Сибирская тайга.

«Сибирскiй наблюдатель» книга 6, 1901 г.

(Эскизъ).

... Едва лишь увидѣвъ тайгу, — я полюбилъ ее.

Она манила меня своей синей далью, уходившей въ небо, косматой гривой лѣсистыхъ горъ, мрачныхъ, какъ тучи, грозныхъ, какъ стѣны твердынь; темными стѣнами лиственницъ, упорно взбирающихся по обрывистымъ берегамъ рѣкъ; таинственнымъ шумомъ сосноваго бора...

Сначала я могъ любоваться ею только издали. Судьба гнала меня впередъ — въ глубь тайги, на далекій сѣверъ, по рѣкамъ, окутаннымъ туманами, по дорогамъ, утопавшимъ въ облакахъ пыли. Вездѣ предо мною была тайга! Она разступалась и открывала узкій проходъ: ложу рѣки, извилистой просѣкѣ дороги, телеграфнымъ и верстовымъ столбамъ... Она была справа и слѣва, но я не былъ воленъ свернуть съ пыльной дороги въ ея таинственную глубину. Я проникалъ туда воображеніемъ. Моя мысль блуждала среди высокихъ сосенъ, могучихъ кедровъ, темнозеленыхъ пихтъ съ верхушками, похожими на стрѣлы.

Что тамъ таится въ этихъ недоступныхъ для меня дебряхъ, на днѣ океана деревьевъ? Тамъ — иная жизнь иной воздухъ, иные звуки...

Далеко, на сѣверѣ, на рѣкѣ Оби, когда высокія горы береговъ Иртыша, все понижаясь, ушли въ землю и, долго сдерживаемое цѣпями каменныхъ глыбъ, теченіе рѣки разлилось по низинамъ, — тайга изъ мрачной и темной неожиданно сдѣлалась веселой, смѣющейся какъ садъ. Сосновые и кедровые лѣса, могучіе, какъ скалы, дающія имъ пріютъ и поднимающія ихъ къ облакамъ, — постепенно смѣнились березовыми рощами, бѣлоствольными и свѣтлозелеными.

Ночь темная и синяя, вѣнчающая вершины сосенъ узорами звѣздъ, серебрящая искрами лунныхъ лучей оголенное чело скалъ, — смѣнилась бѣлою ночью, объятой розовымъ пламенемъ зари, прикрытой прозрачной волнистой сѣткой тумана.

Какъ чудно хороша тайга въ бѣлыя лѣтнія ночи, при угасающемъ сіяніи звѣздъ и разгорающихся огняхъ зари! Она полна нѣги и грезъ и чужда представленій о суровости и дикости сибирскихъ ландшафтовъ.

Утромъ, когда еще прозрачный сумракъ ходилъ подвижной стѣной между краемъ рѣки и краемъ лѣса и восходящее солнце золотило зардѣвшіяся облака, — среди бѣлыхъ стволовъ березовой рощи показались остроконечные шалаши изъ коры. Они курились струйками голубоватаго дыма. Баржа остановилась у берега, окаймленнаго кудрявыми, свѣтлозелеными зарослями.

Изъ шалашей вышли какіе то приземистые черноволосые, одѣтые въ шкуры, люди. Въ рукахъ они имѣли пучки рыбъ на веревкахъ, скрученныхъ изъ прутьевъ тальнику. Всѣ они казались мнѣ темнолицыми, узкоглазыми, старообразными и похожими другъ на друга. Они кричали намъ что-то на непонятномъ языкѣ, потрясая своими рыбами. Эти обитатели лѣсныхъ трущобъ показались мнѣ какими то сказочными существами среди обстановки, не виданной дотолѣ...

Мы купили у нихъ рыбы; баржа тронулась и они исчезли въ заросляхъ.

