади, рукава у нихъ были съ буфами, широкіе, пуговицы серебряныя, но братья не походили другъ на друга. Моора плотный, толстый шагалъ тяжело и развалисто, точно рабочій быкъ; «Длинный» — тонкій и юркій, любимчикъ матери, двигался черезъ-чуръ торжественно, смѣшилъ всѣхъ и самъ улыбался глазами. Минуту спустя на дворѣ остались только Павелъ и Уйбанчикъ. Павелъ видимо скучалъ и вяло слѣдилъ за полетомъ все продолжавшей летѣть съ юга птицы; Уйбанчикъ посматривалъ на него и бормоталъ отрывки словъ, порываясь что то сказать и не смѣя. Только видъ вышедшаго изъ юрты Джянги, зааставилъ его быть рѣшительнѣе:

— Помни, что говорилъ тебѣ: не давай, а требуй, должны присудитъ!.. Рыбу ловить, звѣря промышлять не знаю, сѣна также косить не умѣю, ничего не могу... Жить, однако, долженъ... Изъ чего жить буду?.. Рыбы ловить, звѣря промышлять не умѣю... Помни... — твердилъ Уйбанчикъ точно урокъ ненадежному ученику.

Все это разсмѣшило Павла, и когда Джянга сообщилъ ему, «что господа уже собрались и ждутъ», онъ пошелъ въ юрту веселый и благодушный.

Тамъ кругомъ уже разсѣлись міряне: на почетныхъ мѣстахъ, на нарахъ, подъ образами помѣстились самые почетныя и уважаемыя лица, по степенямъ своего богатства, вліянія и старшинства, разодѣтыя въ разноцвѣтные суконные балахоны; дальше, позади и ближе къ дверямъ столпились менѣе почетные, одѣтые въ мѣха и оленьи кожи. Женщинъ и дѣтей не было видно; только въ темныхъ углахъ слышался ихъ сдержанный возбужденный шопотъ.

— Ну, такъ что-же скажешь? Чего отъ насъ требуешь? — началъ Филиппъ, когда Павелъ занялъ около него предназначенное ему мѣсто.

— Ничего отъ васъ не требую, а только дѣться мнѣ некуда... Андрей меня не хочетъ принять на квартиру, а другихъ я... не знаю! — отвѣтилъ громко Павелъ. — Вы знаете, что я здѣсь не по собственному желанію, что страна моя не хуже вашей... — продолжалъ онъ, взглядывая на окружающихъ.

— Пхи!.. — отвѣтили якуты единогласно. — Какъ же можетъ быть хуже!.. Знаемъ! Твой край южный; одно слово: солнечный!

— Тамъ я могъ обходиться безъ чужой помощи, а здѣсь... рыбы ловить, какъ вы, не умѣю, звѣря промышлять тоже, сѣна — никогда не косилъ... — повторялъ онъ съ улыбкой поученія Уйбанчика.

Тотъ на видъ равнодушно переводилъ слова Павла и только изрѣдка подмигивалъ ему одобрительно.

— Само собою... Откуда знать можешь?! — соглашались присутствующіе.

— А пока выучусь все это дѣлать, съ голоду умереть могу!..

— Боже, упаси!.. Грѣхъ!.. Развѣ, что у самихъ ничего не будетъ!..

— За деньги здѣсь того, что для жизни нужно, не достанешь... У васъ есть на продажу мѣха, кожа, мамонтовая кость. Но пищи, какъ вижу, нѣтъ обычая продавать... Не такъ-ли?

— Что и говорить: за послѣдняго мы бы считали человѣка, что даромъ божьимъ торгуетъ!

— Вотъ видите! Что поймаете, то сами поѣдите, что возможно отложить — откладываете, а лишнее отдаете тѣмъ, кто нуждается, кому на промыслахъ не везетъ, кто боленъ... Не такъ-ли?

— Истинная правда... Должно быть о сосѣдскихъ гостинцахъ говоритъ? — догадывались слушатели.

По мѣрѣ того, какъ говорилъ Павелъ, возростало всеобщее удивленіе и любопытство. Откуда все это онъ знаетъ? Слушатели толпились все ближе къ нему, не желая упустить ни слова, влѣзали другъ другу на плечи, становились сзади на стулья. Въ скоромъ времени этотъ амфитеатръ потныхъ бронзовыхъ лицъ выросъ до потолка.

