Русские на Индигирке и Колыме
«Сиб.Газ.»№7, 12 февр.1884
( Очеркъ).
Процессъ объинародчиванія русскаго населенія поражаетъ наблюдателя въ Якутской обл. Слѣдуетъ ли приписать это явленіе разбросанности русскаго населенія, умственному и нравственному уровню его, довольно низкому, или еще какимъ либо причинамъ, предоставляю судить людямъ болѣе компетентнымъ. Но рядомъ съ этимъ, замѣчается и другое, противоположное явленіе — устойчивость русскаго населенія въ сохраненіи языка, нравовъ и обычаевъ Конечно, и здѣсь русскій человѣкъ терпѣлъ нѣкоторыя измѣненія, но онѣ суть не больше какъ приспособленія къ мѣстнымъ условіямъ, къ мѣстной природѣ, крайне негостепріимной и скудной для пришельцевъ.
Недалеко отъ того мѣста, гдѣ кормилица Колыма впадаетъ въ Ледовитый океанъ, въ 500 съ чѣмъ то верстахъ отъ Средне-Колымска, лежитъ маленькое рыбачье селеніе — Нижне-Колымскъ. Населеніе здѣсь не превышаетъ 200 душъ обоего пола и по непроизводительности земли занимается рыболовствомъ и отчасти звѣроловствомъ. Это — потомки «удалыхъ добрыхъ молодцовъ, славныхъ разбойниковъ», которые бросили родину и пустились на далекую чужбину искать счастія и воли, «казацкой доли». Нашли ли они здѣсь счастье или убѣдились въ томъ, что хорошо тамъ, гдѣ насъ нѣтъ въ данномъ случаѣ насъ не интересуетъ. Для насъ интересно посмотрѣть, какъ живутъ потомки «удалыхъ добрыхъ молодцовъ» теперь, слишкомъ <подробнее...>
Видео программы из цикла "Письма из провинции".
Далеко на северо-востоке Сибири течет река Индигирка. В низовьях ее, у самого Северного Ледовитого океана, на протяжении четырех столетий живет горсточка русских людей. Впервые в Европе, да и в России, о селе Русское Устье узнали из книги Владимира Михайловича Зензинова "Старинные люди у Холодного океана". Член партии эсеров отбывал там ссылку в 1912 году. Русскоустьинцы, старожилы Якутии, по антропологическим чертам - метисы, по способу ведения хозяйства близки к юкагирам и северным якутам, по верованию - православные христиане. О том, кто и что оберегает этих людей в студеном крае, рассказывают коренные жители села учитель Юлия Кузьмичева-Чикачева, глава администрации МО "Русско-Устьинский наслег" Алексей Киселев, рыбак Василий Шелоховский, механик дизельной электростанции и художник по мамонтовой кости Николай Петренко.
Русское Устье
Среди бескрайней тундры на берегах Ледовитого океана вот уже четвертое столетие живет своеобразная группа русских людей, занимающихся охотой и рыболовством.
«Индигирщики» и «колымчане», проживающие ныне в селе Русское Устье в низовьях Индигирки и в селе Походск в низовьях Колымы, при практически полной утрате антропологического типа и изменении рода занятий смогли сохранить своеобразный русский говор, значительную часть материальной культуры, религиозные представления и национальное самосознание.
Русских старожилов Заполярной Якутии отличает яркое своеобразие речи. Здесь не так сильно выражено двуязычие, а характер воздействия языков коренных народов (юкагиров, эвенов, чукчей) связан больше с лексическими заимствованиями, нежели с грамматическим влиянием.
«Досельный» говор имеет много общего с севернорусским наречием европейской части России. Сохранились древние формы личного местоимения 3-го лица ю, ё: «мы ё, шкуру-ту, мнём», «выделывать ю, эту шкуру», используются формы на — ё: в грязё, в крове, на лошадё, к дочерё, по путё. Устойчивы в говоре формы родительного-винительного падежей тоё, одноё, тую, всюю, употребление инфинитива на - сти, - кчи: продасти, упасти, пекчи, берегчи, помогши. В большей степени, чем в других русских говорах, наблюдается тенденция к объединению существительных всех трех родов в родительном падеже множественного числа: домов, лесов, балаганнев, нартов, коровов (и коровей), юртов.
Богато представлены в говоре притяжательные формы: нартина доска, юртина дверь, соседевы собачки; беспредложное глагольное управление: «упала этой дырой», «царь оком взглянул». Повсеместно в говоре индигирщиков и колымчан частица то согласуется в роде и числе с тем словом, к которому относится: дом-от, лето-то, сестра-та, тую-ту, теи-те, сей-ет. В говоре используют особые способы выражения сказуемого, не характерные для русских говоров, например: «будешь спомянешъ мои слова»; может быть употреблено два вспомогательных глагола одновременно: «в этом дому онну комнату будешь станешь отворять». Включение в предложение слов «есть», «быть» не меняет ни его временного значения, ни его модальной окраски.
Индигирский говор отличается от колымского тем, что в нем преобладает шиканье, в колымском соответственно — звук «с». Кроме того, речь колымчан еще более сладкоязычна, чем речь индигирщиков. В настоящее время именно колымчане сохраняют во всей полноте особенный «досельный» русский говорок.
Русские на Севере, не связанные с земледелием, старались построить жилище поближе к местам, богатым рыбой и зверем, поэтому почти все имели по два жилища. Летнее (летно) располагалось на островах или около песчаных кос, где происходил неводной лов рыбы, а также по мелким протокам Индигирки и Колымы. Оно представляет собой якутскую дулгу. Зимние поселения находились недалеко от района охотничьего промысла, обычно на противоположном от летних высоком берегу реки. Они носили одинаковое (всегда русское) название, принадлежали одним и тем же хозяйствам и передавались по наследству.
Свою одежду старожилы арктической зоны шили из оленьих и песцовых шкур, а также из тканей, покупаемых в Усть-Янске и Нижнеколымске. Для отделки использовали волчьи, лисьи и бобровые шкурки. Нитки для шитья одежды и обуви изготовляли из оленьих сухожилий.
Наряд походчанки и русскоустьинки состоял из обычного платья и передника, который застегивался на спине и имел два накладных кармана и наплечные крылья. Носили также длинную, до пят, широкую сборчатую юбку, на нее выпускалась кофта с длинными рукавами и стоячим воротником. Полотняные или ровдужные штаны заправлялись в меховые, сафьяновые или замшевые сапожки — торбаса, окляны, сары, полусарки или обутки.
Голову повязывали платком или шалью обычным русским способом. Замужние и пожилые женщины носили наколку или чепчик. Зимой надевали полотняный, слегка приталенный жакет, подбитый изнутри ватой или песцовым мехом, с воротником, манжетами и полами обшитыми мехом лисицы или росомахи — жакетку, курмишку. В дорогу надевали длинную меховую шубу, крытую бархатом, гарусом или сукном, на голову поверх тонкого платка — лисью или бобровую шапку-ермолку; большую шаль, сложив на груди крест-накрест, связывали узлом на спине или застегивали на груди булавкой.
Головным убором мужчин был малахай. Капор из пыжика чукотского покроя опушали бобром или мехом росомахи и украшали разноцветными кожаными или суконными полосками, подбивали песцовым мехом или пыжиком. При сильных морозах сверх обычного надевали дорожный малахай, сшитый из волчьей шкуры. Летний малахай подбивали мягким сукном или фланелью. Зимняя дорожная и промысловая одежда — дундук — рубаха, сшитая из летних оленьих шкур мехом наружу, длиной до колен, обшитая по подолу волчьим мехом. Поверх дундука для предохранения его от влаги надевали камлейку — широкую матерчатую рубаху с капюшоном. Использовали шаровары — штаны чукотского покроя, сшитые из оленьих лап, длиной до щиколотки. Шаровары носили навыпуск поверх меховых ботинок — плек или шаткаров — и по низу стягивали ремешком.
Необходимой деталью гардероба были перчатки (персчанки), сшитые из ровдуги и вышитые поверху традиционным орнаментом — елочкой, листочками, змейкой; зимой — рукавицы из оленьих лап мехом наружу. Перчатки имели еще и ритуальное значение — девушка дарила их парню как знак своей любви.
