НА ДАЛЬНЕМЪ СѢВЕРѢ

Иван видѣлъ въ просонкахъ, что камелекъ уже пылалъ. Въ юртѣ было холодно. Иванъ поджалъ ноги, плотнѣе закутался шубой и закрылъ голову, но утренній шумъ не давалъ ему заснуть, какъ слѣдуетъ, — онъ только дремалъ. Надежды, мечтанія и дѣйствительность перемѣшивались въ его безпорядочныхъ грезахъ.

Ему чудилось, что онъ пришелъ уже съ пріисковъ и много денегъ принесъ съ собой. На немъ отличная одежда и бобровая шапка. На минуту онъ забылся было, но что-то заставило его вздрогнуть и очнуться. Онъ приподнялъ голову. Что ему надо вспомнить? Да! — Марья! Вотъ она: ловкая, бравая, веселая дѣвка! Надо сегодня-же сходить въ деревню къ ея отцу. Выдадутъ-ли? — Непремѣнно выдадутъ: горды, а супротивъ денегъ не устоятъ. Иванъ опять забылся. Что-то застучало въ юртѣ. Иванъ открылъ-было глаза, но яркій огонь камелька заставилъ его тотчасъ-же зажмуриться. — Зачѣмъ-же онъ спитъ здѣсь? Вотъ и Мапа, его хозяйка, лопочетъ что-то ему: «городчикъ! городчикъ!»1) Да! онъ только идетъ въ тайгу, — экое горе! Ну, все равно: будутъ деньги, непремѣнно будутъ. Начлегъ 2) далъ ему пятнадцать рублей; говорятъ, и того много: молодой, можешь самъ заработать. Иванъ окончательно заснулъ.

Мапа = Марфа (рус.), прим.Админ.сайта.

1) «Городчиками» якуты называютъ отправляющихся въ городъ.

2) «Начлегомъ» поселенцы называютъ наслегъ; это — административная единица, соотвѣтствующая сельскому обществу.

— Уйбанъ! — раздался надъ самымъ его ухомъ вкрадчивый, протяжный и ласковый голосъ Мапы.

Уйбан = Иван (рус.), прим.Админ.сайта.

Иванъ проснулся. Камелекъ пылалъ. Холодный и сырой воздухъ, проникнутый запахомъ коровьяго помета и молока, началъ понемногу отогрѣваться. Ночной мракъ былъ изгнанъ огнемъ изъ самыхъ отдаленныхъ угловъ юрты. Весело и громко трещали громадныя лиственныя полѣнья, осыпая крупными искрами черный земляной полъ. На бревенчатыхъ наклонныхъ стѣнахъ юрты мигали желто-красные переливы — отраженія пылающаго огня. Чрезъ оконныя льдины, сверкавшія синими переливчатыми огоньками, изливался слабый сѣро-молочный свѣтъ наступавшаго утра.

Почти всѣ обитатели юрты были уже на ногахъ и суетились, каждый по своему дѣлу.

Огромный чугунный котелъ о трехъ ножкахъ, до краевъ наполненный полумерзлыми карасями, стоялъ на полномъ огнѣ; рядомъ съ нимъ варилась «болотная пища» — кюель-асà — молоко съ брусникой и мучнистымъ корнемъ одного болотнаго растенія; дальше стоялъ большой мѣдный чайникъ съ водой. На таганѣ кипятился горшокъ молока, а въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ огня пеклась толстая ячменная лепешка, истыканная ножомъ.

Мапа, одѣтая въ синюю рубашку, стояла у камелька и поправляла щипцами полѣнья. Пламя камелька перебѣгало по ея оживленному и нѣжному сѣро-желтому лицу и струбчатымъ складкамъ синей рубашки, красиво облегавшимъ тощую грудь и стройныя ноги. Ея маленькіе черные глаза весело смотрѣли изъ-подъ толстыхъ вѣкъ, а пунцовый, пухлый ротикъ съ треугольной нижней губой радостно улыбался: по случаю городчика, варятся цѣлый чугунъ жирныхъ карасей и печется огромная лепешка! Рядомъ съ Мапой стояла ея маленькая дочь, Барбара, голая, съ отвислымъ животомъ и тонкими ногами, до нельзя широкоскулая, желтая и одутловатая, съ свалявшимися, какъ войлокъ, и черными, какъ смоль, волосами; она отогрѣвалась у камелька отъ ночнаго холода. Изъ угла доносились протяжные и дикіе, нескладные звуки; ихъ можно было принять какъ за плачъ, такъ и за пѣнiе. Это старая, почти столѣтняя хотунъ (госпожа), слѣпая бабушка Елена, въ припадкѣ омеряченья 3), кричала, что у нея жжетъ подъ сердцемъ.

Иванъ снялъ съ орона 4) свои этербесы 5), выворотилъ ихъ, провелъ рукой по швамъ, похлопалъ одинъ о другой и внимательно осмотрѣлъ, нѣтъ-ли какого изъяну. Все оказалось хорошо, хоть сейчасъ въ дорогу, — вытерпятъ. Тѣмъ-же порядкомъ онъ тщательно осмотрѣлъ весь свой гардеробъ.

3) Омеряченье — якутская нервная болѣзнь, въ родѣ истерики.

4) Ороны — лавки, придѣланныя къ стѣнкамъ юрты.

5) Этербесы — якутская мѣховая обувь.

Иванъ дѣлалъ осмотръ очень медленно. Клубы тяжелаго, холоднаго и темнаго пара окатили его съ головы до ногъ, когда онъ оканчивалъ этотъ осмотръ: Мапа успѣла уже напоить коровъ и теперь вгоняла ихъ обратно въ хотонъ 6). Вотъ вошла въ юрту самая любимая корова, самая молочная и крупная, рыжая Сарбай, и остановилась передъ слѣпой Еленой, стоявшей уже у камелька. Елена наклонилась надъ нею и съ ласковымъ бормотаньемъ гладила ея заиндивѣвшую морду, трепала ее по спинѣ и щупала вымя. Сморщенное лицо старой хотунъ стало сердитымъ. Она поводила кругомъ своими черными молочно-матовыми зрачками, отчаянно размахивала руками, причемъ изъ подъ ея дырявой рубашки обнажалось сморщенное желтое тѣло, и кричала охрипшимъ голосомъ: съ тѣхъ поръ, какъ она ослѣпла, все пришло въ безпорядокъ! Коровы даютъ мало молока. Мапа не умѣетъ ходить за ними; дуракъ-Гергелій не заботится о сѣнѣ, — онъ знаетъ только пьянствовать. Недавно онъ проигралъ посельщику шубу. Ея терпѣніе скоро лопнетъ, и она пойдетъ на маніахъ (собраніе) — жаловаться на него. Всѣ тойоны7) знаютъ и уважаютъ старую Елену!..