Отдѣленный отъ воли желѣзными полосами рѣшетки, цѣпью часовыхъ и волнами рѣки, — я позавидовалъ обитателямъ тайги; позавидовалъ ихъ дикости, свободѣ, зеленому простору ихъ владѣній. Я тосковалъ въ душномъ трюмѣ баржи и мечталъ о дикой волѣ, о просторѣ. О томъ просторѣ, при видѣ котораго въ тундрахъ дальняго сѣвера многихъ путешественниковъ охватывало желаніе стать номадами, завести стадо оленей и блуждать по пустынямъ, неограниченнымъ ничѣмъ, кромѣ неба и моря; вести спокойную жизнь, чуждую требованіямъ вѣка, въ скромномъ счастіи и довольствѣ...

А великая, многоводная Обь несла наше судно по своимъ мутнымъ волнамъ, среди березовыхъ лѣсовъ, поросшихъ тальникомъ острововъ, на половину затопленныхъ водою. Весенній день, блещущій синевой неба, смѣнялся бѣлой ночью... По берегамъ мимо насъ бѣжали лѣса, въ серебряномъ туманѣ сумерокъ, въ розовыхъ огняхъ зари, переходящей въ пожаръ небосклона... Едва опустившееся солнце поднималось вновь и бѣлая ночь падала на землю росой, осыпая жемчугомъ кусты в заросли.

На великомъ пути, „проторенномъ цѣпями“, по Московскому тракту, — тайга шла стѣнами хвойныхъ лѣсовъ то карабкающихся по горамъ къ небу, то сползающихъ въ глубину ущелій. Темная, непроницаемая, она давала пріютъ бродягамъ, отщепенцамъ и неудачникамъ, выброшеннымъ за бортъ жизни, жертвамъ неумолимой борьбы за существованіе, царящей въ мірѣ. Эта борьба обратила ихъ въ нищихъ, лишила родины и крова, озлобила и извратила ихъ души. Они находили пріютъ въ зеленомъ просторѣ тайги до тѣхъ поръ, пока трескучій морозъ и вьюга не прогоняли ихъ въ общество людей: въ тюрьмы, больницы, этапы, притоны бездомной голыдьбы. Общество враждебно встрѣчало этихъ отщепенцевъ за то, что они жили не такъ, какъ живутъ всѣ, а жили, какъ имъ хотѣлось... Общество овладѣвало ими и сводило съ ними старые счеты....

Лохматые, оборванные, съ котелками въ рукахъ прокрадывались эти люди въ деревни и села, просили подаянія подъ окнами избъ и опять скрывались въ тайгѣ.

Какъ ни жалка скитальческая жизнь этихъ людей, но она свободна и завидовали этой жизни узники, за стѣнами этаповъ...

Осенью въ пасмурные дни, похожіе на вечеръ, когда мутные тучи ложились на пожелтѣвшіе лѣса и потоки дождя заливали землю, — печальный видъ имѣла тайга и казалась полной скорби и слезъ... Казалось, она плачетъ, вспоминая весенніе дни, зеленое раздолье лѣта...

Въ бурю она полна рыданій и стоновъ и походитъ на разбушевавшееся море; громады тучъ, какъ волны, несутся по небу, затемняя звѣзды... Кажется, среди грохота и воя бури, что все движется, все дрожитъ и грозитъ разрушеніемъ, что дрожатъ деревья и тучи, и звѣзды... Кажется, что погаснутъ звѣзды на небѣ, и свалится — ляжетъ лѣсъ на землю подъ напоромъ вѣтра.

Но тайга стойко выдерживаетъ бурю и защищаетъ поля и луга отъ леденящаго дыханія тундръ...

*

* *

Когда я ѣхалъ по Ленѣ, тайга уже оцѣпенѣла отъ зимней стужи.

Бѣлая одежда зимы придала ей своеобразную красоту. Зимнее солнце въ морозномъ туманѣ походитъ на огненный шаръ, повисшій въ воздухѣ. Онъ недолго виситъ на небѣ, надъ лѣсами, одѣтыми серебрянымъ пухомъ, надъ скалами, надъ дымящимися юртами. Онъ падаетъ куда то, въ глубину ущелій, на каменное дно горной рѣчки... Небо темнѣетъ; ночь раскрываетъ свои безчисленныя огненныя очи и глядитъ на громады причудливыхъ горъ, толпящихся по обоимъ берегамъ Лены.