Главное место в питании русских в Заполярье занимали рыбные блюда. Из-за нехватки и дороговизны муки в старину в традиционной кухне очень мало мучных изделий и крупы. Овощей вообще не знали, как и молочных продуктов: коров немногие семьи стали держать только к началу XX века. Часто в рационе присутствовала рыба с душком, или так называемая кислая рыба. Из рыбы готовили не менее 30 названий блюд — как исконно русские — уха («щерба»), пироги, копченая рыба, фаршированная рыба, «тельное», так и оригинальные. Одно из своеобразных блюд «сырая рыба» сейчас называется «пятиминуткой», а в ресторанном меню — салатом «Индигирка». Костный жир из берцовых костей оленя и сухожилия считались особенно вкусными и употреблялись в сыром виде, так же как и гусиные мучильки — очищенные гусиные желудки, особенно чуть протухшие.
Любимый напиток русских на Севере — чай. Оригинальный дорожный напиток пережар из пережаренной в рыбьем жире муки, по всей вероятности, изобретен русскими северянами. Его клали в стакан и заливали крепким чаем, получалось подобие кофе.
Календарно-обрядовый цикл у русских арктической зоны сильно смазан. Год начинается с Рождества. Период перед Рождеством называется «Виноградцы», но уже почти не имеется свидетельств того, что надо непременно ходить из двора во двор с песней, прославляя хозяев. Тем не менее и в Русском Устье, и в Походске по сей день исполняются традиционные «виноградия». Неделя после Рождества — «Машкараты». В эти дни принято ходить друг к другу, переодеваясь в одежду противоположного пола, гости молчат, а хозяева должны петь и угадывать, кто перед ними.
Из всех праздников русскоустьинские старожилы выделяют Пасху. Они уверены, что к этому дню обязательно надо прибраться в доме. Перед Пасхой в церковь не ходили, потому что ее просто не было, не постились, но ели в основном только рыбные блюда. Разговлялись тогда, когда было принято есть, то есть утром, а не в ночь на Светлое Воскресенье.
Как праздник ценили ледоход. Ждали Федосью, чтобы есть «свежину», это время начала летних работ, летней рыбалки. Русскоустьинцы имеют представление о Петрове дне, Ильине дне, но никак их не отмечают, поскольку они не имеют применения в хозяйстве. Осенние календарные праздники вообще не вызывают никаких реакций, хотя все отмечают Покров, связанный с открытием зимнего лова рыбы.
Свадьбы в Русском Устье и Походске играли редко, ведь священник приезжал сюда раз или два в год, а потому многие до венчания уже успевали прижить детей. Тем не менее общий ритуал сохранялся: обряд рукобитья скреплялся не только деньгами, но и шкуркой песца; к венцу невесту и жениха отправляли на празднично украшенной собачьей нарте; во время свадебного пира подавали специально приготовленные кушанья из рыбы, птицы, оленьего мяса, однако главным и непременным украшением свадебного стола было блюдо с лебедем; во время пира молодого заставляли ломать отрезанное крыло лебедя.
Христианство на бытовом уровне было чуждо охотникам и рыболовам Крайнего Севера, какими стали здесь русские, и сохранялось в течение долгого времени в основном как элемент этнического самосознания. Пожилые люди и сейчас еще дарят подарки рекам и сохраняют относительно них некоторые традиционные представления. По рассказам Е.С. Киселёвой и К.В. Голыженского, река — это женщина, во время ледохода она рожает, поэтому нельзя стоять с непокрытой головой, а в качестве подарка нужно давать реке лоскутки тканей, обязательно яркие и новые. Ритуал кормления огня приобрел универсальное значение — огонь кормят во всех случаях и по любому поводу. Часть традиционных поверий сохранилась, получив иное, более современное толкование.
Ворожба, приметы и поверья русских старожилов Арктики направлены в основном на то, чтобы умилостивить стихию, задобрить ее, создать благоприятные условия для жизни и труда. Если долго стояли ясные морозные дни женщина собирала кусочки шерсти (мохнашки), тряпочки, различный сор с пола (сметъе), кидала в огонь и приговаривала: «И, и, батюшка сар-огонь, дай морок (облака), дай тепло моему дитятке!» Против непогоды применялся и следующий метод: человек, родившийся в тихую ясную погоду, раздевался догола и бегал по тундре с криком: «Будь ясно! Будь тихо! Будь такой день, в какой я родился!»
Русские старожилы заполярной тундры до середины XX века сохраняли богатый эпический фольклор. Здесь записано 37 сюжетов былин и баллад, которые исполняли известные сказители: А.И. Киселёв, Н.Г. Чикачёв, И.Н. Чикачёв на Индигирке; М. Соковиков, М. Кривогорницын, Ф. Дауров на Колыме. Среди них общерусские циклы былин об Илье Муромце и цикл исторических песен о Скопине, бытовые и волшебные сказки.
Редким для Севера примером влияния фольклора аборигенного населения предстают «андылыцины» — небольшие лирические песни, созданные в юкагирских традициях. В.Г. Богораз писал: «Колымчанин с давних времен явился создателем особого разряда напевов, запечатленных особой прелестью, которой вполне соответствует наивная безыскуственная поэзия полуимпровизированных слов песни». Так поют песню:
Ой да, бурулгинско сер-от камень,
Ой да, над быстраночкой стоит.
Ой да, мама, мое сонсо (солнце) городит, да,
Ой да, за широком, за камушком,
Ой да, како испаренъице поднялось, да.
Ой да, мама, болит серсо (сердце) у него.
Ой да, бурулгинско сер-от камень.
Ой да, стоит с невежих на ногах,
Ой да, мама, на наших шеверных ветрах.
Вообще, русские северяне большие любители попеть и поплясать, любимые танцы «Омуканчик» на Индигирке, «Рассоха» на Колыме исполняются на всех праздниках и вечерках, а исполнение частушек, сочиняемых на ходу, превращается в настоящие бои, победа в которых — предмет неподдельной гордости.
Так и живут у самого синего моря, вдали от «мудреной Руси» потомки землепроходцев и промышленников «досельные» русские люди, бережно сохраняя все, что связывает их с далекой Родиной.
Ольга Чарина, кандидат филологических наук, Екатерина Строгова, кандидат исторических наук
ПРОЦЕССЫ СИНТЕЗА
О культуре русских старожилов низовьев рек Индигирки и Колымы
Межнациональные конфликты, вспыхнувшие на территории бывшего СССР в конце 80-х годов, привели к тому, что «национальные проблемы заняли ведущее место в сознании многих социальных групп, обусловив в ряде случаев гипертрофирование роли этнического в общественном развитии, особенно в духовной, психологической сфер».
Процесс возрождения национальных культур происходит болезненно. Идет поиск виновных в «универсализации» культур, подавлении национальной самобытности. Звучат слова о виновности русского народа как носителя тоталитаризма, угнетателя, оккупанта. Такие суждения, в которых еще не остыла политическая страсть, поверхностны по отношению к любому народу (и культуре в целом), а по отношению к русскому народу — тем более. Всечеловечность — важнейшая черта русской культуры. «Русская культура не противопоставляет себя другим культурам, она всегда открыта для их восприятия, внутренней переработки и включению в синтез, который все в большей степени носит уже не локальный, но общечеловеческий характер», потому что «не борьба и противостояние, но синтез и целостность есть путь развития мира и человека...», а принцип цельности — «главное достоинство русского ума и русского характера».
Стремление к целостности, синтезу противоположных начал, — одно из корневых свойств русской культуры. По мнению Г.П. Федотова, русская культура может быть представлена в виде эллипса с двумя разнозаряженными центрами, между которыми развертывается постоянная борьба-сотрудничество. Внутренняя поляризованность в культуре и ценностное напряжение, которое полюсами, и заставляет настойчиво стремиться к синтезу — синтезу своего и своего (прошлого и настоящего), своего и чужого. «На разных этапах национального культурно-исторического развития, — пишет И.В. Кондаков, — заметно настойчивое стремление русской культуры к единству, синтезу... Однако это единство, этот синтез русской культуры остается до конца неосуществленным, исподволь разрушаемым теми же самыми силами, что способствовали его достижению. И поиск синтеза, единства приходилось начинать сначала, в принципиально ином направлении». Бинарность русской культуры как ничто другое способствовало формированию исключительной гибкости, адаптивности, приспосабливаемости к предельно трудным общественно-экономическим и природным условиям.