— Я не могу брать у васъ этихъ подарковъ, я не могу отплатить тѣмъ-же; къ тому же они черезчуръ случайны, а мнѣ нужно ѣсть постоянно... Не такъ ли?

— Еще бы?! Само собою!..

— Даже если бы вы согласились мнѣ продавать пищу, то безъ мірского согласія этого не устроишь. На промыслы лѣтомъ, говорятъ, расходитесь далеко, я не знаю дорогъ... затѣмъ какъ узнать, у котораго охотника лишекъ? Промышленники должны были бы мнѣ сами поставлять добычу, а кто же согласится ходить во-время промысла? Домовъ, не занятыхъ, для житья годныхъ, тоже нѣтъ... Трудно здѣсь жить одиноко въ глухой вашей тайгѣ!..

— Это пойметъ и малое дитя! Земля наша ледяная!

— Думаю, что было бы лучше и для меня, и для васъ, если бы общество нашло мнѣ уголъ у какой нибудь семьи. Мнѣ немного нужно: нару для спанья, полку для книгъ и немного той пищи, какую сами ѣдите... Я не требователенъ...

Поднятая вверхъ любопытствомъ волна человѣческихъ лицъ быстро стала падать. Произошло замѣшательство, движеніе и нѣсколько стоявшихъ впереди якутовъ юркнуло и скрылось въ толпѣ.

— Я знаю, что вы люди убогіе, что живете скудно, и не требую, чтобы вы дѣлали разницу... Буду жить, какъ вы... Постараюсь, чтобы вы видѣли во мнѣ вашего... друга!.. — добавилъ онъ съ нѣкоторой горечью.

— Да... да... Непремѣнно!.. И я такъ думаю!.. А только ты хорошо сказалъ, русскій, что мы люди бѣдные... — вздохнулъ Филиппъ.

— На свое содержаніе получаю отъ правительства ежемѣсячно двѣнадцать рублей. Возьмите изъ этихъ денегъ сколько думаете, что мое содержаніе будетъ стоить... Можете даже взять все... это не моя собственность... не заработанные... Я знаю, что только трудомъ можно платить за жизнь... Но что же дѣлать: пока никакого труда взамѣнъ вамъ дать не могу... Возьмите все, а мнѣ только платье на зиму нужно... Не переношу вашихъ холодовъ... Болѣю...

Волна любопытныхъ опять поднялась и плотнымъ кольцомъ окружила Павла. Уйбанчикъ, разсерженный, вдругъ пересталъ переводить. Побуждаемый старшими, онъ заставилъ себя повторить все еще разъ и нехотя разсказалъ съ пропусками. На мгновеніе всѣ замолчали. Павелъ ждалъ.

— Ну какъ же? Какъ общество? — спросилъ онъ, наконецъ, съ нетерпѣніемъ.

— Этого такъ, сразу нельзя рѣшить... — отвѣтилъ Андрей. — Это нужно обсудить... по якутски, не спѣша... Что кому и какъ, отъ кого слѣдуетъ по закону и справедливости... Что будемъ въ состояніи сдѣлать — сдѣлаемъ, что должны устроить — устроимъ... А только, думаю, нѣтъ такого закона, чтобы даромъ давать... Скажи ему, Уйбанчикъ: что его — то его, что наше — то наше!

— Вѣрно!.. Изо рта ты вынулъ у меня, Андрей, это слово: что его — то его, что наше — то наше! А и нѣтъ, думаю, такого закона... навѣрно нѣтъ, чтобы даромъ давать! По крайней мѣрѣ такъ выходитъ по нашему, по якутски. Не правда ли? Что? — обратился Филиппъ за поддержкой къ окружающимъ.

— Непремѣнно!..—отвѣтили всѣ хоромъ.

— Ты, русскій, посиди здѣсь, а мы пойдемъ посовѣтуемся! — рѣшилъ Андрей и далъ знакъ къ выходу. Всѣ встали шумно и, надѣвъ шапки, толпой хлынули на дворъ. Остались только Павелъ, Уйбанчикъ. нѣсколько женщинъ, вполголоса разговаривавшихъ о своихъ дѣлахъ, да старый Матвѣй, который никакъ не могъ розыскать потерянной шапки. Проходя мимо Павла онъ неодобрительно потрясъ сѣдыми кудрями и шепнулъ:

— Худо, совсѣмъ худо!.. Не смѣта!..