Какъ онѣ величественны, эти горы, какъ поражаютъ неожиданностью формъ и очертаній!

Кажется, что вся эта картина: ночь, тайга и горы — не дѣйствительность, а мечта; заколдованный міръ сказаній и легендъ, поэтическія грезы сѣвернаго скальда, задремавшаго на вершинѣ скалъ фіорда...

Изъ глубины тайги, чернѣющей по падямъ, встаютъ развалины циклопическихъ построекъ: разломанныя стѣны, ворота изъ огромныхъ глыбъ.... все это еще держится, противостоитъ вѣкамъ и стихіямъ; но трещины испещрили каменныя глыбы и изъ трещинъ растутъ деревья... Груды камней нависли темными пещерами, легли въ картинномъ безпорядкѣ по склонамъ горъ и чудится, что здѣсь недавно происходила борьба или игра титановъ, разломавшихъ горы и поражавшихъ другъ друга обломками скалъ... И сюда, въ каменное, безплодное лоно горъ, пробирается тайга. Отдѣльныя деревья и группы деревьевъ растутъ между глыбъ, пласты снѣга узорчатой бахромой висятъ на вѣтвяхъ и звѣзды зажигаютъ на сугробахъ свои холодныя искры...

Вотъ появляется на скалѣ полуразрушенный замокъ, съ зубчатыми стѣнами, башнями, бойницами, стрѣльчатыми окнами, остроконечными крышами, подъемными мостами, висящими надъ бездной... Появляется среди готическихъ башенъ луна и льетъ на карнизы и грани стѣнъ свой блѣдный свѣтъ, такъ гармонирующій съ развалинами, кладбищами, памятниками сѣдой старины. Совсѣмъ средне-вѣковая картина!...

Если-бы не сугробы, глыбы льдинъ на рѣкѣ и туманъ ледяныхъ пылинокъ, свѣтящихся фосфорическимъ свѣтомъ, — можно было бы подумать, что находишься на берегахъ Рейна и видишь развалины средневѣковаго замка. Если глядѣть на вершины горъ то, иллюзія очень сильна.... Это Bergshloss изъ стихотвореній Гете:

 

Da, droben auf jenem Berge

Da steht ein altes Sshloss,

Wo hinter Thoren und Thüren,

Sonst lauerten Bitter und Ross.

Verbrant sind Thüren und Thoren

Und überall ist es so still!...

 

Да, тишина здѣсь совершенная. Пустыня молчитъ и не слышно, на сотни верстъ кругомъ, звука жизни: звона колоколовъ, свистковъ фабрикъ, жужжанія людскаго муравейника въ городахъ...

Тиха морозная ночь; застыла буря и легла на землю снѣжными волнами. Изрѣдка только раздается подо-льдомъ грохотъ, похожій на выстрѣлъ изъ пушки. Колокольчикъ кибитки гремитъ однозвучно, лошади стучатъ копытами, полозья скрипятъ, ямщикъ поетъ грустную сибирскую пѣсню...

Эти звуки теряются въ безбрежной шири рѣки, среди высокихъ скалъ, точно застываютъ и глохнутъ въ густомъ морозномъ воздухѣ....

Развалины замковъ тянутся одни за другими вдаль, и нѣтъ въ нихъ живыхъ существъ — рыцарей, кнехтовъ, трубадуровъ. Только каменныя изваянія лѣпятся по стѣнамъ и карнизамъ и оживленные луной призраки носятся надъ ними.

Эти призраки вліяютъ на душу невольнаго странника, жадно всматривающагося въ даль невѣдомой пустыни, которая должна замѣнить для него родину, и наполняютъ ее образами минувшихъ временъ... Припоминаются древнія баллады и сказанія, романическая поэзія, стихи Уланда, Гете... Лѣса, дремлющіе въ лунномъ сіяніи, и случайно разбросанныя глыбы камней, получаютъ опредѣленныя, гармонирующія съ настроеніемъ очертанія.

