Осень.

Интересъ, который возбуждаетъ въ настоящее время Сибирь и особенно далекія ея окраины, побудилъ меня собрать въ одно эти разсказы, касающіеся Якутской Области и печатавшіеся разновременно въ польскихъ и русскихъ журналахъ.

Дождь и слякоть длились безъ перерыва нѣсколько дней и держали дома обитателей юрты «Талака», обрекая ихъ на полную бездѣятельность. Часто выходили они изъ избы и долго и грустно смотрѣли на плачущее небо, вспоминая не сметанное въ стоги сѣно, которое теперь гнило на лугахъ.

Увы! Сѣрая сѣтка дождя охватывала всю окрестность, и низко клубились тяжелыя черныя тучи, среди которыхъ жадный глазъ напрасно искалъ малѣйшаго пятна лазури.

На бѣду ливень не довольствовался дырами въ крышѣ, оставшимися отъ прошлаго года, и надѣлалъ себѣ новыхъ; по всей избѣ лило на голову и на плечи, а подъ ногами, на глиняномъ полу, образовалась глубокая и все возраставшая лужа.

Всевозможныя нечистоты: остатки пищи, отброски рыбы и дичи, навозъ телятъ — втоптанные въ землю и высохшіе за лѣто — отмокли и наполняли юрту невыносимой вонью. Въ ней было душно, сыро и холодно. Огонь камина грѣлъ какъ-то лѣниво, подавленный клубами синяго пара, носившагося по избѣ.

Изба была маленькая. Изъ окружающей ее пустыни она заняла небольше четырехъ квадратныхъ саженей; косыя стѣны, сложенныя изъ поставленныхъ вертикально и очищенныхъ отъ коры стволовъ лиственницы, еще больше уменьшили ея объемъ, съуживая ее кверху. Плоская, сдѣланная изъ такихъ бревенъ крыша, повисла такъ низко надъ головами обитателей, что одинъ изъ нихъ, дюжій парень Михайло, стоявшій у крошечнаго окошка, гдѣ онъ распутывалъ сѣти, доставалъ потолокъ своей курчавой головой.

Посреди юрты шла перегородка изъ тесаныхъ досокъ, раздѣляя ее на двѣ половины: правую — мужскую и лѣвую — женскую. У столба, которымъ заканчивалась перегородка, лицомъ къ огню и охвативъ руками одно колѣно, сидѣлъ и курилъ трубку Кырса *), мой хозяинъ, уже не молодой, но здоровый еще якутъ, зажиточный и самостоятельный господинъ, владѣлецъ цѣлаго хозяйства, многихъ сѣтей, скотовъ, упряжи и трехъ женщинъ: одной жены и двухъ дочерей. Младшая была уже запродана, но проживала у отца, потому что плата за нее не была еще сполна внесена покупателемъ.

*) «Песецъ», прозвище.

Въ юртѣ царило глубокое молчаніе, вещь довольно необычная въ мѣстѣ, гдѣ находилось нѣсколько якутовъ. Только въ каминѣ трещалъ и шипѣлъ огонь, да за перегородкой шуршали мятыя кожи въ рукахъ дѣвушекъ.

Я предчувствовалъ, что тишина эта не кончится добромъ и дѣйствительно, гроза разразилась скоро. Вызвалъ ее работникъ, прозванный «Тряпкой» за свою вялость и физическое убожество. Бродя изъ угла въ уголъ съ самаго утра, онъ опрокинулъ, наконецъ, ведро и разлилъ воду. Это переполнило чашу. Всѣ глаза заискрились, лица поблѣднѣли.

Испуганный работникъ попытался свалить вину на Михайлу, который будто затерялъ нужный ремень. Михайло, въ отвѣтъ, припомнилъ прошлогоднія грабли. Завязалась ссора. Языки вращались съ быстротою мельничныхъ колесъ, выискивая обиды и неправды, а надъ всѣми голосами, подобно трубѣ Архангела, раздавались грозные окрики хозяина. Не замедлила и хозяйка выйти изъ своего угла и принять участіе въ общей ссорѣ, съ горячностью, свойственной женщинамъ цѣлаго свѣта. Въ юртѣ зашумѣло словно въ взбудораженномъ ульѣ: хозяинъ твердилъ свое, хозяйка перечила, работники ругались, дочери испускали военные окрики; разбуженный ребенокъ плакалъ въ зыбкѣ, а телята мычали, отвѣчая на протяжный громкій ревъ коровъ, которыхъ вечеръ пригналъ уже къ дверямъ юрты. Это послѣднее обстоятельство значительно повліяло на ослабленіе бури, вызвавъ изъ битвы женскій элементъ и, можетъ быть, окончательно прекратило-бы ее, если-бы хозяину не пришла въ голову счастливая мысль добавить еще что-то, въ то время, когда уже всѣ молчали.