Павелъ понялъ, что сдѣлалъ какой-то промахъ, но въ чемъ онъ заключался, не могъ разобрать. Да и нечего было тужить — не поправишь! Что будетъ, то будетъ!

Между тѣмъ якуты, облюбовавъ по близости бугорокъ, усѣлись на немъ въ кружокъ, на землѣ, по турецки, подобравъ подъ себя ноги. Посерединѣ помѣстились почетные родовичи, лицомъ къ центру, за ними полу-стоя, полу-сидя — менѣе почетные; молодежь, дѣти, женщины стояли кучками, опираясь другъ на друга. Глаза всѣхъ были устремлены на Андрея, но онъ отказывался говорить первымъ:

— Есть болѣе почетные и старшіе... — говорилъ онъ скромно. — Начинайте, однако, Филиппъ!..

— Что жъ... Развѣ начну?.. Потому что я это могу... я объ этомъ давно думаю... Этотъ русскій... Эхъ!.. Что тутъ много толковать!.. Однимъ словомъ: брать, когда есть, брать, когда даетъ!.. Двѣнадцать рублей... Шутка ли?.. Деньги не малыя... Это въ годъ... составитъ... гм!..

— Сто сорокъ четыре, — подсказалъ Андрей.

— Вотъ видите: полтора мѣшка! А что онъ съѣстъ? Что съѣстъ, спрашиваю?.. Всѣ мы знаемъ, какъ дурно онъ ѣстъ... Клюнетъ вилкою по сковородѣ, точно куликъ, и только... Избы тоже не убудетъ, если займетъ уголъ... А деньги плывутъ и плывутъ... Такъ-то я понимаю. Вѣрно? Брать, говорю, и сейчасъ же условіе писать на годъ, на два... писать и печати прикладывать, чтобы отказаться нельзя было, когда одумается... А вы что-же скажете, Андрей? Хорошо говорю?!

Андрей не отвѣтилъ, не поднялъ опущенныхъ вѣкъ и только улыбнулся многозначительно.

— А и то правда!.. — менѣе увѣренно продолжалъ богачъ... — Можно попросить прибавку, можно попросить... Мнѣ его не жалко... Потому что, куда дѣнется? Ѣсть, пить долженъ; въ дровахъ тоже нуждается, а гдѣ у него быкъ, собаки или олени, чтобы возить... Лопнетъ, а дастъ... Сколько захотимъ, столько дастъ!.. А только: сколько просить? Двѣнадцать самъ дастъ. Богатаго должно быть человѣка дитя! Я такъ думаю: попросимъ пятнадцать или можетъ быть... двадцать!.. — добавилъ онъ и умолкъ, пораженный размѣрами назначенной имъ суммы.

— Что же, можно и попросить! — согласился неожиданно Андрей. — Для меня все равно; я на все согласенъ, какъ общество рѣшитъ. Просить прикажутъ, буду просить, платить прикажутъ — буду платить! Не впервые: платить случалось, а слава Богу живу... Платить, — такъ платить; просить — такъ просить!.. На все согласенъ... Міръ — сила, одинъ человѣкъ противъ него не можетъ... Что онъ скажетъ, то и будетъ!..

— Вѣрно!.. А только и міръ себѣ худа не желаетъ!.. — раздались голоса.

— Итакъ сколько? — спрашивалъ Филиппъ, разсчитывая по пальцамъ.—Пятнадцать... довольно будетъ пятнадцать, думаю...

— Пусть будетъ пятнадцать!.. — поддержали его нѣкоторые и робко взглянули на Андрея.

— А кто-же его къ себѣ беретъ? — спросилъ тотъ рѣзко и поднялъ опущенную до сихъ поръ голову.

Филиппъ посматривалъ на окружающихъ, но медлилъ съ отвѣтомъ.

— Сперва, думаю, уговоримся, сколько дастъ, а затѣмъ уже потолкуемъ... А, впрочемъ, можно и теперь... Гм... я такъ разсуждаю!..