Гергелiй = Григорий (рус.), прим.Админ.сайта.

6) Хотонъ — помѣщеніе для коровъ, отдѣленное отъ жилья перегородкой.

7) Тойонъ — господинъ. Тойоны составляютъ якутскую аристократію; они обыкновенно рѣшаютъ на собраніяхъ общественныя дѣла, какъ самые вліятельныя по богатству люди.

Въ то время, какъ старуха причитывала, маленькая Барбара смотрѣла на нее изъ за камелька испуганно почтительными глазами. Мапа, стоявшая за дверью, на дворѣ, глядѣла прямо въ лицо старой сердитой хотунъ и, несмотря на то, что и ей доставалось въ причитаніяхъ старухи, одобрительно и жалостно покачивала головой. «Дуракъ-Гергелій», мужъ Мапы и сынъ Елены, сидѣлъ въ углу и, наклонившись, чинилъ верши, какъ будто дѣло касалось совсѣмъ не его.

Наконецъ, послѣдняя корова остановилась передъ Еленой и, освидѣтельствованная, вошла въ хотонъ.

— «Вишь ты, — думалъ въ это время Иванъ: — слѣпа, а всѣмъ домомъ правитъ. И коровы то слушаютъ ее, — ну, разумѣется, при скотѣ выросла!»

Иванъ сталъ одѣваться. Натянувши на ноги нанковыя, подбитыя ватой штаны, онъ аккуратно обдергалъ ихъ, смелъ рукой кое-гдѣ насѣвшую пыль, осмотрѣлся кругомъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ: тепло и свободно! Но привычкѣ сопровождать свои дѣла полезными размышленіями, онъ думалъ въ это время: «при такой стужѣ, первое дѣло, чтобы не только тепло, но и свободно было, особенно ежели пѣшкомъ идешь». Обувшись, онъ надѣлъ фланелевую блузу и рваный суконный пиджакъ и затѣмъ подпоясался. Осмотрѣвшись еще разъ, онъ опять прошелся по юртѣ, причемъ сгибался и поворачивался туловищемъ. Все сидѣло на немъ ловко, свободно и хорошо.

Иванъ былъ человѣкъ обстоятельный и смирный, любилъ трудъ, тихую, благообразную жизнь и житейскія удобства. Кромѣ того, человѣкъ онъ былъ если и не положительно добрый, то, во всякомъ случаѣ, не злой, а скорѣе всего равнодушный. Онъ не только злиться, даже ругаться не любилъ, и если иногда и ругалъ кого-нибудь, то больше въ угоду другимъ. Къ якутамъ онъ чувствовалъ отвращеніе, но никакъ не злобу. Въ компаніи озлобленныхъ якутами поселенцевъ онъ часто поругивалъ ихъ, но сейчасъ было видно, что онъ дѣлаетъ это только для того, чтобы не разстраивать общаго тона. Правилъ Иванъ былъ самыхъ честныхъ, чувствовалъ искреннѣйшее влеченіе къ благообразію крестьянской жизни и, въ то же время, могъ иногда сдѣлать такую пакость, что потомъ самому становилось тошно. Человѣкъ онъ былъ, какъ и большинство русскихъ людей, страстно поддающійся впечатлѣніямъ и вліяніямъ и ничтожный въ борьбѣ. Стоитъ такому человѣку выбиться изъ обычныхъ условій, и онъ начинаетъ колобродить, измѣняется до неузнаваемости: умный превращается въ дурака, честный — почти въ негодяя. Одинъ разъ, еще въ Россіи, чертъ попуталъ Ивана, — по крайней мѣрѣ, ничѣмъ инымъ, какъ чертомъ, онъ не могъ объяснить себѣ того, что съ нимъ случилось, — и онъ очутился въ Сибири. Времена были странныя, смутныя... Иванъ былъ довольно уменъ и очень примѣтливъ; примѣры безнаказанной и безсовѣстной наживы, безнаказанныхъ преступленій расшатали въ немъ нравственные устои, и въ головѣ его вспыхивали иногда дѣйствительно темныя мысли. Теперь ему было 26 лѣтъ; онъ порѣшилъ, что время еще не ушло, что можно поправиться, «перемѣнить свою участь», какъ онъ выражался. Подъ «перемѣной участи» Иванъ подразумѣвалъ совсѣмъ не то, что подразумѣваетъ большинство поселенцевъ: бродяжество или учиненіе какого нибудь «качества», т. е. преступленія; нѣтъ, онъ мечталъ жениться и обзавестись настоящимъ хозяйствомъ. Въ деревнѣ онъ высмотрѣлъ дѣвку. Къ женскому полу вообще онъ имѣлъ не малую склонность, а избранница сердца его, Марья, была положительно красива; главное-же — она осуществляла собой самыя дорогія и затаенныя мечтанія его о новой жизни. Иванъ чувствовалъ, что ни съ кѣмъ, какъ съ Марьей, эти мечтанія не могутъ быть осуществлены такъ хорошо и полно: она была не только красива, но умна, проворна, работяща и весела. Когда ему приходилось встрѣчать ее идущей на озеро за водой съ коромысломъ на плечахъ, высокую, стройную, сильную и ловкую, сердце его замирало отъ восторга. Правда, мало было надежды на удачу сватовства, — Иванъ самъ хорошо видѣлъ это: Марья смотрѣла на него, какъ на посельщика и, встрѣчаясь, обдавала его иногда такимъ бойко презрительнымъ взглядомъ, что бѣдному Ивану становилось жутко. Къ тому же онъ ясно сознавалъ, что его широкая и низкорослая фигура, вообще говоря, не отличается особенной привлекательностью. Но Иванъ, все таки, не унывалъ. Одно очень важное соображеніе поддерживало въ немъ бодрость: «горды, а супротивъ денегъ не устоятъ». И вотъ Иванъ рѣшилъ, во что бы то ни стало, раздобыться деньгами. Взявши отъ своего «наслега», послѣ долгихъ споровъ съ якутами, билетъ и 15 рублей денегъ, Иванъ собрался на пріиски. Человѣкъ онъ былъ непьющій, жалованье тамъ порядочное, была надежда и на «фартъ», — разжиться, значитъ, можно.