Слово это вылетѣло неожиданно, какъ бомба, выпущенная по окончаніи битвы, и произвело такой страшный взрывъ, что коровы и телята умолкли, сильный вѣтеръ стихъ, тучи скрылись, а я увидѣлъ золотой лучъ солнца, который прокрался въ скважину пузыря въ окнѣ и внезапно появился въ нашей темной, грязной, крикливой конурѣ. Яркій и веселый онъ заигралъ блестящимъ колечкомъ на сѣдой, остриженной головѣ моего хозяина, передъ носомъ котораго, какъ разъ въ этотъ моментъ, торчалъ огромный кукишъ, сложенный изъ пальцевъ его супруги.

— Вотъ тебѣ!.. На!.. Съѣшь!.. — кричала разгнѣванная, но все-таки прекрасная «Кюмысь».

Фига все приближалась къ раскрытому рту несчастнаго.

Что произошло дальше? Отмстилъ-ли Кырса достойнымъ мущинѣ образомъ, зато наибольшее оскорбленіе, какое только можетъ нанести якутская женщина; или же и на этотъ разъ оказался «бабой своей бабы», мѣшкомъ, какъ его называли сосѣди, и не выбилъ зубовъ, не поломалъ реберъ этой энергичной женщинѣ, трудами которой онъ жилъ и богатѣлъ? Не знаю. Предчувствуя неустойку моего пріятеля, у котораго любовь къ женѣ всегда брала верхъ надъ чувствомъ долга, и не желая быть свидѣтелемъ его пораженія, я схватилъ ружье и ушелъ изъ дому.

Вѣтеръ стихъ, разорвались тучи и, раздвинувшись, показали тамъ и сямъ клочки блѣдно-голубого неба. Солнце выглянуло вдругъ въ одно изъ такихъ оконъ и окрестность, за минуту до того тусклая и заплаканная прояснилась и заблестѣла золотымъ свѣтомъ. Она покрылась тономъ полуигривой, полугрустной радости; ея улыбка, ея осеннія тѣни, увядающія и пожелтѣлыя, дѣлали ее похожей на покинутую женщину, которой капризъ, уже остывшаго возлюбленнаго, еще разъ подарилъ минуту ласки и счастья. Капли дождя сверкали какъ брилліанты на почернѣвшихъ сучьяхъ деревьевъ и кустовъ; небо окрасилось пурпуромъ, а на колыхавшихся еще талинахъ дрожали жемчужины недавнихъ слезъ минувшей бури.

Передо мной, въ рамкѣ изъ раскинувшихся вѣтвей лѣса, между двумя обрывистыми мысами, блестѣла поверхность озера. Берега его становились все менѣе ясны, и ниже, и туманнѣй, по мѣрѣ того, какъ отдалялись и уходили за край ближайшаго обрыва. Тонкія, высокія лиственницы, густой тальникъ, кусты и травы росли вокругъ озера. Издали растенія казались очень маленькими, но отчетливыми и черными, отъ освѣщавшихъ ихъ съ тыла лучей заходящаго солнца и вырисовывались на блѣдно-розовомъ небѣ чудными силуэтами вѣтокъ и листьевъ. Надъ ними повисли сѣрыя, тяжелыя, золотомъ и пурпуромъ пронизанныя облака, а внизу, между обрызганными пѣной берегами, играли, гоняясь другъ за другомъ, окрашенныя въ цвѣта неба волны озера.

Тропой, вьющейся средь пожелтѣвшихъ травъ, пошелъ я лугомъ къ одному изъ обрывовъ.

Какъ некрасиво и понуро выглядѣлъ вблизи «Шайтанъ тумулъ» *). Покатость, поросшая однообразнымъ грязно-зеленымъ мхомъ и листьями морошки, тянулась на западъ мягкими волнами, рѣдкій, тщедушный лѣсъ, растущій на ней, не украшалъ, а безобразилъ ее, торча здѣсь и тамъ голыми особняками, похожими на волоса, торчащіе на облысѣвшей головѣ. Тишина и мракъ надвигающейся осенней ночи покрыли уже подножье бора, и только кое-гдѣ вверху, на скривленной вѣтромъ верхушкѣ лиственницы, догоралъ забытый лучъ солнца.

*) Лѣсъ дьявола.

Я постоялъ съ минуту, присматриваясь къ дикой мѣстности, куда въ эту пору не посмѣлъ-бы пуститься ни одинъ туземецъ. Глубокій покой царилъ въ ней: все тише шумѣли расколыхавшіяся волны, угасала заря, блеснувъ еще разъ сквозь рѣдкія заросли и освѣтивъ поверхность какихъ-то незнакомыхъ мнѣ водъ. Я пошелъ къ тѣмъ водамъ, гонимый тоской и любопытствомъ.