— Хорошо: уговоримся, сколько дастъ... — сказалъ, сообразивъ что-то, Андрей и поднялся съ земли.

Якуты возвратились въ юрту, «почтенные» усѣлись, какъ раньше, на скамьяхъ, а толпа стала поодаль.

— Русскій, мы согласны доставить тебѣ все, что просишь: уголъ теплый и спокойный, пищу и прислугу, но общество находитъ, что ты мало даешь... — торжественно заявилъ Андрей.

Павелъ покраснѣлъ.

— Нѣтъ у меня больше! Я вамъ говорилъ вѣдь, что столько получаю отъ казны...

— Ладно! Мы слышали. Но самъ посчитай, что тебѣ нужно: нуженъ тебѣ уголъ спокойный и теплый, нужны дрова, нужна вода, нужно топить, нужна ѣда, посуда, чашки, ложки... все нужно, потому что ты вѣдь ничего не привезъ, кромѣ книгъ... А все стоитъ денегъ... — добавилъ онъ съ удареніемъ. — Деньги за дрова, деньги за огонь, деньги за воду, избу подметать тоже деньги, камелекъ затопить — тоже, дровъ нарубить — деньги, ѣсть-пить — деньги, деньги — рыба, деньги — мясо... — высчитывалъ воротила, разбивая всякую вещь, всякое движеніе на мельчайшія составныя части, оцѣниваемыя на деньги.

И слово это «деньги» онъ произносилъ часто съ особымъ удареніемъ, что производило на толпу огромное впечатлѣніе. Павелъ улыбался: до того все это было наивно и легко объяснимо.

— Чего смѣешься? — спросилъ обиженно якутъ.

— Да, вѣдь, все это не будетъ вамъ такъ дорого стоить: каминъ и для себя топите, воду носите, пищу варите...

— Это для себя... Тебѣ что за дѣло, что мы для себя дѣлаемъ? Мы за это ни у кого денегъ не просимъ?! — быстро отвѣтилъ Андрей, охватывая взглядомъ собраніе.

— А то какъ же? То для себя, а то для тебя! — поддержалъ его Филиппъ. — Я такъ полагаю: нѣтъ такого закона, чтобы даромъ, что нибудь дѣлать?.. Какъ думаете, общество?

— Должно быть, — отвѣтило неувѣренно нѣсколько голосовъ.

— Наконецъ, кой-что я самъ себѣ могу сдѣлать. Могу въ очередь принести воды, дровъ нарубить, подмести избу.

Андрей не ожидалъ подобнаго возраженія и долго молча соображалъ.

— Принести воды, подмести избу, растопить огонь... — заговорилъ онъ наконецъ... — А что же будутъ дѣлать наши дѣвки и бабы?.. Куда дѣнутся старики и увѣчные?.. Пошто тебѣ дадимъ у себя дома хозяйничать?!

— Не говори! Слыханное-ли дѣло, чтобы такой большой господинъ у насъ избы подметалъ?.. Насъ за это не похвалятъ!.. — закричали присутствующіе всѣ безъ исключенія.

— А сколько же вы хотите? — спросилъ Павелъ.

Андрей подумалъ.

— Семнадцать рублей!

— Семнадцать рублей!.. — повторилъ съ изумленіемъ Павелъ. — Безъ хлѣба, безъ соли, безъ мяса, за то только, что сами ѣдите!.. Впрочемъ, хотя бы вы просили даже нѣсколько копѣекъ, больше двѣнадцати дать не могу, потому что нѣтъ больше у меня... Я вамъ сказалъ: столько получаю, а заработковъ здѣсь нѣтъ!

— Какіе заработки!.. Были бы, такъ сами заработали... — заговорили вдругъ якуты. — Правда твоя, русскій! Нужно, видимъ, уступить: дай шестнадцать!

— Нѣтъ!

— Пятнадцать!

Павелъ отрицательно закачалъ головою.

— Пятнадцать! — давай пятнадцать.

— Нѣтъ! Сказано: двѣнадцать или везите въ городъ!

Угроза или, можетъ быть, рѣшительный тонъ подѣйствовали. Якуты, видимо, начали колебаться и уступать.

— Въ городъ! Зачѣмъ же сейчасъ въ городъ? — жалостливо упрекалъ Павла Филиппъ.