Всѣ утреннія якутскія дѣла были покончены: хотонъ вычищенъ, коровы напоены и подоены, сѣно принесено. Мапа стояла опять у камелька и мѣшала длинной мутовкой варившееся молоко. Когда оно запѣнилось, Мапа вынула мутовку и, тщательно облизавъ ее, чтобы ничего не пропадало, отложила въ сторону. Наскобливъ и засыпавъ кирпичнаго чаю въ большой мѣдный чайникъ, она поставила его на огонь, а сама пошла разставлять посуду.

Когда все было готово, Гергелiй, до этого времени сидѣвшій въ углу и чинившiй верши, зажегъ передъ образами пять маленькихъ восковыхъ свѣчей, и вся семья собралась на молитву. Минуты черезъ три молитва кончилась, и Гергелій, затушивъ свѣчи, пригласилъ Ивана за столъ: — «Садись, Иванъ!»

Всѣ были въ праздничномъ настроеніи: провожали догора (пріятеля). Иванъ былъ тоже веселъ: во-первыхъ, онъ чувствовалъ себя героемъ дня и тщеславился почетомъ, который воздавали ему; во-вторыхъ, въ душѣ его были самыя сладкія надежды: наконецъ, онъ уходитъ! Еще десять мѣсяцевъ, — онъ воротится богачемъ, и Марья будетъ его.

Но какъ ни тщеславился Иванъ въ глубинѣ души воздаваемымъ ему почетомъ, видъ онъ имѣлъ самый равнодушный. Его хозяинъ былъ, все-таки, якутъ, да еще бѣдный, — какъ же не покуражиться? Притомъ Иванъ хорошо зналъ, что чѣмъ равнодушнѣе и пренебрежительнѣе онъ будетъ казаться, тѣмъ большаго уваженія заслужитъ въ глазахъ якутовъ. Поэтому, нѣтъ ничего удивительнаго, что онъ принялъ видъ не только равнодушный, но даже холодный, какъ будто онъ все это дѣлалъ противъ воли, только изъ уваженія, когда шелъ на особое, почетное мѣсто за столомъ, указанное ему хозяиномъ; усѣвшись, Иванъ важно облокотился на обѣ руки и, не глядя ни на кого, смотрѣлъ куда то въ сторону. На робкомъ, морщинистомъ и изможденномъ непрерывными голодовками лицѣ Гергелія изобразилось подобострастное уваженіе.

Иванъ сидѣлъ подъ образами за большимъ столомъ вмѣстѣ съ Гергеліемъ, рядомъ съ этимъ столомъ Мапа поставила для Елены другой, маленькій и круглый; остальные члены семьи расположились вокругъ камелька на олохмасахъ 8) и приготовились смотрѣть, какъ будутъ ѣсть тойоны.

8) Олохмасъ — якутская скамейка.

Мапа наполнила всѣ три чашки чаемъ и, забѣливъ его молокомъ, отошла и встала у камелька; она тоже слѣдила глазами за тѣмъ, какъ тойоны пьютъ чай, но дѣлала это не изъ любопытства, какъ другіе, а для того, чтобы своевременно наполнять опорожненныя чашки. Тойоны мигомъ опрастывали чай, закусывая лепешкой.

— Уйбанъ! — вкрадчиво окликнула Мапа Ивана въ то время, какъ онъ принимался за третью чашку.

— Что?

— Пойдешь изъ города, принеси мнѣ иголокъ.

— Себъ (ладно)! — отвѣтилъ Иванъ; онъ заранѣе рѣшилъ на всѣ просьбы, которыхъ ожидалъ во множествѣ, отвѣчать согласіемъ.

— Уйбанъ! — окликнула Мапа Ивана, стоя у камелька съ чайникомъ въ рукахъ въ то время, какъ онъ оканчивалъ четвертую чашку.

— Что?

— Будешь изъ города, принеси мнѣ нитокъ.

— Себъ! — поспѣшно отвѣтилъ Иванъ.

— Уйбанъ! сказала Мапа Ивану за шестой чашкой.

— Что?

— Придешь изъ города, принеси мнѣ табаку.

— Себъ! — разсѣянно отвѣтилъ Иванъ.

— Уйбанъ! — окликнула Мапа Ивана за седьмой чашкой.

— Что? — Въ голосѣ Ивана сказалось нетерпѣніе.

— Будешь изъ города, принеси мнѣ водки.

— Себъ! — сердито отвѣтилъ Иванъ. Хотя онъ заранѣе рѣшилъ ничего не приносить, однако пришелъ въ негодованіе. Якутское попрошайство возмущало его до глубины души. — «Видишь, — ворчалъ онъ про себя: — и того принеси, и другого, и третьяго! Точно въ городѣ даромъ даютъ. А отъ начлега всего пятнадцать рублей! И того, говорятъ, много...»

Выпивъ по десяти чашекъ, удовольствованные тойоны перевернули ихъ вверхъ дномъ и отодвинули отъ себя, ожидая дальнѣйшаго. Мапа мигомъ поставила передъ каждымъ по чашкѣ карасей и по чашкѣ ухи. Караси изчезали одинъ за другимъ съ поразительной быстротой. Хотя Иванъ всего четвертый годъ жилъ въ Якутской области, однако такъ навострился ѣстъ карасей, что не уступалъ любому якуту. Въ мгновеніе ока цѣлый бокъ карася безъ одной косточки оказывался на большомъ пальцѣ его правой руки и затѣмъ во рту. Съ неменьшей скоростью онъ отдѣлялъ отъ внутренностей карася кишки и, отбросивъ ихъ въ сторону, тотчасъ-же поглощалъ внутренности; затѣмъ онъ высасывалъ голову.