Дорога оказалась болѣе трудною, чѣмъ я ожидалъ; надо было ежеминутно прыгать и цѣпляться въ заросляхъ, обходить глубокіе узкіе родники, заваленные пнями деревьевъ, упавшихъ сотни лѣтъ тому назадъ, предательски скрывавшіеся подъ наросшими надъ ними мхами и травами, полные воды — ямы съ дномъ ледянымъ и слизкимъ. Здѣсь неосторожный путешественникъ могъ легко проломить себѣ затылокъ или сломать ногу. Часто встрѣчались ручьи съ тинистымъ, неопредѣленнымъ русломъ, низкими вязкими берегами, заваленными пнями и сучьями.

Разбросанный по лѣсу валежникъ, съ торчащими вверхъ корнями, покрытыми землей и иломъ, представлялъ въ сумеркахъ, когда все принимаетъ неясныя формы — причудливыя, удивительныя фигуры. Бѣлыя пятна ягеля свѣтились въ темнотѣ у ногъ этихъ чудовищъ, точно обрывки распавшагося савана, и усиливали дикость ихъ образовъ.

Ничего нѣтъ удивительнаго, что туземцамъ часто чудится, при свѣтѣ зари или при лунномъ сіяніи — блуждающая тѣнь высокаго «лѣсного чорта», или черный силуэтъ славянскаго стрѣлка «сятуна», пришедшаго съ полудня и вѣчно шатающагося вблизи якутскихъ юртъ, охотясь за ихъ скотомъ.

Горе тому околодку, гдѣ промелькнула его тѣнь: однимъ выстрѣломъ онъ убиваетъ по 50-ти, по 100 штукъ скота. Ужасно южное оружіе, особенно когда имъ владѣетъ дьяволъ.

Въ тотъ вечеръ, однако, я не встрѣтилъ ни одного изъ этихъ лѣсныхъ обитателей.

Не увидалъ я и «шайтана» — высохшаго трупа тунгуса. Когда-то ихъ часто здѣсь находили и отъ нихъ лѣсъ получилъ свое названіе. Сидѣли они обыкновенно гдѣ-нибудь подъ деревомъ или подъ обрывомъ, высохшіе, мелкіе, уродливые, глядя на востокъ орбитами выклеванныхъ птицами глазъ. На колѣняхъ они держали деревянный лукъ или винтовку, у ногъ ихъ лежалъ топоръ со сломаннымъ топорищемъ, а у пояса, отдѣланнаго серебромъ и бусами, висѣлъ въ ножнахъ тоже изломанный ножъ. Оружіе ломалось съ тою цѣлью, чтобы умершій не могъ вредить живымъ. Сбоку лежали разбросанныя кости оленей, упряжь и небольшія тунгузскія сани. Никто никогда не осмѣливается присвоить себѣ что-либо изъ этихъ, довольно цѣнныхъ здѣсь вещей. Дерзкому грозитъ страшная кара: цѣлые дни блуждаетъ онъ, пока не возвратится на то самое мѣсто и не отдастъ присвоенное. Упорно возвращается онъ десятки, даже сотни разъ и все не можетъ выйти изъ заколдованнаго круга, пока не возстановитъ права разгнѣваннаго обладателя и не ублажитъ его дарами. Небезопасно дотрагиваться даже до какой-нибудь вещи, принадлежащей умершему: это можетъ вызвать «пургу», мятель, по меньшей мѣрѣ сильный вѣтеръ. Хотя доброжелательные туземцы совѣтовали мнѣ избѣгать встрѣчи съ «шайтаномъ», такъ какъ онъ шутить не любитъ, — со страху можно умереть на мѣстѣ, но я очень жалѣлъ въ тотъ вечеръ, что не повидался съ нимъ. За такое грѣшное желаніе я получилъ впослѣдствіи суровый урокъ.

Сумракъ сгустился, послѣдніе отблески зари уже угасли, когда измученный и оборванный, выбрался я, наконецъ, изъ зарослей «Шайтанъ-тумула». На небѣ царила ночь, мерцая милліардами звѣздъ.

Выйдя на открытое мѣсто, я увидѣлъ, что попалъ не туда, куда намѣревался, а тутъ еще, какъ на зло, бѣлый туманъ, повисшій надъ долиной, падалъ непроницаемой завѣсой передъ моимъ любопытнымъ взоромъ. Я могъ любоваться только игрою луннаго сіянія.