— Въ городъ! Ты, должно быть, думаешь, что это то же самое, что пойти отъ меня къ старику Филиппу? Въ городъ и проѣзда теперь нѣтъ, и оленей нѣтъ... Сейчасъ сердишься, будто мы не старые друзья, будто мы не ѣли съ тобой изъ одной чашки? Подожди, мы опять посовѣтуемся, авось, что нибудь можно будетъ сдѣлать... унималъ Андрей Павла, кивая въ то же время мірянамъ, чтобъ выходили.

Опять якуты сѣли на бугоръ, образуя пестрый вѣнокъ. Павлу надоѣло сидѣть въ душной юртѣ, онъ вышелъ и сталъ присматриваться къ ходу совѣщанія. Андрей, который началъ было говорить, вдругъ оборвалъ свою рѣчь и уставился на него выжидательно. Павелъ догадался и медленно отошелъ.

— Пусть бы стоялъ, вѣдь не понимаетъ? — замѣтилъ кто-то изъ якутовъ.

— Ты его должно быть выспросилъ хорошенько, — зашипѣлъ Андрей, — Уйбанчикъ, дитя мое, ты бы пошелъ къ русскому, а то ему, однако, скучно!

Уйбанчикъ неохотно повиновался.

— А, что? Говорилъ я! — проговорилъ онъ, становясь около Павла.

— Что же ты говорилъ?

— Не давай, а требуй! Дали-бы. Всѣмъ, что привозятъ съ юга, даютъ... Такой уже у насъ обычай... всякому даютъ! А теперь все у тебя отнимутъ, все до тла!

— А можетъ быть и не до тла!?

— Эхъ! не знаешь ихъ. Собака не давится, якутъ не стыдится!

— Самъ говоришь, что дали бы, если бы у меня ничего не было.

— Тогда другое! А когда есть, то безъ мѣры брать желаютъ... Таковъ нашъ обычай: сперва возьмемъ, а послѣ даемъ!

— Не только это въ вашихъ обычаяхъ! — усмѣхнулся Павелъ. — Не хорошъ этотъ обычай, но только пойми, другъ мой, что я этихъ денегъ не могу беречь...

— Пошто?!

Павелъ съ раздраженіемъ пожалъ плечами.

— Я ужъ говорилъ: не могу и только! Пусть берутъ! Чего тебѣ жаль? Книгъ не возьмутъ, а чего больше намъ обоимъ нужно? Зачѣмъ намъ деньги? Что мы съ ними будемъ дѣлать? Тутъ даже на нихъ не купишь ничего, кромѣ рыбы... рыба и рыба... — шутилъ Павелъ, подражая Уйбанчику.

— Рыба... правда, рыба! — согласился повеселѣвшій Уйбанчикъ.

— А рыбу мы и такъ достанемъ!

— А рыбу достанемъ!

Между тѣмъ Андрей внушилъ общественникамъ:

— А что?! Дуракъ?.. Ну!.. Не такой онъ дуракъ, какъ думаютъ нѣкоторые... Двѣнадцать рублей. Сперва думаешь много, а посчитаешь, и совсѣмъ безъ всякой выходитъ пользы. Прежде всего уголъ. Угла кой-какого ему не дашь; на дальней скамьѣ его не положишь. Нужно, чтобы ему не капало, не было холодно, не дуло и огонь чтобы все его припекалъ. Дрова все жечь надо — богатый, потому жалуется: холодно! Въ короткое время, что жилъ у меня, столько дровъ мы сожгли, что иной во всю зиму не поспѣетъ... Дрова нужно все сухія, чистыя, чтобы не воняло, чтобы не дымило нисколько!.. Сейчасъ боленъ: ничего не говоритъ, а голову платочкомъ подвяжетъ и... больной! А хуже всего пища. Когда живешь своимъ семействомъ, то, что поймаешь, то и съѣшь, а ничего не поймаешь, то и подождешь, чайкомъ перебьешься, поспишь дольше... Тутъ не то будетъ: добудь, хоть изъ камня добудь... Взялъ деньги, и давай!

И опять слово «деньги» произнесъ онъ съ особеннымъ удареніемъ, и опять слушатели стали послѣ того тише и внимательнѣе.