Интересный опыт в этом отношении представляет собой культура русских старожилов, которые обосновались в полярной зоне северо-востока России и живут там уже более трех с половиной столетий.
Оказавшись в нижнем течении сибирских рек в XVII веке, русские соприкоснулись прежде всего с юкагирами, чукчами, а также с тунгусо-манчжурскими племенами и якутами.
К XVII веку юкагиры и чукчи начали разведение одомашненных оленей, якуты — крупного рогатого скота и лошадей. Охота, рыболовство и собирательство носили вспомогательный характер.
Господствовали традиционные верования (культ духов-хозяев, культ солнца, огня, промысловых животных) и шаманские воззрения — мир поделен между различными категориями духов, чаще на три сферы: души еще не родившихся людей, люди и души мертвых; шаман — посредник между ними, он охраняет свой род (стойбище) от злых духов или духов другого шамана.
Общественные отношения представляли собой сложное сочетание: существовала еще большая патриархальная семья и родовая община (юкагиры, чукчи), но уже была и соседская, территориальная община (чукчи, якуты) и малая семья (якуты).
В целом, к эпохе открытия Сибири русскими землепроходцами, северные этнические образования уже сложились из отдельных родов и характеризовались определенной территорией, однотипным хозяйством, общим языком, этническим самосознанием.
Русские старожилы — это группы переселенцев, выходцев из северновеликорусских губерний, которые через Мангазею и другие сибирские города — Енисейск, Тобольск, Березов — в XVII веке на волне раннего освоения Сибири осели в и Енисея (обские старожилы и усть-енисейцы), Анабара, Оленька, Яны, Лены (якутяне, казачинцы), Индигирки (индигирщики, или русскоустьинцы), Колымы (колымчане, или походчане), Анадыря (андырщики, или марковцы), и др. Для них характерны малочисленность, островное вкрапление в областях расселения северных народов, единый тип хозяйства — рыболовство, пушной промысел, собаководство, ремесло. Для предметности рассмотрения ограничимся двумя группами — колымчан и индигирщиков, которые вследствие общности происхождения и тесных культурных связей, общей исторической судьбы обладают безусловным культурным единством.
В исторической литературе нет достоверных сведений о времени появления русских на побережье Ледовитого океана. Известны, в некоторых случаях приблизительно, годы открытий северных рек специальными отрядами служилых людей, действовавших по заданию Московского государства, обратившего взоры на восток для «приискания новых землиц» с целью «приведения под высокую государеву руку неясачных людей». В 1633 году казаки Иван Ребров и Илья Перфирьев, спустившись вниз по Лене, прошли морем на Яну, а в 1636 году Ребров открыл устье Индигирки. Иван Ерастов и Дмитрий Михайлов (Зырян Ярило) прошли с Индигирки на Алазею морем, а в 1641 году Михаил Стадухин достиг морем Колымы. В 1643 году Стадухин уже поставил зимовье на Колыме — Среднеколымский острог и не позднее лета 1647 года Нижнеколымский. Поскольку способ обложения ясаком был повсеместно одинаков — брали в заложники «аманата» «лутших» людей (князцов, их детей и братьев), приводили к присяге — «шерти» — постольку и реакция была тоже одинакова: борьба, столкновения, «драки». Вот один яркий пример обложения ясаком. Первооткрыватели Колымы писали в челобитной Михаилу Федоровичу: «... И мы, холопи твои государевы, учали того князца Олая призывать к твоему государеву жалованью со всем его родом и с улусными людьми и учали с него прошати, государь, государева ясаку и тот Алай князец своими братьями и улусными людьми сел в острожек и учинилися сильны и непослушны: и ясаку де вам государева не дам потому что де то землица наша и люди те мои. А мы, холопи твои государевы... того князца Олая из острожку вон выбили... а лутшево Олаева сына отбили и схватили его жива... пришел к нам... тот князец Олай и стал нам говорити: не убейте вы моего сына, а я де стану государевым ясаком промышляти, стану де я государю ясак платити по вся годы. И мы... на ево Олаевых житьях поставили острожек; Олаева сына посадили в омонаты».
Биографический словарь В.Ю. Визе «Русские полярные мореходы из промышленных, торговых и служилых людей XVII - XIX вв.» дает представление о той борьбе. Иван Ребров был семь раз ранен («рана стрельная в голову» и «кость спинная перерублена»), Иван Ерастов и Федор Чюкичев стали собирать ясак с юкагиров, те «ответили невежливо», произошел бой («дрались с ними съемным боем целый день до вечера»). В боях с юкагирами не раз был ранен Иван Беляна. Михаил Стадухин, основатель Нижнеколымского острога, ранен стрелою в грудь. Федот Попов «потерпел» от чукчей. Отважный и неутомимый Семен Дежнев был ранен в руку, ногу, плечо, голову. Исай Игнатьев, Семен Мотора и другие убиты.
Открытые вооруженные столкновения длились, вероятно, до конца XVII — начала XVIII века. Преодоление противостояния начинается с рубежа веков, когда, широтные связи, обусловленные Мангазейским морским ходом, глохнут, и внутри «сибирских административных территориальных подразделений укрепляются новые меридиональные экономические и торговые связи». Приполярные районы становятся все более труднодоступными и влияние Московского государева — минимальным. В 1911 году ссыльный В.М. Зензинов не мог получить сведений о точном географическом положении Русского Устья и путях к нему «ни у областной администрации, ни у ученых учреждений Якутска (Статистический Комитет при Якутском Областном Правлении, Якутский Областной музей); твердо знали здесь лишь одно: хуже и дальше Русского Устья в Якутской области нет места». Период этот изучен еще очень недостаточно. Принято считать, что рубеж XVII - XVIII веков — это начало «архаизации», «консервации», «ретроградности» русских тундровых групп. Однако именно тогда народы и культуры оказались как бы лицом друг к другу, без посредников, и начал складываться процесс понимания, общения — процесс поиска новой психологии совместного проживания.
Признавая правоту В. Ключевского в высказывании, что «история России есть история страны, которая колонизуется», надо признать и то, что это не была собственно колонизация, как в Америке или Африке, так как не сопровождалась порабощением аборигенов, не посягала на самобытный уклад жизни народов. Но противоречивость русской культуры трагически проявилась и здесь.
Проводниками политики Московского государства были служилые люди, казаки, сами будучи порождением протеста против жесткой его руки. «Москве не удалось, как известно, до конца дисциплинировать славянскую вольницу. Она вылилась в казачестве, в бунтах ...». Казак, по Федотову, — воплощение «левого портрета» русского типа: «Это вечный искатель, энтузиаст, но часто меняющий своих богов и кумиров», ему «... из четырех стихий — ближе всего огонь, всего дальше земля, которой он хочет служить, мысля свое служение в терминах пламени, расплавленности, пожара... для него творчество важнее творения, искание выше истины, героическая смерть важнее трудовой жизни».
Эти искатели добычи и приключений после открытия пути в Сибирь ринулись на Лену и далее на восток в погоне за наживой. Это были по существу «разбойничьи набеги», — замечает С.В. Бахрушин. И было из чего стараться. Рядовые казаки получали жалованье (в разное время по разным уездам оно менялось) в среднем: деньгами - от 4 до 5 рублей, хлебом — от 5 до 7 четей ржи и от 1 до 2 четей толокна и крупы, и небольшое количество соли. Соболь же, главная пушная добыча, стоил от 20 до 30 рублей, и некоторые удачливые люди получали за сезон до 6000 — 8250 рублей. В низовьях же северных рек соболя не было, и именно поэтому почти сразу после постройки острогов и зимовий первопроходцы двинулись дальше на восток в поисках неведомой реки Нероги и серебряной руды на ней. Еще в 1641 — 1642 году казаки получили от местных народов сведения, что на реке «Нелоге» или «Нероге», к востоку от Колымы, есть серебро. Это были по тем временам сведения первостепенной важности. Неутомимый Семен Дежнев совершает безумный по смелости поход: из устья Колымы по Ледовитому морю огибает Чукотку, Нероги не нашел, зато открыл «коргу» - отмель, богатую моржовым клыком, и, между делом, - пролив между Азией и Америкой. В 1647 — 1652 гг., на той корге добывают «кость рыбьего зуба» (как тогда называли моржовый клык) и Иван Ребров, и Михаил Стадухин, и Юрий Селиверстов и др. За сданную моржовую кость только за 1664 год Дежнев получил «процентное отчисление соболями 500 рублей, а за 19 лет государевой службы (так задерживалось жалованье) ему причиталось 128 рублей 1 алтын и 4 деньги.