Вотъ чудится одинокая часовня, среди чернаго лѣса; блѣдный лучъ лампады, зажженной надъ гробницей, скользитъ по каменной стѣнѣ и кто-то „не здѣшній“, темный, съ непроницаемымъ лицомъ и огненнымъ взоромъ, сидитъ на камнѣ и ждетъ безстрашнаго рыцаря Роланда. А дальше уже ѣдутъ по лѣсу попарно черные рыцари и стоитъ у пещеры конь въ черной попонѣ, и движется пустота, полная таинственныхъ призраковъ... Тамъ въ густомъ лѣсу, на вѣковомъ утесѣ, спитъ Гаральдъ, боецъ сѣдой и сквозь сонъ хватается за мечъ, при ледяномъ рокотѣ рѣки, при каменномъ грохотѣ разсѣдающейся скалы... Далѣе — лѣсной царь въ алмазной коронѣ, среди вѣтвей лѣса, сошедшаго съ горъ къ рѣкѣ по темной разсѣлинѣ. Онъ сыплетъ серебро и перлы по сугробамъ и манитъ путника въ глубь лѣса, полнаго чудесъ... Въ душѣ звучатъ мѣрные стихи прелестной баллады:

 

.....Веселаго много въ моей сторонѣ:

Цвѣты бирюзовы, жемчужны струи;

Изъ золота слиты чертоги мои...

 

Настроеніе это ослабѣваетъ при пасмурномъ свѣтѣ дня: горы, замки, развалины тусклы и неподвижны и уныла тайга подъ мутнымъ небомъ въ сугробахъ, блѣдныхъ какъ саванъ, не освѣщенныхъ ни золотомъ солнца, ни серебромъ луны, ни мерцающими огнями звѣздъ. Настанетъ ночь, поднимется луна, и вновь оживитъ развалины замковъ, часовенъ и населитъ ихъ волшебными видѣніями...

*

* *

...Подъ Якутскомъ показался высокій „Кангаласскій камень“, упоминаемый въ извѣстной поэмѣ Рылѣева: „Войнаровскій“.

Былъ вечеръ. Заходящее зимнее солнце, багряное отъ давленія мороза, освѣщало кровавымъ отблескомъ голую вершину. Высокій, темный крестъ одиноко стоитъ на вершинѣ. Онъ казался еще выше и чернѣе въ огняхъ небосклона... Сколько думъ наводитъ на изгнанника этотъ символъ страданія и скорби!...

Гдѣ-то вблизи этого камня жилъ знаменитый Войнаровскій *), по преданію замерзшій на могилѣ жены. Я закрывалъ глаза и мнѣ казалось, что я вижу высокую фигуру подъ одинокимъ крестомъ. Изгнанникъ съ нѣмою скорбью смотритъ на снѣжную равнину, назначенную ему могилой. И вспоминается ему прошлое: мечты о славѣ казачества, о счастіи роднаго края, гордыя надежды, погибшія на полѣ брани... Вмѣсто славы и счастія его постигла горькая участь — неволя въ царствѣ морозовъ и вьюгъ. Но она не сломила его гордой души, его свободныхъ думъ и, умирая, онъ, можетъ быть, думалъ о родинѣ, мечталъ о томъ, что другіе ея сыны, болѣе сильные и счастливые, воскресятъ надежды, погибшія на полѣ битвы...

*) Войнаровскій — полковникъ малороссійскихъ казаковъ, врагъ Петра, сторонникъ Мазепы — онъ дѣйствительно умеръ въ ссылкѣ; но жена его Анна, кажется, жила въ Швеціи. Войнаровскій Андрей былъ роднымъ племянникомъ гетмана Мазепы и соучастникомъ его замысловъ стремившихся къ образованію изъ Малороссіи самостоятельно независимаго государства. Послѣ Полтавской битвы, гдѣ шведскіе войска подъ предводительствомъ самого короля Карла XII и малороссійскіе, дѣйствовавшіе съ ними за одно, подъ предводительствомъ Мазепы, были разбиты, Войнаровскій бѣжалъ въ Германію; но, по требованію Петра I, былъ вызванъ изъ Гамбурга и сосланъ со всей семьей въ Якутскъ, гдѣ умеръ въ 1740 г. Извѣстный поэтъ первой четверти XIX столѣтія Кондр. Ѳед. Рылѣевъ взялъ его ссылку и страданія, вынесенныя имъ въ ней, сюжетомъ для своей даровитой поэмы, которая и явилась въ свѣтъ подъ названіемъ: „Войнаровскій“. Примѣч. редак.