— Дашь ему рыбу. Не думайте, что будетъ ѣсть, какъ мы, гнилыхъ сельдей; ему нужно рыбу хорошую. По временамъ мяса, къ чаю масла, молока, сахару; для ѣды купить надо соли, муки, а мука-то вѣдь десять рублей пудъ въ городѣ!.. Шутка-ли? Ѣсть то можетъ быть и ѣлъ бы онъ, что мы; но если отъ ѣды умретъ? Какъ будетъ? Онъ «государскій» человѣкъ; вы слышали, какъ Уйбанчикъ въ бумагахъ читалъ! Отвѣтъ за него не маленькій. Если что случится, кто отвѣтитъ? Развѣ не тотъ, кто бралъ деньги? Если онъ пожалуется: на кого? На тебя! Если разсердится: кто ближе у него подъ рукой? Ты!.. О люди, люди!.. А кто изъ васъ помѣшаетъ ему, если онъ что дурное задумаетъ? Можетъ быть, такой найдется, только я не знаю... Не говоритъ иногда по цѣлымъ днямъ, сидитъ задумчивый, мрачный, что дождевая туча... Ни разгадать, ни узнать его, ни полюбить... Смотришь, смотришь, и ужасъ тебя охватываетъ, когда стараешься представить, что тамъ дѣлается въ этой иноземной, бородатой, нѣмой головѣ... Говорятъ — добрый, но, можетъ быть, онъ только хитрый. Развѣ такихъ не бывало. Самъ онъ о себѣ говоритъ хорошее, но развѣ родился такой, чтобы о себѣ говорилъ дурное... А я такъ думаю, что хорошихъ сюда не пошлютъ: у себя оставятъ! «Андрей, говоритъ намеднись, я у тебя останусь, возьми двѣнадцать рублей, дай уголъ, пищу»... Предлагалъ самъ, спросите его. Не могу, отвѣчаю, у насъ все міръ. Есть у насъ первые люди, почтенные, богатые, есть средніе, тоже платящіе подати, есть, наконецъ, послѣдніе, имѣющіе умъ... Развѣ будемъ совѣтоваться, какъ люди, обертывающіе два раза кругомъ большого пальца, а три кругомъ указательнаго? Если общество скажетъ: Андрей, возьми! — возьму. Но развѣ оно это сказать можетъ? Посудите сами: дома я одинъ взрослый мужикъ, остальныя женщины и дѣти. Развѣ можно ихъ оставлять однихъ съ чужеземцемъ? А развѣ я могу бросить трудъ, торговлю, общинную службу? А развѣ не бывало, что эти пріѣзжіе платили намъ при случаѣ зломъ за наше добро? Я думаю, что лучше всего было бы русскому у Филиппа. У кого домъ обширный и высокій, у кого скотъ черный и пестрый?.. Кто спитъ на медвѣжьихъ шкурахъ, ѣстъ жирное мясо, сало рѣжетъ тонко, полощетъ горло топленымъ масломъ, точитъ зубы мягкими костями?.. Вѣдь не я?..

— Эттэ-тэ!.. Андрей!.. И ты все это ему сказалъ? — съ ужасомъ переспросилъ ежась Филиппъ.

— У кого сыновья-богатыри, могущіе усмирить русского, если онъ разгнѣвается?.. Не у меня!.. Я не хочу накликать на себя бѣдъ съ четырехъ концовъ неба... Я сказалъ!..

— Мцы!.. мцы!.. Нѣ-ѣтъ!.. — качалъ головой старый Филиппъ, — лучше въ городъ...

— Въ городъ?.. Чтобы тебѣ медаль поскорѣе за это дали? — спросилъ насмѣшливо Андрей, касаясь больного мѣста богача.

— Что медаль! — обидѣлся тотъ, — и такъ наговорилъ ты сегодня, точно въ сказкѣ!

— Ну хорошо: повеземъ его въ городъ, такъ вѣдь пошлютъ назадъ... Вѣдь не впервые. Будутъ только расходы да лишнія хлопоты...

Краснорѣчіе Андрея произвело желаемое дѣйствіе. Община согласилась доплачивать ему нѣсколько рублей къ двѣнадцати Павла и избавила его отъ нѣкоторыхъ мірскихъ повинностей.