Во время ѣды шла тихая бесѣда. Гергелій въ десятый разъ самымъ подробнымъ образовъ разспрашивалъ Ивана о томъ, скоро-ли онъ воротится, долго-ли пробудетъ въ городѣ, много-ли будетъ получать жалованья, какъ добываютъ золото и пр. и пр. Иванъ, плохо говорившій по-якутски, отвѣчалъ кое-какъ, лишь-бы отдѣлаться: ему давно надоѣли всѣ эти разспросы. Въ десятый разъ выслушивая одни и тѣ же отвѣты, Гергелій одобрительно покачивалъ головой приговаривая: «Себъ! Себъ! Себъ!» (Такъ! Такъ! Такъ!)

Наконецъ, появилась на столѣ и «болотная пища». Иванъ хлебнулъ нѣсколько ложекъ, да и то больше для приличія: ему не хотѣлось больше ѣстъ, да и недолюбливалъ онъ этого блюда. Въ это время въ юрту стали набираться сосѣдніе якуты — посмотрѣть городчика. Собственно говоря, смотрѣть было нечего: каждый изъ нихъ отлично зналъ Ивана. Но такова бѣдность якутской жизни: уходъ Ивана былъ цѣлымъ событіемъ, и каждому хотѣлось поговорить съ нимъ.

Приходили по одному. Каждый пришедшій, прежде всего, подходилъ къ камельку, протягивалъ къ огню руки и, оглядываясь кругомъ, говорилъ: ча! Этимъ онъ давалъ знать, что ему холодно.

— Капсе! (сказывай)! — говорилъ кто-нибудь изъ хозяевъ, приглашая гостя къ разговору.

— Сохъ (Нѣтъ)! — отвѣчалъ гостъ — Энъ капсе (ты сказывай)!

— Сохъ! — отвѣчалъ хозяинъ.

Наступало молчаніе. Казалось, что и гость и хозяинъ вполнѣ выяснили другъ другу, что новостей нѣтъ и говорить не о чемъ. Но не тутъ то было: вся эта церемонія была не больше, какъ прелюдіей къ дальнѣйшему разговору. Помолчавъ немного, гость сообщалъ какую нибудь новость, въ родѣ того, напримѣръ, что по такой-то дорогѣ проѣхали такіе-то люди. Какъ ни ничтоженъ былъ этотъ фактъ самъ по себѣ, онъ служилъ поводомъ для десятка разнообразныхъ соображеній: зачѣмъ эти люди ѣхали и куда? На какихъ лошадяхъ? Что это за люди? Такимъ образомъ, начинался нескончаемый разговоръ. Каждый сообщалъ другому, что онъ видѣлъ и слышалъ за послѣдніе дни. Прицѣпившись къ удобному случаю, гость вступалъ въ разговоръ съ Иваномъ и осаждалъ его всевозможными вопросами о томъ, сколько времени онъ пробудетъ въ городѣ, когда воротится домой, сколько будетъ получатъ жалованья в пр. и пр. Не успѣвалъ Иванъ отдѣлаться отъ одного, какъ въ юрту входилъ другой и, продѣлавши все, установленное церемоніаломъ, принимался за Ивана. Затѣмъ появлялся третій гость...

Наболтавшись съ якутами, Иванъ всталъ съ своего мѣста, помолился и отблагодарилъ хозяевъ; онъ бралъ каждаго изъ нихъ за руку и говорилъ: бахыбо (спасибо)!

Когда тойоны кончили ѣстъ, остальные члены семьи, каждый съ отдѣльной чашкой въ рукахъ, сидя на олохмасахъ вокругъ камелька, принялись доѣдать оставшееся. (Чай былъ допитъ въ то время, когда тойоны ѣли карасей и болотную пищу). Юрта огласилась чмоканьемъ. Въ нѣсколько минутъ все было съѣдено до тла и вся посуда была вылизана самымъ тщательнымъ образомъ.

Въ это время Иванъ сидѣлъ въ сторонѣ и набивалъ трубку. Не успѣлъ онъ вложить ее въ ротъ, какъ Мапа, слѣдившая за нимъ глазами, поднесла ему длинную зажженную лучину. Иванъ закурилъ. Мапа протянула къ нему руку. Иванъ отсыпалъ ей немного табаку, и осчастливленная Мапа отошла въ сторону. Остальные члены семьи и многіе изъ гостей тотчасъ-же повставали съ своихъ мѣстъ и, протягивая руки, говорили Ивану: «берись!» (подѣлись!). Иванъ давалъ каждому на трубку.

Покуривая и поплевывая въ сторону, въ отличнѣйшемъ расположеніи духа, сытый и согрѣвшійся, Иванъ поглядывалъ по сторонамъ и насмѣшливо улыбался. Всѣ эти якутскіе обычаи и порядки казались ему смѣшными. Обычай ѣсть каждому отдѣльно: тойонамъ на почетномъ мѣстѣ, женщинамъ — особо, работникамъ опять особо — возмущалъ его.

— «Тоже понимаютъ о себѣ, — иронизировалъ онъ: — кору жрутъ, лепешки въ рѣдкость, а наблюдаютъ тоже честь».

Покуривъ и помечтавъ, Иванъ рѣшительно всталъ съ мѣста и началъ одѣваться. Съ обстоятельностью, отличавшею всѣ его дѣйствія, онъ медленно натянулъ на себя шубу, обдергался, нахлобучилъ шапку и закуталъ голову шалью такъ, что остались видны только одни глаза. Шуба у него была неважная, — ну, да все идти можно. Навьючивъ на себя заранѣе приготовленную котомку съ сухарями, Иванъ помолился и распрощался съ хозяевами.

Надѣвъ рукавицы, Иванъ вышелъ за дверь. Яркій солнечный свѣтъ ослѣпилъ его на минуту. — «Зажариваетъ!» — радостно подумалъ Иванъ, обороняясь рукой отъ солнца.

День былъ солнечный, ясный, морозный; чистое небо обѣщало сильную стужу, но Иванъ былъ такъ веселъ и бодръ, что и стужа казалась ему нипочемъ. Отойдя шаговъ сто, онъ обернулся. Огромная усѣченно-пирамидальная юрта, вся обсыпанная снѣгомъ, сверкала на солнцѣ ослѣпительной бѣлизной и синеватыми огоньками.

II.