А что сулили низовья рек? Добычу морских животных, пушнины, в основном — песца, а главное, рыбы. Яну, Индигирку, Колыму, Анадырь, Охоту именовали «собачьими реками», что означало «рыбные»: есть чем кормить собак, можно организовать собачий зимник. Рыбный промысел тоже давал какие-то деньги, хотя к несравнимые с выручкой от пушнины, В 1645 году, например, шестеро промышленных людей сдали в якутскую казну соленой, вяленой рыбы, костья и икры всего на 361 рубль, то есть по 60 рублей на человека.
Спрос на рыбу был велик. Нужно было обеспечивать продовольствием снаряжавшиеся экспедиции служилых и промышленных людей, а они были немалочисленны; транспортом — собачьими упряжками, которые использовались в «пеших» походах и пушном промысле, а, следовательно, — кормом для собак. Кроме того, жалованье — и денежное, и хлебное — было столь невелико и выплачивалось столь нерегулярно, что казаки для собственного пропитания вынуждены были заниматься и рыболовством, и охотой, и ремеслом. Так служилые люди втягивались в хозяйственное освоение региона. Этому способствовало еще одно обстоятельство. Казаки Якутского полка имели принципиальное отличие в социально-экономическом положении от российского казачества в целом. Они управлялись гражданской администрацией на общих крестьянских основаниях, так как «царское правительство России рассматривало этих казаков не как войско, а как казачье население ввиду их крайней малочисленности».
Было бы наивным полагать, что среди казаков были только «отщепенцы, бегуны, искатели и странники». Были среди них и «строители земли русской», вынесшие на себе «тягло государево». Кроме казаков, в Сибири оказались и крестьяне — «гулящие и охочие люди», «жильцы-годовальщики», «покрученики и своеужинники» и т.п. В связи с дальнейшим наступлением на крестьянство, заключительным моментом которого стало Уложение Алексея Михайловича, «крестьянское население ... догнало по своей численности служилых людей, обогнало торговопромышленных». Но если первые оставили свой след в истории, то вторые не могут предъявить «блестящего исторического аттестата», они скромны и неизвестны, как дети мирной, трудовой жизни. Эти крестьяне-поморы, уезжавшие в Сибирь с женами и детьми, и могли осесть в низовьях Индигирки и Колымы в уже имеющихся русских зимовьях и дать начало русскому старожильческому населению. Это был тот русский крестьянин, что надеется не на баснословное и быстрое обогащение, но ищет спокойной и, в общем-то, сытной жизни для семьи, достаток которой он может обеспечить собственным трудом. Ему свойственны «глубокое спокойствие, скорее молчаливость, на поверхности — даже флегма... органическое отвращение ко всему приподнятому, экзальтированному, к «нервам» спокойная, уверенная в себе сила... налет фатализма», — те черты русского характера, которые определяют, по словам Г.П. Федотова, «правый портрет» русского человека. Естественно, что и ценностные ориентиры этих людей были иные. Само расселение по реке, считал В. Ключевский, воспитывало общественный дух в народе. «Река... сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение. Поэтому и формирование поморов происходило в этнически смешанной среде. Помимо новгородского и верхневолжского населения в нем участвовало и скандинавское, балтийское, финно-угорское, а также аборигены приморской зоны — чуди, карелы, саамы, ненцы, коми. За долгие века совместного проживания они научились ценить мир, проявлять терпимость, понимание.
Однако, оказавшись на крайнем северо-востоке Сибири после «приведения под высокую государеву руку неясачных людей», они неизбежно должны были испытать на себе враждебное отношение покоренных народов.
Непосредственные наблюдения очевидцев — путешественников подтверждают, что отношения еще долго оставались настороженными, несмотря на уже установившиеся торгово-посреднические контакты. Об этом писал Ф.Ф. Матюшкин, член экспедиции Ф.П. Врангеля в 20-х годах XIX века, наблюдая ярмарку в Островном, это же отметил К.К. Нейман, член Чукотской экспедиции Майделя в 70-е годы этого же века: «Жители Нижне-Колымска, ближе чем другие, знакомы с чукчами, больше всех их побаивались». Он был удивлен, что «те народы, которые в течение более пятидесяти лет от чукчей кроме добра ничего не видали... эти самые народы, два года тому назад считали их хуже людоедов, делая их предметом всех суеверных сказок и небылиц, вроде сказки о бородатых людях и тому подобных нелепостей». Но напряженность была преодолена.
Противостояние сделало свое дело: обозначило границу между «чужим» и «своим». Здесь, на границе с чужой культурой, явственнее и глубже познается своя. Этим можно объяснить стремление понизовщиков держаться за свои «досельные», старинные обычаи — «вера наша така», как они говорили. Но осознание антиномии «свое» — «чужое» обеспечило интерес к другой культуре. Начавшийся диалог между культурами преодолевает их замкнутость, А «диалог ... всегда внесюжетен, то есть внутренне независим от сюжетного взаимоотношения говорящих, хотя, конечно, подготовляется сюжетом», — писал М.М. Бахтин.
Встреча культур может быть определена «сюжетом» даже как противостояние, но «разговор» будет переведен на ценностный уровень, он будет о человеческом, сущем, вечном.
Таким человеческим и сущим здесь, в тундре у Ледовитого океана, стало выживание. Выживание человека как существа во всех его составляющих — и как биологического вида, и как существа социального и психологического. Выживание могло реализоваться только в общении, понимании — в диалоге с природой, окружающими людьми и самим собой. М.М. Бахтин так определяет механизм осуществления диалога: «Этапы диалогического движения понимания: исходная точка - данный текст, движение назад — прошлые контексты, движение вперед — предвосхищение (и начало) будущего контекста». В итоге — сложное единство, которое подобно химическому реактиву, неразложимо на первоначальные элементы.
Выживание потребовало в повседневной жизни обмена продуктами труда, и здесь главной ценностью стала польза.
Чем разнообразнее были предметы, поставляемые культурами на «рынок», тем богаче и глубже становились отношения между людьми, потому что «в качестве материальных ценностей, а, следовательно, и товара, предстают не только полезные вещи, но и носители духовных ценностей, прежде всего сами люди, продающие свои руки, тело, душу, мастерство и талант как минимум в качестве рабочей силы».
Северные народы оценили мастерство русских в ремесле (заготовка и сплав леса, изготовление и шитье лодок — изящных веток в три доски и тяжеловесных карбасов, плетение корзин и мережей из ивовых прутьев, сетей и неводов из конского волоса, даже изготовление балалаек и «скрипок» — гудков), в собаководстве, пушном промысле, и «настоящим русским» называли «искусного, проворного и счастливого промышленника».
Русские же смогли оценить, насколько изобретательным, универсальным является опыт аборигенов в приспособлении к экстремальным условиям Арктики, и не могли не использовать его. Но использование это было не только разносторонним и глубоким, но и творческим. Приведем лишь некоторые примеры из разных областей русской старожильческой культуры, претерпевших «чужое» влияние.
Если рыболовство на реках и озерах, как отрасль хозяйства, русскими было освоено еще на прародине — в Поморье (об этом говорят общерусские способы и приемы ловли — неводами, ставными сетями, езами, мережами и т.п.), то охоту на диких оленей, как принято считать, они переняли у юкагиров. Охота производилась на местах зверовых плавежей — переправах через виски и протоки. Охотники сидели в засаде, чтобы не спугнуть оленей, и как только стадо пускалось вплавь, нужно было поколюгой (большим ножом, насаженным на длинную рукоятку, нанести удары. Ученые утверждают, что такой способ охоты — нганасанский (тавгайский), был заимствован у нганасан юкагирами во время ранних тесных контактов. Русские внесли усовершенствование — стадо загоняли в воду приученными собаками. Охота на линных гусей также заимствована у аборигенов, описание ее не раз давалось в литературе.