Его скорбь, непонятная дикому народу береговъ Лены, дѣлала его какимъ то сверхчеловѣкомъ въ глазахъ якутовъ... Не съ кѣмъ ему было подѣлиться мыслями; онъ умеръ и не передалась его скорбь въ другія сердца.

Въ Якутскѣ я оставилъ берега Лены и очутился въ убогой юртѣ среди сосноваго бора.

Меня привезъ въ эту юрту маленькій казакъ, едва достававшій головой моего плеча, одѣтый въ якутскую одежду и обувь. Если бы не папаха съ краснымъ верхомъ, онъ совершенно походилъ бы на якута. Онъ былъ безъ всякаго оружія и самъ правилъ лошадью. По русски онъ говорилъ плохо и только зналъ хорошо русскія пѣсни — единственное наслѣдіе отцовъ, завоевателей этой великой и обильной земли.

Переправившись за городомъ черезъ рѣку, мы очутились въ тайгѣ и поѣхали по узкой тропинкѣ. Сосны и ели чередовались съ лиственницами; по сторонамъ шли тропинки. Тамъ и сямъ, среди бора, попадались поляны съ усадьбами якутовъ. Разбросанныя въ безпорядкѣ на огромномъ пространствѣ, жилища эти напоминали первыя поселенія славянъ, или германцевъ того времени, когда Тацитъ восторгался ихъ нравами и ставилъ ихъ въ примѣръ культурнымъ римлянамъ.

Эти жилища расположены, по большей части, по берегамъ озеръ и имѣютъ своеобразный видъ: юрта въ снѣговой шапкѣ, съ каминомъ, сыплющимъ снопы искръ по воздуху; скотъ, бродящій около стоговъ сѣна, огороженнаго жердями; тутъ же въ сторонѣ могилы предковъ, осѣненныя крестами, а дальше опять лѣсъ; лѣсъ — вольный, никѣмъ не охраняемый, никѣмъ не оберегаемый отъ людей... Каждый якутъ имѣетъ цѣлую территорію въ своемъ пользованіи!...

Вечеръ, озаренный луной, засверкалъ въ снѣгахъ и зажегъ звѣзды на вершинахъ пихтъ, когда мы съ казакомъ подъѣхали къ юртѣ родоваго старосты.

Согнувшись, мы вошли черезъ узкія двери, обитыя кожей, въ юрту, и я въ первый разъ увидѣлъ, какъ живутъ обитатели тайги.

Въ юртѣ было тѣсно и грязно. Полъ былъ земляной; кругомъ, вдоль покатыхъ стѣнъ, опиравшихся на столбы, тянулись почернѣвшія полати; вмѣсто стеколъ — въ окнахъ были льдины; телята лежали въ углу и въ дверь, ведущую въ другую смежную юрту, служащую хлѣвомъ, просовывала голову корова...

Я понялъ, почему въ такой обстановкѣ тоскуетъ русскій человѣкъ. Его давятъ наклонныя стѣны, повергаютъ въ печаль ледяныя глыбы въ окнахъ, одуряетъ запахъ скотнаго двора... Только каминъ, блещущій потоками пламени, льющій расплавленное золото на очагъ, веселитъ это мрачное жилище!

Изъ полумрака дальнихъ угловъ юрты вышелъ скуластый сѣдой якутъ въ грязной рубахѣ изъ синей дабы. Это былъ староста — мое новое начальство. Онъ указалъ юрту, куда меня помѣстить, и я сдѣлался обитателемъ тайги.