Въ продолженіи четырехъ часовъ Иванъ прошелъ всего 12 верстъ. Идти было трудно: разыгравшаяся наканунѣ погода замела дорогу. Наконецъ, Иванъ добрался до юрты, гдѣ думалъ отогрѣться, закусить и отдохнуть.

Часа за два до его прихода сюда подъѣхали сани, изъ которыхъ выскочили двое русскихъ. Поставивъ къ столбу свою лошадь, они вошли въ юрту и, остановившись передъ камелькомъ, стали отогрѣвать иззябшія руки.

— Капсе! — обратился къ нимъ, послѣ минутнаго молчанія, хозяинъ, толстый и важный якутъ, сидѣвшій на олохмасѣ передъ камелькомъ.

— Сохъ! — отвѣтилъ одинъ изъ русскихъ, надтреснутымъ голосомъ, нетерпѣливо отворотивъ свое болѣзненное лицо отъ ласковой, полной и улыбающейся фигуры хозяина.

Хозяинъ продолжалъ улыбаться, какъ-бы говоря: ну, ну, вижу, что ты сердитый, только и я не очень-то интересуюсь тобой, — и пересталъ дальше разспрашивать. Ему очень хотѣлось узнать, что это за люди, и поболтать съ ними, но онъ не считалъ достойнымъ себя слишкомъ явно выражать свое любопытство. Дѣло въ томъ, что онъ былъ не простой какой-нибудь якутъ, а «почетный киги» (человѣкъ), бывшій староста, а потому — князь. Этого мало: онъ имѣлъ столько коровъ и сѣна и такъ много захватилъ въ свои руки сѣнокоса, что считался «бай киги» (богатый человѣкъ) и «улаханъ тойономъ» (большой господинъ). Все это заставляло его держаться сдержанно и важно. Важность князя Байбала — его звали Байбаломъ — заключалась, преимущественно, въ томъ, что онъ ровно ничего не дѣлалъ и очень много ѣлъ. По цѣлымъ днямъ онъ сидѣлъ у камелька, отдавая краткія приказанія толкавшимся вокругъ него домочадцамъ. Стоило ему только вынуть изъ кармана хамсу (якутская трубка), какъ тотчасъ-же ему подносилась зажженная лучинка. Нужна Байбалу какая-нибудь вещь, онъ укажетъ глазами, въ крайнемъ случаѣ — протянетъ къ ней руку, даже сказать, чтобы принесли ее, не удостоитъ, а услужливые хамночины (слуги) тотчасъ-же подаютъ ему нужное. Но особенно важенъ былъ Байбалъ, когда ѣлъ: тогда онъ становился подобнымъ китайскому истукану; ни одинъ мускулъ не шевелился на его полномъ, обрюзгломъ и широкомъ лицѣ, въ то время, какъ жалкіе, худые, вертлявые хамночины изъ кожи лѣзли, чтобы угодить тойону. Ѣлъ онъ, конечно, совершенно отдѣльно, за особымъ столомъ, подъ образами, и изъ отдѣльной посуды. Не мало придавало Байбалу важности и то обстоятельство, что къ нему ѣздили въ гости священникъ и засѣдатель. Онъ роскошно угощалъ ихъ и отпускалъ съ дарами.

Байбал = Павел (рус.), прим.Админ.сайта.

Князь Байбалъ съ особеннымъ удовольствіемъ проявлялъ свое тойонское достоинство. Еще не очень давно онъ былъ бѣднымъ человѣкомъ. Въ молодости — теперь ему было около пятидесяти лѣтъ — онъ отличался трудолюбіемъ, предпріимчивостью, особенно въ торговыхъ дѣлахъ, и необыкновенной худобой; чтобы скорѣе выбраться въ люди, онъ урѣзывалъ себя, какъ только могъ, даже въ пищѣ. Сдѣлавшись тойономъ, онъ чуть ли не черезъ полгода разжирѣлъ до полной неузнаваемости и обзавелся болѣзнью желудка. Эта болѣзнь стала истиннымъ мученьемъ для бѣднаго Байбала: всякой ѣды, самой лакомой, у него было не въ проворотъ, а наслаждаться ею, какъ слѣдуетъ, онъ не могъ! Впрочемъ, несмотря на болѣзнь, худое лицо его стало глянцевитымъ, вѣчно улыбающимся и важнымъ.

— Ну, что-же, Ефимъ? — нѣсколько раздраженно обратился къ своему товарищу русскій съ болѣзненнымъ лицомъ. — Лошадь, вѣдь, такъ стоитъ, посмотрѣть надо, а то уйдетъ еще.

— Сейчасъ! Сейчасъ, Петръ Иванычъ! — заторопился Ефимъ. — А чай пить будете?

— Сперва лошадь, а потомъ чай! — внушительно и сдерживая раздраженіе, отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.

— Ну, да! Ну, да! Сейчасъ иду! — виновато говорилъ Ефимъ, направляясь къ двери.

Ефимъ вышелъ, а Петръ Ивановичъ сталъ раздѣвался. Сложивъ аккуратно на оронъ свое верхнее платье, онъ опять подошелъ къ камельку и, наклонившись своимъ длиннымъ худымъ тѣломъ, продолжалъ отогрѣвать передъ огнемъ свои озяблыя поразительно худыя руки.

На видъ Петру Ивановичу можно было дать лѣтъ тридцать пять, хотя ему было всего тридцать. Его сѣро-блѣдное съ желтизною, худощавое лицо, острый, длинный носъ и тоскующіе голубые глаза сразу обличали въ немъ больнаго человѣка. Голосъ Петра Ивановича быль какой-то особенный, сразу обращавшій на себя вниманіе; металлическій и, въ то-же время, глухой и надтреснутый, даже нѣсколько хриплый. Этотъ голосъ какъ-то особенно шелъ къ его длинной, узкой, сутуловатой фигурѣ и необыкновенной худобѣ.

Ефимъ возвратился съ мѣшкомъ въ рукахъ и началъ развязывать его, чтобы вынуть нужные припасы.

— Чайникъ вели поставить! — обратился Петръ Ивановичъ къ Байбалу.

— Что? — переспросилъ Байбалъ, очнувшійся отъ дремоты, вѣроятно, послѣ обильнаго завтрака.