Русские создали новую отрасль — песцовый промысел в зоне тундры. К концу XVII века, когда промысел соболя в Сибири стал падать, большое значение на пушном рынке приобрел песец. Кроме песца поставлялись шкуры белых медведей, росомах, изделия из шкур оленей, лосей и т.п. Ежегодная ярмарка, которая проводилась в Островном, недалеко от Нижнеколымска, носила название Чукотской и имела огромное значение для всего северо-востока Азии. Сюда чукчи привозили товар с побережья, причем не только российского, но и американского: чернобурые лисицы, куницы, выдры, бобры, моржовые ремни и клыки, полозья для нарт из китовых ребер, мешки из тюленьей кожи, оленью шкуры (а раньше привозили каменные топоры, оружие и американскую одежду, но «худо» раскупались, и возить перестали). Сюда же стремились купцы из Якутска с «русским товаром»: железные и медные котлы и топоры, металл «в прутье и торелех», ткани, иголки, сетное полотно и прядево, конский волос, бисер и одекуй, муку, табак, чай и сахар. С приходом на север русских натуральный товарообмен, существовавший у коренных народов, заменился «денежным», в качестве которых стали выступать песцовые шкуры. Промыслом песца и других пушных зверей занялись и аборигены.
Спорным остается в науке вопрос о собаководстве русских — как о происхождении, так и о времени возникновения. В «Историко-этнографическом атласе Сибири» возникновение и развитие собаководства связывается с перемещением русских в Сибирь — XVI - XVII в. Однако есть более ранние свидетельства о том, что русские применяли собачьи упряжки еще в XV веке. Это было во время «черезкаменных» путей по отрогам Урала. Определен и район формирования русского собачьего транспорта — на стыке границ Архангельской, Вологодской областей и Коми АССР». Вероятность, заимствование произошло через ненцев (оленегонные собаки) или эвенков (охотничьи собаки), во всяком случае, при выходе в Сибирь русские уже имели опыт упряжного собаководства. Русский способ упряжки собак — яркий пример освоения чужого.
В отличие от местных способов упряжки (веером или змейкой), русские запрягали собак цугом — парами к продольному ремню (потягу). С обеих сторон прикрепляли лямки и набрюшником и чересседельником. Собаки в такой упряжке тянули грудью. Этот тип сбруи и упряжки несколько напоминает конскую и представляет собой усовершенствование старых, местных форм упряжки, чрезвычайно изнурявших собак.
Изменена была и конструкция нарты. Она стала более низкой, с горизонтальной дугой — бараном, полозья загнуты только спереди. Вертикальные копылья нарт укрепляли в полозьях при помощи шипов и дополнительного крепления из ремешков. (Чукотские и юкагирские нарты дугокопыльные). Нарта стала более прочной и грузоподъемной. Таким образом, «на основе местного упряжного собаководства русскими был создан новый тип упряжного собаководства, ... получивший затем широкое распространение у местных сибирских племен и народностей».
Собачьи упряжки — незаменимый транспорт в тундре, в охоте на песцов. На территории в сотни квадратных верст по глубокому снегу нужно объехать сотни ловушек, на что требовалось не один-два дня. Охотники месяцами не бывали в селе. Ни олень, ни лошадь на такое не годились. Собачий корм — сушеная «селлядка», юкола, — легко мог поместиться на нарте. Упряжка из 12 - 13 собак свободно тянет 500 килограммов груза.
«Собачки», «скот», как называли их понизовщики, — предмет забот и печалей, торгов и разговоров, ревнивого соперничества и легенд. «На сотни верст кругом они (понизовщики) ... знают каждую собаку «в лицо»... их клички, их свойства, генеалогию, достоинства и пороки», — замечает В. Зензинов.
А между тем, содержание собак обходилось недешево. Ездовая собака ест много, и запас корма на зиму должен быть огромен. В известной мере, понизовщик был в плену у собаки. Характерно удивление К.К. Неймана: «Но зачем они держат собак? Зачем, спрашиваю, не держать лошадей по примеру якутов? Зачем не оленей по примеру ламутов, тунгусов и чукчей?». Попытки насадить коневодство были, но неизменно кончалось тем, что во время весенней голодовки население съедало розданных лошадей. А что касается оленей, то «по русской вере оленей-то держать неподходяще», — считали понизовщики. Ни коневодство, ни оленеводство не укладывалось в традиции оседлой земледельческой русской культуры.
Приведем еще некоторые примеры заимствований-освоений в русской старожильческой культуре.
Русские жили в домах двух типов: «русска изба» — рубленый дом из плавникового леса с плоской крышей из бревенчатого наката, засыпанного землей, земляные завалинки, окна, затянутые рыбьей шкурой летом или «лединами» зимой; и «юртушки» — строения, сооруженные из вертикально поставленных наклоном внутрь бревен. Жилое помещение соединялось с двумя-тремя хозяйственными постройками.
Обе конструкции и внутреннее устройство дома (застойка — перегородка, лавки вдоль стен и «досельная утварь» — блюда, чашки, ложки, шумовки-рыболовки и т.п.) хорошо известны по раскопкам Новгорода и Мангазеи. Это северновеликорусский тип жилья. А вот устройство печи очень интересно. Если в Мангазее печь складывали из булыжника и обмазывали глиной, то на Колыме и Индигирке использовали якутский камелек, или чувал. Остов чувала набирался из жердей, снаружи и изнутри обмазывался глиной. Верхние концы жердей образовывали трубу. Чувал стоял на опечке — фундаменте из утрамбованной земли в раме.
Еще одно заимствование у северных народов — дом на летней рыбалке, ураса. Ее конструкция была прямоугольной в плане: ставили четыре угловых бревна с наклоном, сверху бревна соединялись; укрепляли поперечными жердями, и образовавшийся остов стен покрывали дерновыми кирпичами. Верхняя часть оставалась открытой. В качестве очага использовался костер, дверь заменяла оленья шкура.
У северных кочевых народов такое летнее жилище, как бы оно не называлось — чум, тордох, ураса, яранга, оломо, — имеет ряд общих черт: коническо-цилиндрическая конструкция (или многоугольная, приближенная к кругу), покрытие из ровдуги, шкуры или бересты. Русские же предпочитали строить прямоугольные урасы, что согласуется с традициями земледельческой культуры.
Изучены и некоторые заимствования в одежде. Сразу нужно отметить главное различие: у русских четко различалась промысловая одежда и домашняя «лопоть», в то время как одежда аборигенов такого разделения не имела. Домашняя т и мужская, и женская — шилась из покупной материи или ровдуги и по покрою не отличалась от северновеликорусской. Это длинные рубахи, холодайки (широкие платья на кокетке), фартуки — у женщин; рубахи, штаны и кафтаны — у мужчин. Промысловая же одежда шилась из оленьих и нерпичьих шкур и по виду очень походила на такую же одежду аборигенов. Но внимательное рассмотрение и здесь обнаруживает различия. Так, если эвенки, эвены, юкагиры и якуты в качестве верхней мужской одежды носили распашной кафтан с завязками и нагрудником под него, то русские — глухую одежду из оленьих шкур, расклешенную книзу, с рукавами, свободными в пройме и зауженными к запястью. По подолу, горловине, рукавам делали опушку из другого меха, подпоясывали. Такая одежда на Индигирке называлась дундук, на Колыме — кукашка. Это напоминало чувавшуюся через голову, но покрой дундука или кукашки повторял покрой поморского сукмана и архангельской малицы.
Очень интересна обувь поречан. Мужчины зимой предпочитали носить плеки или щеткари чукотского образца — дорожную обувь из оленьего камуса с подошвами из оленьих щеток (кусочков жесткого меха с лап оленя), а весной и летом — юкагирские бродни — мягкие сапоги-чулки из дымленой ровдуги, подвязывавшиеся у щиколотки и под коленом.
Женщины имели обычную и праздничную обувь. В будни излюбленными «обутками» были якутские сары (саары) или полусарки - мягкие сапоги из конской кожи или ровдуги, обматывающиеся по щиколотке двумя ремнями, пришитыми на запятках. Зимой — якутские торбаза (этэрбэс) из оленьих лап. По праздникам женщины надевали алачики — так называли их на Индигирке, или калиплики (килипелики) — так назвали на Колыме. Это юкагирские торбаза из белой желтой ровдуги с головками из черненой сыромяти, расшитые цветными нитками и бисером.