Видъ былъ въ самомъ дѣлѣ прекрасный хотя нѣсколько дикій и суровый. Клубы бѣлаго пара наполняли почти всю долину до самыхъ краевъ лѣса, верхушки котораго выглядывали изъ-за прозрачнаго покрова черныя, голыя, неподвижныя. Надъ ними тихо скользила луна. На минуту она заглянула въ глубь долины, расторгла заслонявшую ее воздушную преграду и обнаживши грудь спящаго подъ ней озера, коснулась его своимъ сребристымъ поцѣлуемъ.

Долго стоялъ я, всматриваясь и вслушиваясь. Глубокая тишина, покой, всегда господствующіе въ здѣшнихъ лѣсахъ, сознаніе, что на десятки верстъ вокругъ нѣтъ никого, кромѣ меня, въ этой пустынѣ, — пробудили тревогу и тоску въ душѣ. Чтобы разсѣять ихъ, я двинулся дальше. Время было подумать о возвращеніи, но это была не легкая задача: продираясь сквозь Шайтанъ-тумулъ, я потерялъ всякое понятіе о направленіи, по которому долженъ былъ возвращаться.

Наконецъ, я напалъ на какую-то маленькую тропку и рѣшилъ идти по ней, надѣясь, что она доведетъ меня до жилья. Сдѣлавши нѣсколько шаговъ, я убѣдился, что шелъ не тропой, а однимъ изъ слѣдовъ, оставленныхъ водой или вытоптанныхъ звѣрями. Чтобы оріентироваться, надо было вернуться къ тому мѣсту, гдѣ я передъ этимъ останавливался, такъ какъ только оттуда я могъ болѣе или менѣе опредѣлить дорогу черезъ лѣсъ на прямикъ, — но мѣсто это исчезло: ночь убрала его новыми тѣнями, мгла затянула его серебристой паутиной. Около часа ходилъ я, ища напрасно. Дѣйствительность исчезла, вмѣсто нея передо мной вставали фантастическіе лѣсные призраки.

Я зналъ людей, заблудившихся въ тайгѣ, которыхъ находили блѣдными, исхудалыми отъ страха предъ этими призраками, и возвращали ихъ домой полныхъ тревоги и безумія въ глазахъ! Несчастные блуждаютъ иной разъ вблизи своихъ домовъ, не видя ихъ, плачутъ и воютъ какъ звѣри, не будучи въ состояніи распознать странъ свѣта среди бѣлаго дня. По выздоровленіи, они утверждаютъ, что видѣли дьявола. Одна изъ причинъ такого состоянія, — это измученность вслѣдствіе вынужденной, напрасной, но напряженной ходьбы. Я сѣлъ на упавшее дерево, рѣшившись дождаться разсвѣта.

Вечеръ былъ холодный. Одежда моя была мокрая отъ тумана и дождя, притомъ она была слишкомъ легка для ночи въ лѣсу; вскорѣ сильный холодъ сталъ донимать меня. Попробовалъ я было развести огонь, да оказалось, что спички отсырѣли; одна, наконецъ, загорѣлась, но не могла разжечь мокрый хворостъ. Тогда, нарвавши побольше травы, я прикрылъ ею ноги, которыя больше всего терпѣли отъ холода, осмотрѣлъ ружье, прикрылъ капсюли и дуло сухими пыжами и, опершись о дерево, пробовалъ заснуть.

Въ такомъ положеніи всѣ чувства быстро тупѣютъ отъ боли. Слабѣетъ осязаніе, обоняніе, зрѣніе даже, одинъ только слухъ становится невѣроятно тонкимъ. Черезъ нѣсколько минутъ я уже слышалъ біеніе моего сердца, шумъ переливавшейся въ жилахъ крови, шопотъ деревьевъ и шелестъ клубившагося пара — мертвая лѣсная тишь наполнилась, вдругъ, говоромъ, вначалѣ едва уловимымъ, потомъ все больше и больше слышнымъ.

Вдругъ среди этихъ звуковъ моего воображенія, раздался вполнѣ реальный шумъ, который заставилъ меня открыть глаза. Онъ шелъ отъ середины озера и походилъ на правильные удары веселъ. Я устремилъ глаза въ то мѣсто, откуда слышался звукъ. Изъ-подъ тумана виднѣлось что-то надъ водой. Еще минута, и изъ глубины тѣней вынырнула маленькая якутская «пирога» и выплыла на середину озера. Я увидѣлъ ясно гребца, какъ онъ сидѣлъ склонившись на днѣ лодки и мѣрно ударялъ то правой, то лѣвой лопаткой длиннаго весла, съ концовъ котораго струилась вода, точно расплавленное серебро.

Быстро приплылъ онъ къ берегу и вытащилъ лодку на землю.