— Чайникъ вели поставить! — сердито повторилъ Петръ Иванычъ, — Чай есть, сахаръ есть, — чайникъ съ водой надо, молока надо.

Байбалъ-было обидѣлся и за сердитый тонъ и за предположеніе, что онъ пьетъ чай изъ чайника, точно какой-нибудь ириносъ (бобыль). Но выраженіе обиды тотчасъ-же сошло съ его улыбавшейся физіономіи и замѣнилось другимъ — важнымъ, даже пренебрежительнымъ. Не поворачивая головы, какъ будто въ пространство, онъ приказалъ поставить самоваръ, и, несмотря на то, что близко никого не было, не прошло и минуты, какъ появился у камелька съ самоваромъ въ рукахъ худой, маленькій, морщинистый, изможденный якутъ и началъ накладывать угли.

Когда самоваръ появился на столѣ, Ефимъ съ какою-то ласковой бережностью въ голосѣ обратился къ своему товарищу:

— Можетъ, маслица покушаете, Петръ Иванычъ? Можетъ, мяса хотите? Можетъ, водочки выпьете?

— А что, Ефимъ, и то правда: надо закусить, — успокоеннымъ голосомъ отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.

Ефимъ вынулъ изъ мѣшка бутылку водки, масло и жареное мясо. Они оба выпили и стали закусывать. Байбалъ, забывъ свое тойонское достоинство, блестящими глазами слѣдилъ за тѣмъ, какъ русскіе пили. Петръ Ивановичъ замѣтилъ это.

— Водки хочешь? — обратился онъ къ Байбалу.

— Хочу! — отвѣчалъ Байбалъ, широко улыбаясь.

Петръ Ивановичъ налилъ съ полстакана водки и подалъ Байбалу, который съ жадностью проглотилъ ее.

— Ну, что, Ефимъ? — сказалъ, спустя нѣсколько минутъ, развеселившійся и отдохнувшій Петръ Ивановичъ, — Вотъ ты все жалуешься... Чѣмъ худо жить въ Якутской области, а?

— Лучше бы меня мать не родила! — съ искреннимъ горемъ въ голосѣ отвѣчалъ Ефимъ. При этомъ старое бородатое лицо его исказилось тоской, а на глазахъ показались слезы. — Эхъ, Петръ Иванычъ! Какое здѣсь житье? Лучше-бы я померъ въ малолѣтствѣ!

— Померъ-бы — ничего-бы не увидалъ, Якутской области не узналъ-бы.

— На что мнѣ она?

Петръ Ивановичъ посмотрѣлъ на Ефима упорно и холодно.

— Эхъ, Ефимъ! И чудакъ-же ты! Померъ человѣкъ — нѣтъ его... Что тутъ хорошаго? — внушительно и съ особеннымъ раздраженіемъ упирая на словѣ нѣтъ, сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Не говорите такъ, — съ легкой укоризной въ голосѣ возразилъ Ефимъ. — Не говорите этого: человѣкъ не пропадаетъ. Не пропадаетъ душевность... — особенно ласково настаивалъ Ефимъ.

Петръ Ивановичъ насторожился. Его голубые, тоскующіе глаза смотрѣли теперь особенно серьезно, а сѣро-блѣдное лицо еще болѣе поблѣднѣло. Онъ наклонился къ Ефиму своимъ узкимъ худымъ тѣломъ и впился въ него глазами.

— Какая душевность? Какъ не пропадаетъ? — спросилъ онъ съ раздражительною настойчивостью въ голосѣ.

— Такъ... Душевность, вѣдь, у всѣхъ одна... Идете, напримѣръ, вы по дорогѣ, а впереди васъ человѣкъ идетъ... Смотрите на него подольше, — онъ непремѣнно обернется. Душевность, значитъ, переходитъ! Не пропадаетъ, значитъ, она!

— И вздоръ же ты несешь, Ефимъ, совсѣмъ вздоръ! — возразилъ Петръ Иванычъ, видимо разочарованный въ доводахъ Ефима, отъ которыхъ ожидалъ большаго. — Ну, скажи мнѣ, — помолчавъ минуту, продолжалъ онъ все возвышавшимся голосомъ и съ озлобленною настойчивостью: — скажи мнѣ, какъ это душевность не пропадаетъ?

Петръ Ивановичъ остановилъ на Ефимѣ безпокойный, нетерпѣливо-ожидающій взглядъ.

Ефимъ поблѣднѣлъ. Его черные, обыкновенно грустные глаза стали еще грустнѣе; старое, сморщенное, бородатое лицо выражало растерянную жалость: онъ зналъ, почему такъ настойчиво разспрашиваетъ его Петръ Ивановичъ о душевности; ему хотѣлось-бы убѣдить его, успокоить, но онъ ясно видѣлъ, что не можетъ.

Ефимъ жилъ съ Петромъ Ивановичемъ вотъ уже годъ слишкомъ. Онъ очень любилъ и уважалъ его и ухаживалъ за нимъ, какъ за ребенкомъ. И дѣйствительно, нельзя было не любить этого честнаго, правдиваго, работящаго и больнаго человѣка, который всѣ силы своего больнаго тѣла тратилъ на то, чтобы не быть въ тягость никому и самому зарабатывать свое существованіе среди самыхъ неблагопріятныхъ условій. Но особенно сближала ихъ общая участь и тоска. Ефимъ не скрывалъ этой тоски. Вотъ уже слишкомъ тридцать лѣтъ жилъ онъ въ Якутской области, и до сихъ поръ родина его, Малороссія, мерещилась ему въ лучезарныхъ грезахъ; онъ видѣлъ ее во снѣ и на яву; его воображеніе постоянно рисовало картины невозвратнаго прошлаго, жизни въ отцовскомъ домѣ, юности, проведенной среди своего народа. По временамъ, на него находило такое отчаяніе, что онъ не стѣснялся плакать даже въ присутствіи постороннихъ. Петръ Ивановичъ, наоборотъ, скрывалъ свою тоску, хотя тосковалъ не меньше Ефима. Онъ любилъ говорить, что жить все равно, что здѣсь, что тамъ — одинаково худо. Часто онъ строилъ планы, какъ можно устроиться и здѣсь не хуже, чѣмъ дома, заняться земледѣліемъ, обзавестись хозяйствомъ. Иногда, въ веселая минуты, онъ поговаривалъ даже о томъ, что не худо бы жениться. Ефимъ молча выслушивалъ эти планы и качалъ головой, зная, что Петру Ивановичу немного осталось жить на бѣломъ свѣтѣ. Самъ Петръ Ивановичъ сознавалъ, что боленъ, только не вѣрилъ въ серьезность своей болѣзни и относился къ ней очень небрежно. Несмотря на то, что иногда онъ едва таскалъ ноги, — превозмогая себя, онъ работалъ, причемъ говаривалъ, что онъ не дворянинъ, а мужикъ, и потому не долженъ обращать вниманія на всякую хворь. Ефиму стоило немалаго труда уговорить его поѣхать въ городъ — полечиться. Часто они спорили между собою. Ефимъ былъ вѣрующій, а Петръ Ивановичъ — положительный скептикъ. Петру Ивановичу жилось гораздо хуже: къ невзгодамъ его жизни примѣшивалась еще постоянная нравственная тревога. Онъ много думалъ, стремился все понять и искалъ правды. Почему-то онъ былъ убѣжденъ, что правда, вообще говоря, должна бытъ, только неизвѣстно, гдѣ найти ее. Для Ефима такихъ вопросовъ не существовало: онъ твердо зналъ, что правда есть, хотя не на землѣ, а, все таки, есть. Оба они были поселенцами изъ ссыльныхъ.