В области материальной культуры заимствования изучены лучше, и примеры можно продолжить, но вполне достаточно ограничиться сказанным.
Ясно главное, а именно то, что любое заимствование происходит потому только, что оно становится внутренне необходимым для данной культуры и осваивается по собственным, внутренним законам. Освоение стирает противоречия между старым опытом и новыми условиями жизни. Это способ адаптироваться, прижиться, освоиться.
Конечно, нельзя не согласиться с теми исследователями, которые считают, что задолго до выхода в Сибирь на европейском Севере уже сложилось русское население, основным занятием которого были арктическое промысловое мореплавание, охота и рыболовство», и следовательно, оно не нуждалось в адаптации к полярным условиям, но стоит заметить, что хозяйство поморов было гораздо более вариантно даже и в XVII веке: помимо перечисленных промыслов существовали торговля, солеварение, добыча жемчуга, земледелие (ячмень и рожь), огородничество (репа, позже — картофель), разведение крупного рогатого скота. Здесь, в Заполярье, хозяйство русских сложилось так, что одна отрасль обуславливала другую. Нет рыбы — нечем кормить собак, следовательно, и пушнины не добыть, так как осматривать пасти-ловушки на песцов, расставленные на огромных пространствах в тундре зимой, можно только на «собачьей ноге». Нет выручки от пушнины — не на что купить сеть или невод, карбас. Нет сетей — нет рыбы. Любое нарушение повседневной жизни, каждое в отдельности (весна задержалась, осень рано наступила, «поветрие» на собак и т.д.) вызывало цепную реакцию событий и приводило едва не к катастрофе.
Вероятно, фактор высокого риска в ведении полярного хозяйства мог стать тем фоном, на котором складывался оригинальный духовный мир понизовщика. Это мир сложный, в котором оказались во взаимном проникновении и недавнее христианство, и древнее язычество, и мифомагические представления окружающих народов. В сложные моменты жизни, «отшатываясь от гнетущей социальной реальности ... русский народ в своих религиозных исканиях и верованиях обращался к незамутненному с языческих времен идеалу природной гармонии... однако при этом православие... в своей глубокой, органической контаминации с язычеством подчас выходило за пределы собственно христианства и становилось более широким, всеобъемлющим ... оказывалось более снисходительным к язычеству (собственному и, чужому), к другим нехристианским культам...
Духовный мир культуры русских старожилов — область наименее изученная, поэтому проследить все взаимовлияния, не боясь излишней прямолинейности толкования, невозможно. Попытаемся описать хотя бы некоторые явления.
В дохристианском мире понизовщиков почитались «стихеи»: матушка сендуха, матушка сине море, матушка Индигирка и матушка Колыма, батюшка cap-огонь; жили сендушный хозяин и водяная хозяйка, суседко, чудинка-пужанка, еретики и шулюкины. Обнаруживаются и отголоски представлений, восходящих к тотемизму.
У В.Г. Богораза читаем: «Медведя на Колыме называют дедушко, старик или просто он. Жители убеждены, что медведь — знахарь, слышит речи, которые люди говорят о нем даже шепотом и угадывает людские мысли. Из-за этого суеверного почитания медведей вообще не бьют, и они в некоторых местах составляют серьезное зло и систематически разоряют жителей».
«Стихея» в понимании поречан — неуловимая, могучая и грозная сила, которая кормит, и из рук которой надо почти вырывать свою жизнь. В.М. Зензинов приводит удивительный пример, где «стихея» и Бог в сознании понизовщиков существуют на равных: «Сулим, значит, обещаем Богу или Владычице отслужить молебен, если даст нам рыбу или гусей, стихею просим — ведь от нея это зависит. Там нас Бог слышит, не слышит — заведенье со старины такое...». Чтобы умилостивить «стихею» бросали в волны заготовленные подношения: пестрые лоскутки, ладан, «божью просвиру»: «Матушка сине море! Прекрати погоду! Не дай погибнуть православным!» А К.К. Нейману довелось видеть, как жертвоприношение морю приносили чукчи и русские. Чукчи, «держа оленя за рога, колют ножом в левый бок против самого сердца, стараясь, чтобы кровь потекла в море, и оставляют умирать на свободе и тут загадывают о будущем: если животное издыхает тихо, без боли и судорог, а главное, падает на правый бок — это предвещает удачу...» Колымские казаки тоже принесли жертву морю. «Обряд заключался в следующем: казаки выпросили у нас каждый по чарке водки, накрошили туда сухарей и соли, смешали все это и вылили в море».
«Батюшка cap-огонь» почитался не меньше. Запрещалось трогать огонь острым железом, чтобы не причинить ему боль, и считалось, что огонь может выдать тайны охотников их жертве». В огонь бросали кусочки еды и плескали чай, чтоб все было благополучно — обычай) характерный для тюркоязычных народов.
Олицетворение сил природы вообще шло очень далеко, Вот высказывание индигирщиков о дожде: «И! Нешто он православный! ... до последней нитки промочит».
Сендушный хозяин — один из главных персонажей в пантеоне понизовщиков. Он владелец всех промысловых зверей, похож на «православного человека» (в его доме есть даже иконы), но «отмените долгий, как лесина, сухой на тело», у него жена, сын и старуха-няня. Застегивает одежду на левую сторону, ездит в нарте, запряженной волками, песцами, лисицами. Это, несомненно, славянский леший. Вот легенда колымчан о сендушном: «Сендушный хозяин в каждой местности свой бывает. В Мартьянове — свой, в Каретове — свой, в крепости — свой. Его не видит никто, только иногда, вроде как помрачение найдет, и тогда увидишь... Он, может, и многим является, да другие не рассказывают, молчат, до смерти таят: может, они с ним орудуют, промышляют с ним. Кто своим трудом работает, тот наживет себе хозяйство, кто с ним — нет».
Подобные параллели можно видеть в культурах северных народов. Якуты верили, что существует лесной дух, покровитель охоты и рыболовства — Бай-Баянай; а чукчи — в хозяина леса, у него деревянное тело, он без рук и ног, перекатывается; в то, что есть владыка оленей и всего другого зверя, он ростом мал, в палец, вместо оленей запрягает мышей, а лемминг — его белый медведь; это он посылает охотникам стада оленей, но требует выполнения всех древних обычаев и жертвоприношений.
Водяной хозяин с хозяйкой ведали богатством рек и озер. Водяная хозяйка представлялась в образе женщины с большой грудью и распущенными волосами, с плотной белой кожей (славянская языческая царица Белорыбица?). Ей приносили подарки — монеты, разноцветные лоскутки, кусочки еды.
Суседко — «домашний дух, представляемый в виде маленького старичка с длинной седой бородой, живет в куте за печкой или камином. Ему приносят в жертву крохотные колобки из теста с запеченной в них солью...» Суседко — русский Домовой, кутный бог; именно такие деревянные фигурки — маленький старичок, словно обрубок или кряж, но с большой седой бородой, найдены в новгородских раскопках. Поречане, уезжая на летовья, всегда обращались к нему с просьбой: «Дедушка суседко, от нас не оставайся, пойдем вместе!» При переходе в новый дом суседку приглашали с собой, а когда кто-либо уезжал из дома навсегда, брал с собой золу из очага и высыпал на шесток на новом месте. Описание обычаев у поречан, связанных с суседкой, поразительно похоже на описание обрядов с Домовым у славян.
Несмотря на явное языческое происхождение сендушного хозяина, водяной хозяйки и суседко, в сознании поречан они укладывались в рамки христианства. Легенда, записанная в 1946 г. в С. Станчик на Индигирке, повествует, как Христос велел Адаму «приготовить людей, рыбу». Тот сделал все, но и еще кое-что лишнее сделал, и, боясь, что Христос будет недоволен, этих людей лишних «послал мольча» — кого на сендуху, кого в воду, кого в огонь, кого «особно угол». Христос не стал их возвращать и сказал: «Охто на шендухе — тот будет сендушной, охто веде — водяная хожайка, охто огонь — огонной хожанин, охто за угол — тот сушэдко пускай будет».
Если стихия и сендушный хозяин не очень благоволят по отношению к понизовщикам, то злые силы тем более.
Пужанка, или чудинка, водится в пустых домах, особенно любит покинутые на зиму летники.