— Понатужься, другъ Андрей... постарайся!.. Онъ привыкъ къ тебѣ... Куда его дѣнемъ, если ты откажешься?!. — просили родовичи.

Когда Павлу доложили о результатѣ совѣщанія, не упомянувъ, конечно, по требованію Андрея, о добавочной платѣ, тотъ очень обрадовался. Ему ничуть не улыбалось путешествіе въ городъ по тающимъ болотамъ и озерамъ, по ужасающей дорогѣ. Больше года онъ все ѣхалъ и ѣхалъ безъ конца, и ему изрядно надоѣла кочевая жизнь; ему хотѣлось отдохнуть, оглядѣться, успокоиться.

— А только помни: ѣсть долженъ, что и мы; хлѣба здѣсь нѣтъ, соли тоже, покупать ихъ нужно въ городѣ, а на это нѣтъ уговору... Сахаръ купцы сюда не возятъ, мясо рѣдко у насъ случается... все рыба и рыба! — выторговывалъ Андрей, уже принявши условія.

— Хорошо, хорошо!.. Вѣдь ты меня знаешь, Андрей... Развѣ я когда либо привередничалъ?!.

— И такъ: договоръ! Согласенъ!?

— Согласенъ!..

Они подали другъ другу руки въ знакъ заключенія сдѣлки, а Филиппъ ихъ рознялъ.

Собраніе начало расходиться. Прощаясь съ Павломъ, родовичи какъ-то особенно жали ему руку. Онъ, не зная о жертвѣ, сдѣланной для него общиной, приписывалъ все это окончательному выясненію отношеній.

— Будемъ друзьями... — сказалъ ему торжественно Андрей, когда они остались одни. — Насилу ихъ упросилъ, чтобы не отсылали тебя въ городъ: дорога ни пройти, ни проѣхать!.. Пропалъ бы ты!..

Павелъ желалъ бы этому вѣрить: хотѣлъ бы вѣрить, что они поняли, наконецъ, что онъ возможно меньше желаетъ имъ быть въ тягость.

Все еще возбужденный и разстроенный, онъ зажегъ свѣчку, вынулъ дневникъ и сталъ наскоро заносить впечатлѣнія минувшаго дня. Домашніе уже притихли и только въ темномъ углу за печкой хихикала и шепталась молодежь. Вдругъ оттуда вылетѣлъ, какъ будто не по собственной волѣ, молодой якутъ и, покачнувшись, сталъ у самаго стола. Онъ уставилъ глаза въ землю, руки покорно опустилъ внизъ, видимо пристыженный и оробѣвшій.

— Чего нужно? — спросилъ Павелъ, замѣтивши, что тотъ не уходитъ. Якутъ поднялъ руку къ лицу и забормоталъ что-то, пощипывая жидкую бороденку.

— Бор-ро-да!.. — закаркалъ изъ угла искусственнымъ басомъ Нерпа. Павелъ съ любопытствомъ взглянулъ на стоящаго передъ нимъ рыбака, и его отуманенный задумчивостью взглядъ на мгновеніе встрѣтился съ робкимъ, молящимъ взглядомъ инородца.

— Что тебѣ нужно? — спросилъ онъ мягче.

Якутъ все что-то бормоталъ непонятное: Павелъ понялъ только:

— Докторъ... лѣкарство... волоса...

— Уу...у... озорники! — возмутился Уйбанчикъ. — Что вы ихъ слушаете? Имъ-бы только все насмѣшки... Втолковали ему, что вы докторъ и что у васъ лѣкарство отъ волосъ... въ банкѣ съ чернилами... Дурачье!..

— Да что-же ему волоса мѣшаютъ? — спросилъ Павелъ, краснѣя и незамѣтно касаясь своей бородки.

— Хотя и мѣшаютъ... однако, что говорить... больше... отъ глупости... — рѣшилъ не безъ колебанія ученый.

«Казакъ», такъ какъ это былъ именно онъ, постоялъ еще минуту, вздохнулъ, перекрестился и, неловко поклонившись Павлу, собрался уйти.

Павелъ протянулъ ему руку и крѣпко, дружески пожалъ ее.

(Продолженіе слѣдуетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

Продолжение повести..