Чтобы онъ не увидалъ меня прежде времени, я, прячась, поползъ къ нему, зная, что всякій необычный шумъ заставитъ его убѣжать.

Человѣкъ былъ занятъ, вытаскивая что-то со дна лодки.

— Разсказывай! — привѣтствовалъ я его по мѣстному обычаю, медленно выходя изъ кустовъ.

Онъ крикнулъ и отскочилъ, но не убѣжалъ, потому что скоро узналъ меня. Узналъ и я его; это былъ бѣдный якутъ, жившій въ пяти верстахъ отъ меня.

— Ничего не знаю! Ничего не слыхалъ! Все ладно! Охъ, какъ-же ты меня испугалъ! проговорилъ онъ поспѣшно и протянулъ мнѣ руку.

— Что-же ты подумалъ?

— Чего не случается встрѣчать человѣку ночью, въ лѣсу! отвѣтилъ онъ уклончиво и подозрительно осмотрѣлъ меня съ головы до ногъ. — Иной разъ думаешь — человѣкъ знакомый, и говоришь съ нимъ, какъ со знакомымъ, а наконецъ окажется, что вовсе и не человѣкъ!!

— Что ты дѣлаешь здѣсь такъ поздно?

— Домой возвращаюсь! Завтра вѣдь праздникъ! А тоня моя далеко, на Вавилонѣ *), верстъ тридцать будетъ. Самъ знаешь, люди мы бѣдные, живемъ рыбой... коней нѣтъ; все больше на лодкѣ, да на лодкѣ! Тянувши ее черезъ лѣсъ ушибъ себѣ ногу и замѣшкался.

*) Вавилонъ — огромное озеро, въ сѣверо-западной части Колымскаго округа.

— Ушибъ ногу? А сильно?

— Сильно, едва остановилъ кровь.

— Это ты свисталъ и кричалъ? спросилъ я, припоминая удивительные звуки, слышанные мною въ лѣсу.

— Я? Нѣтъ! — Якутъ замолчалъ и я видѣлъ, какъ, наклонившись надъ лодкой, онъ перекрестился.

— А ты, что тутъ дѣлаешь? спросилъ онъ меня, въ свою очередь.

Я смутился, не зная, что отвѣтить. Мнѣ не хотѣлось пугать его непонятной безцѣльностью прогулки.

— Ищу утокъ! солгалъ я.

— Утокъ? разсмѣялся онъ весело и бѣлые зубы его заблестѣли въ темнотѣ точно жемчугъ. — Утокъ здѣсь никогда не бываетъ.

— Не бываетъ? Почему-же? спросилъ я, помогая ему тащить лодку черезъ лѣсъ, къ слѣдующему озеру. Рыбакъ хромалъ.

— Озера бываютъ разныя, объяснялъ онъ. — Ихъ такъ-же много, какъ много звѣздъ на небѣ. Я думаю, что и звѣзды — это только отблескъ озеръ на тучахъ!.. Разныя бываютъ озера, какъ разныя бываютъ звѣзды... Большія, малыя, глубокія — что дна не достанешь... и мелкія опять, и болотистыя. Въ однихъ рыба жирная, въ другихъ худая; въ однихъ вода вредная — скотъ отъ нея сдыхаетъ, человѣкъ хвораетъ; въ другихъ бываетъ чистая, какъ воздухъ.

У ближайшаго озера мы остановились, спустили лодку и усѣлись въ нее: рыбакъ спереди, я сзади. Обернувшись спиною одинъ къ другому и слегка опираясь, плыли мы подобно двулицему богу, у котораго одна голова была бородатая, европейская; другая — плоская, голая, монгольская. Монгольская голова продолжала свой разсказъ:

— Все изъ воды... И корова жила въ водѣ, пока человѣкъ не поймалъ ее и не присвоилъ... Въ водѣ, какъ и въ воздухѣ, живутъ всякія животныя, даже люди. Да вотъ, смотри! и онъ указалъ весломъ на расколыханныя ходомъ лодки водоросли. — Развѣ это не лѣсъ?

Да, это былъ лѣсъ, — черный, таинственный, извѣстный только рыбамъ да утопленникамъ. Ни одинъ пловецъ не выберется изъ его чащи, разъ попадетъ въ него.

— Старики говорятъ, что раньше все было иначе, продолжалъ якутъ. — Все было хорошо, потому что воды было много...и соболи сами приходили къ юртамъ, и рыбы было такъ много, что стоило только пустить стрѣлу въ озеро, чтобы она выплыла, унизанная добычей; а теперь ничего нѣтъ. Соболи ушли, рыбы стало мало; только купцы, отцы наши, спасаютъ насъ; безъ нихъ пропали-бы совсѣмъ... даютъ деньги на подати, даютъ чай, табакъ, ситцы. Да! купцы!.. хотѣлъ-бы я быть купцомъ!