На святках опасались шулюкинов (шиликанов, сюлюканов) — водяных демонов, которые выходят из проруби, одеты в разноцветную меховую одежду. «Шиликаны — это пестрые враженки, а не настоящие враги, — серьезно рассказывал дядя Гриня» А.Л. Биркенгофу в 30-х годах XX в. «Два года тому назад на реке у нас они девку утопили - заманили в прорубь». Шулюкин — персонаж рождественско-святочный, но заимствован, вероятно, у финно-угорских или тюркских народов. Известны якутские сюлюканы — хозяева подводного мира, которые разводят скот и выходят в канун Нового года из воды.
Знали поречане и «еретиков». «Железнозубый еретик» — род упыря, который живет в глубине лесов и питается трупами, ест и живых людей», — считали колымчане. А вот представления индигирщиков: «еретики» появляются обычно ночью, «когда заря потухает... в это время они — де оживут — де заайданят». Начнут в избу лезть, «там погрызут, здесь погрызут, перебегывают, шумят». Еретик гонится за запоздавшим путником; чтобы спастись, надо сбросить «лопоть», ремни с нарты, чум. Пока он дерется с вещами, можно уйти. «Ну, у кого собачки плохие — уйти-да не могли». Исчезает летом; летом ведь свет «круговой», а «свет-смерть ему».
Если у шулюкинах без труда узнаются русские черти, то что такое «еретики»? Может быть, это древнеславянские «навьи» — души мертвых врагов и недоброжелателей, вампиры, упыри. Очень полно раскрыта сущность навий на болгарском фольклоре: «навьи — это птицеобразные души умерших, летающие по ночам, в бурю и в дождь, на «злых ветрах». Крик этих птиц означает смерть, «нави» нападают на беременных женщин и на детей и сосут их кровь». В сознании старожилов образы навий — врагов человека и еретиков — врагов христианина, вполне могли наложиться друг на друга.
Любопытно сравнить навьи с чукотскими «келет». Злые духи, «келет», делятся на три класса. Одни из них охотятся за человеческими душами и телами. Они приносят злые болезни (например, оспу), приходят со стороны заката, из земли «Солнечного владыки» — русского царя. «Почему вся Россия переполнена злыми духами и как это Солнечный владыка не может от них избавиться?»
Для защиты от злых духов русские пользовались системой оберегов, которая была знакома им с времен Древней Руси.
Защититься от навий можно было в «хоромине», «крепости», доме, который огражден защитными символами-оберегами, начиная с его закладки и кончая возведением конька на крыше. В прямоугольное основание дома клали крест, затем хозяин отправлялся на все «четыре стороны», приносил по камню и укладывал их в маленькие квадраты, под венец дома клали лошадиный череп, кусочек шерсти. (Археологического изучения жилищ понизовщиков не проводилось, а в литературе подобных описаний не встречается, но известен обычай класть кусочек собачьей шерсти под чепчик родившегося младенца).
С целью оберега, вероятно, к четырем углам дома прикреплялись высокие мачты — корбасы с сорочками. «Сорочка — деревянная рама с вставленной в нее доской со сквозным вырезанным изображением креста или утки. Сверху на корбас насаживали изображение утки. Точно такие же сорочки были найдены и в Мангазее. Там же найден предмет похожий на сорочку, но меньшего размера — берестяная пластинка с прорезным изображением православного креста и с тонкими отверстиями по краям для прошивки. Авторы пишут, что назначение предметов не ясно. Р.В. Каменецкая считает, что сорочки исполняли роль флюгера или маяка: «Сорочки-флюгера известны на Печоре под тем же названием; их ставили на мачтах поморских кораблей. Точно так же ими передавали краткие и срочные сведения, например, об уловах рыбы, поднимая вымпелы разных цветов.
Думается, что это не флюгер и не маяк (зачем четыре флюгера-маяка на доме?), а древний языческий оберег. На это указывают следующие два обстоятельства: во-первых, помещение сорочки на самом высоком месте корабля (мачте) или дома (корбасе), а во-вторых, изображение утки или креста.
У славян утка, водоплавающая птица, — символ ночного пути солнца по подземному морю, в то время как кони — символ его дневного пути. В народной архитектуре «то или иное священное изображение (конь, оленья голова с рогами, богиня и птицы, солнце) увенчивало наивысшую точку дома — шипец крыши».
У понизовщиков «русска изба» была плоской, поэтому защищать жилище от «злых ветров» нужно было со всех четырех сторон. Плавниковый лес, из которого русские возводили дома, плохо поддается обработке, и поэтому декоративных украшений домов практически нет, по крайней мере в литературе описаний не встречается. Тем значительнее представляется смысл, который вкладывался в вырезывание такого оберега жилища — утки. Это несколько расходится с традицией символической орнаментики севернорусской избы — «изображения на самом здании дневного хода солнца над землей: коней и солярных знаков в виде кругов с 6 или 8 радиусами в положениях утра, полдня и вечера. Но, вероятно, продолжительная зима и полярная ночь потребовали большего внимания к подземной жизни солнца, ведь и на прялках, предназначенных для вечерней работы, зимой главным образом, и на люльках-колыбелях орнаментальные обереги — ушедшее вниз солнце — рассчитаны на ночное время. «Поэтому здесь и подчеркнуто существование солнца в мировой системе даже ночью, когда оно не видимо людям в своем подземном течении от заката к восходу».
Крест, обыкновенный четырехугольный, — тоже древний языческий оберег. Это оберег входа в дом — «подкова у порога и три креста на притолоке, прокопченные «четверговой свечой». Такие же кресты видел Зензинов и в Русском Устье: «...во всех избах и амбарах над дверями и в углах нашел намазанные углем или накопченные свечой крестики».
Сорочка с уткой или крестом, поворачиваясь «грудью» против «злого ветра» дарила уверенность, что в полярной ночи, когда полчища невидимых враждебных сил приблизятся к человеку, он будет защищен, огражден спасительным символом солнца.
Что касается мангазейской находки — берестяной пластинки с православным крестом, то можно предположить следующее: православный крест наложился на древний языческий, что встречается постоянно; и это тоже оберег, предназначенный, вероятно, для паруса.
Конечно, следует иметь в виду, что сохранность внешней формы еще не говорит о сохранении того же самого содержания, которое могло постепенно выветриваться. Со временем и оберег корабля — сорочка — мог стать сигнальным маяком, но тот факт, что понизовщики резали из дерева и прикрепляли к четырем углам дома сорочки, говорит о том, что их сакральный смысл был им еще внятен, по крайней мере до начала XIX века.
Таким образом, при несомненном своеобразии верования русских и верования северных народов обнаруживают большое сходство. Причина его не только в заимствованиях, но и в общем для всех информационном поле. Так ли уж различаются чукотские келет и русские еретики, якутские сюлюканы и русские черти, якутские духи-хозяева иччи и аббасы, чукотские древесные хозяева леса и русские сендушные с водяными хозяйками; жрецы и лекари — якутско-чукотско-юкагирские шаманы и русские волхвы? Б.А. Рыбаков утверждает, что на Руси «волхвы в деревне и демократической части городского посада существовали еще очень долго; вплоть до XVII — XVIII века в церковных требниках стоят вопросы к исповедующимся: не ходил ли к волхвам, не исполнял ли их указаний?». Поэтому неудивительно, что и русские старожилы-понизовщики обращались к шаманам за помощью и даже сами шаманили. Сознание старожилов оставалось, по существу, мифологическим. А «превращение хаоса в космос составляет основной смысл в мифологии, причем космос с самого начала включает ценностный, этический аспект».
Дохристианские верования, обычаи, запреты, бытовавшие у понизовщиков, показывают, что это взгляд на природу изнутри, ощущение своего единства со всем живым. Это ощущение единой судьбы примирило всех, сделало их необходимыми частями единого целого, потому что природа «объединяет людей независимо от любых видов социальной розни, вносимой несовершенством общественной жизни человечества». Чем же тогда объяснить те настороженные отношения, что отразились в фольклоре и свидетельствах путешественников-очевидцев?
Думается, что это результат того же мифологического сознания, но теперь уже его обратного влияния — на реальную жизнь.