Наконецъ-то, теперь я могъ свободно любоваться ею, бродить подъ сводами могучихъ раскидистыхъ сосенъ, тонкихъ мохнатыхъ пихтъ, елей, похожихъ на пирамиды; могъ ходить по звѣринымъ слѣдамъ, которыми были испещрены снѣга; могъ свободно замерзнуть въ сугробахъ, застыть въ скорбной думѣ о родинѣ и загубленной жизни.

Но тайга, которую я начиналъ любить, не осталась безучастной ко мнѣ; она отвѣтила мнѣ взаимностью, вдохнула въ меня бодрость, дала силы выносить страданія и одиночество. Она утѣшала меня въ злоключеніяхъ, которымъ подвергли меня люди.

Лишенный воли, друзей, общества и участія себѣ подобныхъ, — я находилъ счастіе въ общеніи съ природой. Дѣвственная и суровая по внѣшнему виду, она щедра и радушна къ людямъ; она справедливѣе къ нимъ, чѣмъ роскошная природа юга, немногихъ надѣляющая земными благами и обрекающая на голодъ массы. Она всѣмъ даетъ одинаково, — всѣмъ, кто желаетъ трудиться.

Тайга (здѣсь въ Якутской обл.) еще такъ велика и неприступна, что люди не успѣли еще подѣлить ее между собою и начать борьбу за обладаніе ею. Я любилъ тайгу за то, что она еще свободна и дика, не обложена данью, не служитъ ареной торжища и соперничества людей.

Закутанный въ оленьи мѣха, съ ружьемъ на плечѣ, я бродилъ на опушкѣ тайги, наслаждаясь ея просторомъ, пустынностью, безлюдіемъ. Чувство восторга и благоговѣнія охватывало меня всего: я не испытывалъ такихъ чувствъ при созерцаніи природы на родинѣ, гдѣ такъ тѣсно и людно, гдѣ каждый старается столкнуть своего ближняго съ „хлѣбнаго мѣста“ и самому занять его.

Передо мною въ глубокихъ снѣгахъ лежало огромное озеро, чистое, какъ-бы залитое алебастромъ. Оно горѣло по краямъ багрянцемъ зари и далеко шелъ розовый отблескъ ея; нѣжный, какъ румянецъ молодыхъ щекъ, онъ гармонировалъ съ бѣлизною снѣга. На крутомъ берегу озера было разбросано якутское кладбище и придавало этой пустынной мѣстности своеобразный видъ. Памятники на могилахъ — деревянные срубы съ крышами и крестами походили на маленькія часовеньки. На другомъ берегу виднѣлась крошечная юрта; струйка синяго дыма стояла надъ ней неподвижно въ морозномъ воздухѣ. Невозмутимая тишина царила кругомъ... Вдругъ раздавался какой-то таинственный звонъ, какъ бы изъ глубины озера, проносился въ воздухѣ и застывалъ въ вышинѣ. Это было похоже на стонъ или на крикъ изумленія... Этотъ звукъ отдавался въ моемъ сердцѣ; я какъ бы просыпался отъ долгаго сна и оглядывался вокругъ: „Гдѣ я?“ Ахъ, какъ далеко отъ людей, отъ жизни, отъ свѣта!“

* *

*

Эта захватывающая даль, непостижимая для жителя городовъ, манила меня къ себѣ и судьба предназначила мнѣ извѣдать самые дальніе уголки тайги.

Я уѣхалъ въ далекую страну, за полярный кругъ.

Отъ Якутска еще 3000 верстъ до этой страны. Лѣто тамъ коротко, какъ мигъ. Понятіе зима и ночь тамъ синонимы. Это ночь страшная, какъ кошмаръ; темная, какъ мракъ пещеры; скучная, какъ стонъ вѣтра, воющаго въ лѣсахъ. Только сѣверное сіяніе, какъ отрадное сновидѣнiе ночи, свѣтитъ за гранью ледяныхъ горъ...

Такой представлялась моему воображенію эта земля.

Но тамъ живутъ-же люди? Да, живутъ, но о нихъ очень мало извѣстно. Съ помощью воображенія я заранѣе переносился въ эту страну, черезъ отдѣляющее меня отъ нея огромное пространство, въ которомъ нѣтъ дорогъ. Я начиналъ привыкать къ пустынѣ, но, все таки, мнѣ жутко было забираться такъ далеко отъ родины.