Лодка стукнула о берегъ. Снова потянули мы ее до слѣдующаго озера, и все такъ дальше... Лѣтомъ это единственный способъ передвиженія въ томъ краѣ озеръ, болотъ и поросшихъ лѣсомъ трясинъ.

Больше часа прошло въ такомъ путешествіи, когда узкой, заросшей ситникомъ рѣчкой прибыли мы, наконецъ, къ послѣднему озеру. Вдали, на его берегу, носились красныя звѣздочки искръ, вылетавшихъ изъ трубы юрты.

— Зайдешь къ Хахаку? спросилъ меня мой товарищъ, когда мы причалили къ берегу. — Я у него заночую.

Я взялъ часть вещей рыбака и пошелъ съ нимъ къ юртѣ.

Хахака я зналъ давно. Это былъ чудакъ, который своими выходками часто смѣшилъ, а иногда и раздражалъ сосѣдей.

— Хахакъ оніоръ*) пошилъ себѣ шапку изъ цѣлаго волка! разсказывали мнѣ со смѣхомъ. — Хахакъ оніоръ заплатилъ всего по два рубля за кирпичъ чаю; по три, говорить, слишкомъ много барыша будетъ.

*) Оніоръ — значитъ старый, но здѣсь, на сѣверѣ, употребляется въ смыслѣ человѣка зрѣлаго, женатаго, домохозяина.

— Что-жь, купцы? Дали?

— Э-э!.. старуха потихоньку доплатила; Развѣ не знаешь Хахака? не возьметъ по три... пить не будетъ, а не возьметъ.

Въ молодости Хахакъ слылъ за лучшаго охотника во всемъ округѣ. О его отвагѣ, хладнокровіи и ловкости разсказываютъ чудеса. Всякому промыслу онъ предпочиталъ охоту на медвѣдя; ходилъ на него съ рогатиной и винтовкой, нападая на врага то въ открытомъ полѣ, то въ берлогѣ. Эти поединки онъ любилъ такъ-же страстно, какъ и карты. Какъ только прослышитъ онъ про медвѣдя, такъ спать не можетъ; мучится, сердится и мечется, пока не вырвется изъ дому, не выслѣдитъ и не убьетъ звѣря.

Не разъ случалось, что промышленники откроютъ гнѣздо съ нѣсколькими звѣрями и пригласятъ Хахака, а онъ, горя нетерпѣніемъ, не можетъ дождаться утра и убѣжитъ до зари одинъ на конѣ, съ вѣрной собакой, къ указанному мѣсту. Здѣсь, обыкновенно, его находили блѣднымъ, обрызганнымъ кровью, окруженнымъ трупами валяющихся «лѣсныхъ князей». Товарищамъ его ничего не оставалось, какъ съѣсть по куску сердца и печени убитыхъ, выпить по чашкѣ крови и громко воскликнуть три раза побѣдоносное «ухъ!».

Послѣ этого всѣ глаза обращались на Хахака, который, будто равнодушный, но на самомъ дѣлѣ взволнованный и гордый, стоялъ, наклонивъ чело, окруженное ореоломъ славы богатыря. Вѣдь это онъ убилъ медвѣдя «съ хвостомъ», который, какъ извѣстно, былъ чортъ, а не медвѣдь. А развѣ не онъ убилъ воинственнаго «шатуна»*), который преслѣдовалъ людей, похищалъ скотъ и котораго не брала ни пуля, ни рогатина?

*) Медвѣдь, который не легъ на зиму въ берлогу.

Самъ Хахакъ никогда не хвалился, никогда не говорилъ о своихъ подвигахъ, всегда былъ скроменъ и молчаливъ, какъ прилично человѣку, который о многомъ знаетъ гораздо больше другихъ. Однако, вслѣдствіе несчастія, которое недавно случилось съ нимъ на охотѣ, онъ совсѣмъ измѣнился. Пересталъ охотиться и играть въ карты, обѣднѣлъ, облѣнился и сталъ чудной: счастье и почетъ покинули его.

Юрта его стояла недалеко отъ берега, скоро мы подошли къ ней. Внутри пылалъ веселый огонекъ и слышны были голоса разговаривавшихъ. Семья еще не спала. Я подошелъ къ двери и заглянулъ въ щель. Передъ огнемъ, обращенный лицомъ въ мою сторону, сидѣлъ Хахакъ и держалъ сѣть, но не вязалъ ее, а, вытянувъ впередъ руку, говорилъ что-то собравшимся около него слушателямъ. У ногъ его возился маленькій нагой ребенокъ, играя мѣдной оправой ножа, висѣвшаго въ деревянныхъ ножнахъ, пришитыхъ къ кожанымъ штанамъ разскащика, повыше голени правой ноги.