Ефимъ видѣлъ теперь, что мысль о скорой смерти гложетъ Петра Ивановича, — какъ его убѣдитъ и успокоить?

— Не пропадаетъ душа! — отвѣчалъ онъ тихимъ, благоговѣйнымъ голосомъ, между тѣмъ какъ на поблѣднѣвшее лицо его сошло умиленіе. — Не пропадаетъ, — такъ святые отцы говорили! Вы все умомъ хотите, — гордыня это! нехорошо! грѣхъ, великій грѣхъ!

Петръ Ивановичъ хотѣлъ что то сказать, но приступъ сильнаго кашля заставалъ его замолчатъ. Ефимъ засуетился около своего друга:

— Петръ Иванычъ, что вы? Петръ Иванычъ, чайку выпейте. Съ сахаркомъ, съ сахаркомъ, — мягчитъ сахаръ-то...

И онъ поднесъ ему стаканъ чаю, наложивъ его сахаромъ. Петръ Ивановичъ выпилъ стаканъ и, обезсиленный, понурый, прилегъ на оронѣ, устремивъ куда-то вдаль свои тоскующіе глаза.

Подвыпивъ и охмѣлѣвъ, Байбалъ сидѣлъ все это время на олохмасѣ и прислушивался къ разговору. Несмотря на то, что онъ ровно ничего не понялъ изъ того, что говорили русскіе, онъ былъ крайне заинтересованъ. Покачивая съ нѣкоторымъ неодобренiемъ головой, онъ слѣдилъ глазами за говорившими и удивлялся ихъ горячности: для его якутской разсудительности русскій задоръ казался смѣшнымъ и неприличнымъ.

— Ну, Байбалъ, — обратился къ нему снова ожившій и пріободрившійся Петръ Ивановичъ, — какъ ты думаешь: умирать, вѣдь, худо, а?

Байбалъ чрезвычайно обрадовался, что къ нему обратились съ вопросомъ; ему давно уже было невтерпежъ, — такъ сильно хотѣлось ему поговорить съ русскими.

— Умереть худо, очень худо, — заговорилъ онъ. — И что тутъ можетъ быть хорошаго? Нельзя ѣсть кобыльяго сала, жеребятины, турпановъ; нельзя пить водки и курить табаку. Жизнь — большое благо, и дуракъ тотъ, кто ее не жалѣетъ. Между русскими есть большіе дураки; напримѣръ, одинъ посельщикъ: у него увезли жену, онъ поѣхалъ за ней и въ драку полѣзъ, — его и убили. Байбалъ-бы лучше отказался отъ жены.

— Ты не поѣхалъ бы за женой, еслибъ ее украли? — спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Ни за что! — подтвердилъ Байбалъ. — Убьютъ! — Байбалъ зажмурилъ глаза.

— Слышишь, Ефимъ? — обратился Петръ Ивановичъ къ Ефиму.

— Слышу. Что-же? Извѣстное дѣло — звѣри. Они этого не понимаютъ.

— Такъ плохо умереть, Байбалъ? — улыбаясь, обратился опять Петръ Ивановичъ къ раскраснѣвшемуся Байбалу.

— Чего хуже! — Тутъ Байбалъ понесъ такую околесицу, что Петръ Ивановичъ остановилъ его:

— Себъ! Себъ! Согласенъ.

Но Байбалъ продолжалъ говорить: — онъ боится Бога, — бѣда, какъ боится. Онъ ужасно боится также якутскихъ духовныхъ: такіе они сильные люди! Они могутъ разговаривать съ покойниками, — онъ видѣлъ это собственными глазами. Умеръ одинъ якутъ. Пришелъ тутъ одинъ человѣкъ въ родѣ колдуна и говоритъ родовичамъ 9): «вижу, покойникъ хочетъ что-то сказать мнѣ», и приложилъ ухо къ его рту. Выслушалъ онъ покойника и говоритъ родовичамъ: «сказалъ мнѣ покойникъ, что есть у него каряя кобыла, и пасется она на Олень-Келюѣ. Такъ вотъ эту кобылу покойникъ велѣлъ мнѣ взятъ». И дѣйствительно, была у покойника каряя кобыла и паслась она на Оленъ-Келюѣ. Такъ вотъ какіе есть сильные люди!

9) Родовичи — члены рода.

Петръ Ивановичъ давно пересталъ слушать Байбала; онъ лежалъ на оронѣ и, устремивъ глаза на пылавшій огонь, думалъ о своемъ. Ефимъ укладывалъ что то въ мѣшокъ.

П. Рельда.