Мнѣ суждено было узнать и эти самыя отдаленныя области тайги и полюбить ихъ.

Теперь въ моемъ воображеніи встаютъ знакомыя рѣки, озера, горы, весь этотъ широкій просторъ, которымъ я владѣлъ когда то, вмѣстѣ съ коренными жителями этой земли. Въ извѣстномъ смыслѣ я владѣлъ тамъ всѣмъ. Я могъ брать все, что хотѣлъ, въ рѣкахъ, лѣсахъ, озерахъ; брать все, безъ чего нельзя тамъ жить и что, въ тоже время, не имѣетъ тамъ особенной цѣны, потому что удовлетвореніе собственныхъ потребностей есть источникъ и цѣль обладанія дарами природы.

Свобода пользоваться всѣмъ, что разстилалось предо мною, была дорога мнѣ потому, что до этой поры я никогда въ жизни не испытывалъ такой свободы... Здѣсь съ полнымъ правомъ я могъ воскликнуть словами поэта:

 

... frische Nahrung neues Blut

Saug’ich aus freier Welt!...

 

Всюду, гдѣ я жилъ раньше, земля была описана, изслѣдована, полита потомъ, кровью, слезами, подѣлена на клочки и каждый клочекъ имѣлъ своего хозяина. Я не могъ перейти за изгородь безъ того, чтобы не нарушить чьихъ нибудь правъ. Въ далекой полярной странѣ все было свободно и не имѣло хозяевъ: рѣки, озера, покосы...

Тамъ я испыталъ новыя чувства, видѣлъ новыя красоты въ природѣ, новые цвѣта и огни въ небѣ, слышалъ новые звуки, думалъ новыя мысли и это вознаграждало меня за лишенія.

Зимою я наблюдалъ, какъ безконечная пустыня, охваченная глубокимъ сномъ, грезила при огняхъ сѣвернаго сіянія. Какія то огромныя тѣни двигались по небу, минуя звѣзды, ловя другъ друга въ синемъ просторѣ, среди огненныхъ столбовъ. Можетъ быть, я, не видѣвшій раньше ничего подобнаго въ природѣ, воспринималъ все это странно. Вся пустыня говорила моей душѣ, отражалась въ ней. И я не забуду того, что говорила она мнѣ...

И увидѣлъ я предѣлъ тайги — „край лѣсовъ“!

Здѣсь деревья становятся ниже и меньше. Кривыя, чахлыя, сучковатыя они ведутъ упорную борьбу за существованіе, отстаиваютъ грудью каждый клочекъ земли, гибнутъ въ болотахъ, трясинахъ, черной смолой разливающихся на ледяной почвѣ.

Борясь за право жизни, они все идутъ впередъ по трупамъ товарищей, среди черныхъ обугленныхъ пожарами, сломанныхъ пургой пней, среди косматыхъ кочекъ и сѣрыхъ мховъ. Это передовые бойцы огромной арміи деревьевъ, ограждающихъ тайгу отъ напора бурь. Они становятся все рѣже и мельче и, наконецъ, исчезаютъ. Только приземистый ползучій кустарникъ прокрадывается въ тундру, скрываясь среди кочекъ и неровностей почвы.

Вьюги безвредно проносятся надъ нимъ. Безконечныя голыя равнины, окаймленныя голыми холмами тянутся на сѣверъ и теряются въ дали, лѣтомъ окутанной лиловымъ зимою — мутнымъ туманомъ. Тамъ океанъ: ледъ, вода и небо...

И этотъ безотрадный край, гдѣ кончается тайга, имѣетъ свои красоты; для того, чтобы найти ихъ, надо любить природу...

Сибирская тайга научила меня довольствоваться слишкомъ скромнымъ счастіемъ: счастіемъ сливаться душой съ природой.

Какъ бы бѣдна, однообразна и угрюма не была природа, она возвращаетъ душѣ миръ и спокойствіе, нарушенные бурями жизни...

А. Клюге.

 

(OCR: Аристарх Северин)