Предания, былички, легенды показывают довольно своеобразные представления русских о своих северных соседях. В 1928 году в Русском Устье Д.Д. Травиным записана такая легенда о чандалах-юкагиpax (остатки жилищ юкагиров, которые тоже называют «чандалы», обнаружены в непосредственной близости от Русского Устья): «Чандалы — народность, по сказаниям, самая старинная. Жили только летом, на зиму засыпали. Во время спячки у них текут сопли, до земли дотекают и замерзают. У которого изломается, этот человек умирает». Легенда эта поразительно точно совпадает с текстом древнерусского сказания «О человецех незнаемых в восточной стране»: «В тои же стране есть иная самоядь, яко же и прочий человеци. По зими умирают на два месяца. Умирают же тако: как где которого застанет в те месяцы, то тя (туто) и сядет, а у него из носа вода изойдет, как от потока, да примерзнет к земли. И кто человек иные земли невидением поток той отразит у него и попхнет с места, и он умрет, то уже не оживет. А не сопхнет с места, то и оживет, и познает, и речет ему: о чем мя еси, друже, поуродовал?».
А вот какими представлялись индигирщикам чукчи: «Приходят эти сендушные чукчи с Носа — так, тундряные они, без палаток, удачу показывают. Плохой, конечно, не придет — на отбор. Весь в ремень, как трубка, завитой, приходит с луком и стрелы костяные. Подкрадывается сзади, закричит сразу или захочет — словно сендуха раскололась, пугает; из стрел опасна лишь первая и последняя, а другие еле дундук прошибают — одну за другой все выпустит и побежит, а сам на лучок опирается. Но всего страшней у него копье — пускает его на ремне в десять сажен. Под мышками пузырки носит — с ними не мерзнет и в воде не тонет. Родит такого чукчу сендуха, как траву... Любит коней гонять, лопоть прятать. Досель старики наши сказывают, таких чукчей сендушных убивали и прятали». Рассказывалось это в начале века, и несмотря на всю сказочность, один намек Зензинова на то, что он видел в тундре неизвестных людей, может быть, сендушных чукчей, заметно насторожил спутников.
Подобного же содержания и легенда «о худых чукчах». Худой чукча, или чучуна, — герой преданий не только старожилов Индигирки и Колымы, но и Лены и Яны.
Роднит все эти предания о юкагирах и чукчах одно: то, что они «почти приравнены к нечистым духам» по верному наблюдению В.М. Зензинова. Этому есть свое объяснение. «В архаической этике но выступает некая, достаточно мифологическая, дуальная система враждующих племен — своего, человеческого, и чужого — демонского, имеющего хтоническую окраску». И мифическое повествование, запечатлевшее такую хтоническую окраску чужого племени, теперь оказывало уже обратное воздействие на сознание: из мифа — в жизнь, что тоже естественно в рамках мифологического ощущения мира. Это входило в противоречие с реальной жизнью и постепенно преодолевалось, потому что есть немало свидетельств тех же ученых и путешественников, которые говорят о совершенно противоположном — о понимании, поддержке, взаимопомощи. Есть все основания утверждать, что толерантность, о которой так много сегодня говорят, осознавалась уже тогда как ценность в общении народов. Причем, толерантность не в плохом русском перевод — «терпимость», в истинно народном, далевском понимании. Синонимом к слову «терпеть» В.И. Даль называет «снисходить» — «уступать, терпеть, оказывать милость, милосердие, благосклонность, покровительство; преклоняться на просьбу, желание; уважить причины, ходатайство».
Таков идеал межчеловеческих отношений, он реализовывался, вероятно, в общинных началах реальной жизни и постоянном мотиве справедливости в фольклоре. Так, исследователи фольклора русскоустьинцев отмечают неожиданно яркое звучание темы социальной несправедливости в сказках. «Нищие, бедные, подзамочники и подтюремщики бочками катили» на пир богатых и царей. Царь представляется то обыкновенным мужиком, только богаче и грамотнее, то глупцом-самодуром, скорым на расправу. Очень часто сказка заканчивается тем, что «хресьянский сын шял саром», а царь стал простым человеком (Коток да кобелек, Ивашко Пепелушко, Подсолнешна Красота, Арко Аркович и др.), потому что «нисколько не трудился человек и чужим трудом пользовался».
Общинные начала реальной жизни существовали почти до 30-х годов XX века, времени образования колхозов и раскулачивания. О трагикомических эпизодах поиска «кулаков» рассказано А.Л. Биркенгофом в книге «Потомки землепроходцев».
Нельзя сказать, что имущественного неравенства среди понизовщиков не было, но вероятно, оно было смягчено, сглажено, размыто. «Мещанское общество» выбирало на три года старосту и старшину — они разбирали тяжбы, ссоры. Три раза в году на собраниях понизовщики раскладывали подати, казенные подводы, устанавливали сроки для объезда пастей, делили соль, особо нуждающимся выдавали рыбу и другие продукты из запасного общественного магазина и т.п.. Неудивительно, что существовала круговая порука и «платоническая заботливость по отношению к своим сочленам»: «... если кто-нибудь переедет летом на уединенную заимку и от него долго нет вестей, к нему посылают нарочного... с нарочным дается приказ выйти к людям».
«Разницы в отношениях индигирщиков между собой и с инородцами», по мнению Биркенгофа, не было. О ламутах и юкагирах говорили: «Народ старательный», «если у нас голодно, привезет без зову мяса оленьего, что у него есть». Уверяют, пишет Биркенгоф, что и сами относятся к оленеводу, «как к отцу родному»: «рыбку им припасаем, цаек, табацек», «сами не покурим — ламуту оставим». «Отношение это вполне искреннее...».
То же и на Колыме. Трифонов упоминает, что в 1866 году один чукча пожертвовал голодающим русским 130 оленей. И таких примеров множество. О «безрассудной щедрости» местных народов, не единожды наблюдаемой, Ф.П. Врангель писал: «Здесь, особенно между кочующими племенами Сибири, сохранилась еще сия истинно патриархальная добродетель, побуждающая хозяина с редким самоотвержением уступать гостю первое место и лучший кусок».
Очень многие русские старожилы знали якутский язык (даже между собой «сахаларят», — замечает Биркенгоф), некоторые могли изъясняться и по-чукотски и по-юкагирски, хотя знанием русского языка гордились. А в районах проживания русских почти все жители знали русский язык. Наконец, установлению уважительных и дружественных отношений способствовали и межэтнические браки.
Конечно, не стоит считать, что в повседневной жизни обходилось без ссор, недоразумений, в том числе и на национальной почве, но тенденция, общее русло мирной трудовой жизни достаточно четко обозначились, вероятно, уже к концу XVIII века.
«Единство в многообразии» — так называет В.Н. Сагатовский итоговую характеристику положительных качеств русского склада. «Суть этой характеристики в том, что деятельность русского человека направлена не на жесткое подчинение себе всего сущего, не на унификацию его, не на отрицание несхожего, но на собирание и бережение: бережение многообразного (сохранение культур других народов, уважение к иным религиям, нравам) и собирание этого многообразия в новое полифоническое единство. Соединять любовью, применяя силу лишь для противодействия злу, — таково положительное предназначение русской культуры».
«Единство, — возвестил оракул наших дней, -
Быть может спаяно железом лишь и кровью...»
Но мы попробуем спаять его любовью,
А там увидим, что прочней...
— писал Ф. Тютчев в 1870 году, сравнивая германский милитаризм и «русский метод». Это, безусловно, так, но справедливость требует уточнения: русское единство ковалось и железом тоже (но не кровью). Единство получилось противоречивым, новый пример которого дал XX век. «В самом деле, развитие русской культуры в XX веке осложнено такими масштабными явлениями поистине глобального характера, как революции и мировые войны, становление советского тоталитаризма и «русское рассеяние»... Эту общую судьбу со всеми народами многонациональной России разделили и русские и вышли из этого испытания не без потерь. «Образ русского, как несущего добро, изрядно потускнел... кто увидит наших энтузиастов, передающих эстафету софийности, на фоне нынешнего русского «землепроходца», оставляющего за собой пустыню; «воина», занятого экоцидом; «туриста» — барахольщика и т.д. и т.п.». Но не все пропало. «Если возродятся и сомкнутся «островки» духовности и душевности, — считает В.Н. Сагатовский, — то общая направленность, сохраняющаяся в глубинах нашей ментальности, вновь обретет себя».
Г. Н. Колбасина