Хахакъ былъ очень оживленъ, ежеминутно обращался къ слушателямъ и сильно стучалъ пяткой по глиняному полу.

— Они брезгаютъ ѣсть конину, а ѣдятъ свинину! говорилъ онъ. — Конь самое умное и чистое животное!

— О, такъ! подтвердили слушатели.

— Свинья! Видѣлъ я ее! Отвратительная! Шерсть на ней не растетъ; она голая, грязная, глупая и злая! Уши огромныя, хвостъ тонкій и вьется какъ змѣя, глаза маленькіе, а зубы какъ у пса. И сердитая-же!.. Былъ это я въ Якутскѣ и вотъ мнѣ случилось... чуть-чуть не съѣли меня... Тамъ ихъ много. Вышелъ я на крыльцо покурить трубку, всѣ еще спали, только что заря занялась. Во дворѣ шатались и хрюкали свиньи. Я, молодой, любилъ пошутить. Собрались это онѣ вокругъ меня — я и покажи имъ кукишъ. Какъ набросились онѣ на меня! Я на крыльцо — онѣ за мной, я на лавку и онѣ туда-же! Окружили меня, хрюкаютъ, а я имъ все кукишъ, да кукишъ показываю! На, на, на! — Онъ плюнулъ въ кулакъ и выставилъ его впередъ.

Вдругъ скрипнула дверь. Женщины вскрикнули, парни вскочили съ полу, дѣти заплакали. Кто-бы это могъ быть? Можетъ быть «нуча», а за нучей свинья! Хахакъ замолчалъ и спряталъ кулакъ.

Какъ всегда въ якутскихъ юртахъ, входная дверь находилась позади камелька, единственнаго свѣта по вечерамъ. Прошло около минуты напряженной тревоги и ожиданія, прежде чѣмъ я показался изъ темноты. Такъ и есть, это былъ «нуча», добрый знакомый, пріятель и вдобавокъ безъ свиньи. Всѣ лица прояснились; мнѣ протягивали руки, сердечно привѣтствуя какъ и всякаго гостя въ здѣшнихъ мѣстахъ. Хахакъ смѣялся, уступая мнѣ мѣсто передъ огнемъ, на лавкѣ и приказалъ кипятить чайникъ.

— Разсказывай, что и какъ? спрашивали хозяева.

Я сталъ разсказывать мѣстныя новости и всѣ слушали со вниманіемъ, хотя, какъ оказалось, давно уже знали ихъ. Вошелъ товарищъ моего ночного странствованія и бесѣда стала общей. Мужчины собрались вокругъ стола, на которомъ жена Хахака приготовила намъ ужинъ: свѣжее масло, сору, и цѣлую гору сушеной рыбы, «юкалы». Только Хахакъ стоялъ у огня и грѣлъ спину, не вмѣшиваясь въ разговоръ. Его молоденькая, хорошенькая дочка поставила на столъ пару бѣлыхъ фаянсовыхъ чашекъ съ блюдечками и началось обычное якутское угощеніе: чай съ молокомъ, холодная закуска, а на ужинъ вареная рыба. Хотя радушно предложенное угощенье было очень вкусно, а мы были голодны, все-таки мы не могли съѣсть всего, что было подано.

— Не ѣстъ? Сытъ? Что это за мода ходить сытымъ въ гости? Вы, русскіе, у людей ѣдите какъ птицы, а вернетесь домой — кричите: жена, самоваръ! ставь котелъ на огонь! Я голоденъ! — Не хорошо такъ.

Разговаривали сначала о разныхъ краяхъ и обычаяхъ, но скоро перешли къ жгучимъ вопросамъ дня.

— Что-жь Андрей? Плачетъ? Нѣтъ и слѣда парня?..

— Нѣтъ!

— Ничего не нашли?

— Ничего!.. Всѣ сосѣди ходили искать... и въ озерахъ искали, и въ лѣсу... всю недѣлю искали... нѣтъ ничего!..

— Эээ!.. Навѣрное медвѣдь! Говорятъ, появился въ долинѣ, Кехергесъ видѣлъ его! — сказалъ мой рыбакъ.

При словѣ «медвѣдь», Хахакъ, молчаливо стоявшій передъ огнемъ и игравшій своими пальцами, вдругъ поднялъ голову. Всѣ стихли и невольно посмотрѣли въ его сторону. Старуха жена встревожилась и старалась перемѣнить разговоръ.

— Медвѣдь! Навѣрное, — тихо началъ Хахакъ. Не нашли ни тѣла, ни одежды! «Онъ» всегда зарываетъ въ землю остатки добычи, даже кровь соскребаетъ. «Онъ», навѣрное «онъ»! Ты говоришь: Кехергесъ видѣлъ его? — переспросилъ онъ рыбака.

— Вретъ!., неохотно отвѣтилъ этотъ.

— О! «Онъ» хитеръ и мстителенъ! Долго помнитъ обиду! Должно быть Андрей чѣмъ-нибудь досадилъ ему, хвалился, разсказывалъ что-нибудь, вотъ «онъ» и отнялъ у него парня. Какъ-бы далеко онъ ни жилъ: въ горахъ-ли, въ бору-ли — слышитъ и понимаетъ все, что мы здѣсь говоримъ; какъ человѣкъ, даже лучше человѣка. Кто знаетъ — кто «онъ» такое?! Сдерите съ него шкуру и увидите, какъ онъ похожъ на женщину. А какой онъ мстительный и свирѣпый — это я знаю! добавилъ Хахакъ и опустилъ голову.

— Не проститъ! — Ты вотъ, русскій, собираешься уходить! обратился онъ ко мнѣ, — берегись, спасайся! Медвѣдь хоть и большой звѣрь, а умѣетъ такъ тихо подкрасться, когда захочетъ неожиданно напасть на человѣка, что никакъ не замѣтишь, промелькнетъ точно тѣнь. Съ нимъ нельзя шутить. Когда-то и я не боялся его, а теперь — на вотъ, посмотри! и онъ отвернулъ рукавъ своей рубашки.

Я и прежде замѣчалъ, что онъ плохо владѣетъ лѣвой рукой, но увидя ее — ужаснулся: осталась только кость, обтянутая кожею, испещренной множествомъ шрамовъ, да нѣсколько уцѣлѣвшихъ жилъ, рѣзко выступавшихъ вокругъ кости.

— Много я убилъ ихъ... много! продолжалъ хозяинъ, и знаю, что за это они съѣдятъ меня... съѣдятъ... боюсь, а съѣдятъ... Случилось это со мной вотъ какъ: поставилъ я самострѣлъ на звѣря и Богъ далъ мнѣ лося... большого! Время было позднѣе теперешняго и морозъ былъ... Везти далеко, дорога худая, а мяса, шкуры и всѣхъ потроховъ звѣря хватитъ на семь, восемь лошадей, я и порѣшилъ построить тамъ кладовую и сложить въ нее всю добычу до зимней дороги. Рано мы вышли съ парнемъ на работу; парень маленько отсталъ, а я иду себѣ спокойно впередъ по дорогѣ. Прошелъ и кустъ, что тутъ недалеко на горѣ растетъ, какъ вдругъ выскочилъ «онъ» и какъ собака бросился на меня. Не успѣлъ я опомниться — онъ стоитъ уже на заднихъ лапахъ! Я за ножъ, не тутъ-то было! примерзъ ножъ къ ножнамъ, забылъ его вытереть послѣ пищи. Видно Богъ допустилъ!.. Свалилъ меня «чорный» на землю. Вижу не одолѣть мнѣ его. Сжалъ ему правой рукой горло, лѣвую всунулъ ему въ пасть, а самъ кричу парню, чтобы бѣжалъ за народомъ. Глупый парень подскочилъ да бацъ ножомъ въ медвѣдя! а ножикъ у него былъ вотъ какой, — онъ указалъ на палецъ. — Тятя, съѣстъ! кричитъ. «Чорный» испугался, рявкнулъ и ускакалъ въ лѣсъ. Парень угодилъ ножомъ мнѣ прямо въ грудь, убилъ-бы, пожалуй, да оленью одежду не могъ пробить. Едва, потомъ, меня оживили. И вотъ! съ того часу какъ сидѣлъ «онъ» на мнѣ и смотрѣлъ мнѣ въ глаза, помутилося у меня на душѣ. Сталъ бояться, остерегаюсь теперь, добавилъ онъ тихо.

Я попрощался съ хозяевами и пошелъ домой. Мѣсяцъ свѣтилъ, туманъ исчезъ, передо мной едва замѣтно вилась знакомая тропинка. Тысячу разъ проходилъ я по ней безъ всякой тревоги и ни разу злая мысль не западала мнѣ въ голову; но теперь, когда я подходилъ къ мѣсту, гдѣ Хахакъ встрѣтилъ медвѣдя, я невольно взялся за ручку ножа и съ минуту мнѣ казалось, что въ тѣни зарослей я вижу морду звѣря, лежащую на протянутыхъ впередъ лапахъ.

Спустя два года, услышалъ я, что Хахакъ безслѣдно исчезъ въ тайгѣ. Мстительные «князья лѣса» покончили съ нимъ.

(OCR: Аристарх Северин)