(Продолженіе слѣдуетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

Въ юрту вошелъ Иванъ. Онъ весело поздоровался съ русскими и, грѣясь у камелька, тотчасъ-же вступилъ съ ними въ разговоръ. Пошли взаимные разспросы о томъ, кто изъ какого улуса *), куда и зачѣмъ направляется. Потомъ пригласили Ивана къ чаю, чему онъ нѣсколько обрадовался: онъ страшно иззябъ въ дорогѣ. А нечего дѣлать, идти надо. Заработковъ тутъ нѣтъ никакихъ, —  по якутамъ приходится ходить. Натерпѣлся онъ горя. По-якутски разумѣетъ плохо, — иной разъ словомъ не съ кѣмъ перемолвиться. Работы никакой. Иванъ вздохнулъ.

*) Округи Якутской области дѣлятся на улусы, соотвѣтствующіе нашимъ волостямъ.

— Что и говорить, парень! — замѣтилъ Ефимъ. — Какое ужъ наше житье!

— Какое житье! — повторилъ Иванъ. — Пища — караси, да соръ *) ихній, да молоко. Повѣришь-ли, лепешка у нихъ теперича въ рѣдкость. Да что тебѣ говорить-то? Самъ, поди, знаешь. Послѣднее время все неурожай да неурожай. Голодаютъ и все этотъ самый бутугасъ **) жрутъ. Да и молока, и того подъ конецъ зимы бываетъ мало. Коровенки-то у нихъ еле-еле ноги таскаютъ, когда весна подойдетъ. Ну, да они еще привычны, а россійскому человѣку какъ безъ хлѣба? Невозможно! Они вонъ и дохлятину жрутъ, а я не могу. Теперича кобылятина... Вотъ ужъ сколько живу въ Якутскомъ, а не могу къ ней привыкнуть. Къ ихнему житью привыкнуть для россійскаго человѣка никакъ невозможно. Другой разъ лежишь на оронѣ, а якутка сядетъ передъ камелькомъ, оголится до пояса и сучитъ на колѣняхъ нитки... Тьфу! Никакого-то стыда у нихъ нѣтъ!

*) Сора — якутское кислое молоко.

**) Бутугасъ — молоко, сваренное съ сосновой корой.

— Ну, теперь, осенью-то, хоть масла вволю, — замѣтилъ Ефимъ.

— Да, масла ѣшь, сколько хочешь, надоѣдаетъ оно только. Я его больше съ чаемъ употребляю, — ну, а такъ, чтобы растопленное пить, какъ якуты, не могу. Якутъ, вѣдь, заразъ фунта три можетъ выпить. Да что? Ихніе старики сказывали, что у нихъ прежде свой царь былъ, такъ этотъ царь по цѣлому быку въ день съѣдалъ.

— Но? — сердито замѣтилъ Петръ Ивановичъ, — Чего врешь!

— Ей-богу. Нѣкоторые изъ этихъ стариковъ при мнѣ еще померли, такъ они сказывали.

— Развѣ у нихъ свой царь былъ? — освѣдомился Ефимъ. — Не слыхалъ я что-то.

— Какже. Якутія-то недавно, вѣдь, забрана Ермакомъ да Кольцовымъ, — Кольцовымъ собственно: Ермакъ до этого въ Иртышѣ утонулъ. До самаго Колымскаго якуты забрали всю землю. Ну, и вышелъ тогда указъ изъ Петербурга, чтобы представить ихняго царя живаго или мертваго. Живаго его поймать не могли, — такъ отсѣкли ему голову и послали въ Петербургъ.

— Ну, что ты разсказываешь? — прикрикнулъ на Ивана Петръ Ивановичъ. — Вѣдь, врешь все!

Иванъ-было смутился, но только на минуту; онъ такъ вѣрилъ въ достовѣрность своихъ свѣдѣній, что рѣшился поправить:

— Нѣтъ, господинъ, это вѣрно! Право слово, вѣрно. Ихнiе-же старики сказывали. На что имъ врать-то?

— Господинъ!.. Тьфу! Не вѣришь сказкамъ — господинъ! Экіе, вѣдь... Ну, что твои старики сказывали?

— Видишь-ли, — началъ Иванъ, — пріѣхали это они сверху на плотахъ, — цѣлая, значитъ, шайка. Были у нихъ напередъ и башни заготовлены, — вотъ эти, что теперь въ Якутскѣ стоятъ, — видѣлъ поди? — и крѣпость, какъ есть все. Все это они на плотахъ привезли сверху. Забрали они также съ собой всякаго товара, какъ будто для торга. Пристали у того мѣста, гдѣ теперича Якутскъ. Былъ у нихъ, надо вамъ сказать, и толмачъ (переводчик). Снарядились, значитъ, какъ слѣдуетъ, аккуратно, и сейчасъ-же къ ихнему царю: — «хотимъ — говоритъ — у васъ торговать, —можно-ли?» — «Отчего-же, — говоритъ царь, — торгуйте, — запрету не будетъ». Ладно! Торгуютъ мѣсяцъ, торгуютъ другой. Они, казаки эти, ходятъ къ царю, царь ходитъ къ нимъ, — сдружились. Вотъ какъ-то пируетъ царь у казаковъ, развеселился; они къ нему и пристали: — «а—ты, говорятъ, — ежели другъ нашъ, дай намъ для торгу землю!» Хоть и выпиши былъ царь, а земли дать не согласился: — «не могу», говоритъ. Разумѣется, опасался. — «Да ты намъ немного дай, — говорятъ казаки, — хоть съ бычью кожу». Разсмѣялся царь: «на что вамъ столько-то?» — «Ты намъ только дай, — говорятъ казаки: — намъ и этого довольно будетъ». Подумалъ царь: отчего-бы имъ съ бычью кожу и не дать; много-ли это? — и согласился. Тогда разрѣзали они бычью кожу на тоненькіе-тоненькіе ремешки, въ родѣ нитокъ, и обвели ими большущее мѣсто. Увидѣлъ тутъ царь, что обманули его. Ну, а супротивъ своего слова идти не хочетъ. Тогда сказали ему казаки: — «видишь-ли, товары у насъ подъ дождемъ гніютъ, надо бы дома построить». «Что-жъ, — говоритъ царь, — стройтесь, какъ хотите: земля-то ужъ ваша», Вотъ и перетащили они съ плотовъ башни и стѣны и построили крѣпость. Видитъ царь, дѣло плохо, собралъ якутовъ на войну и привелъ подъ самую крѣпость. Сначала якуты ничего не могли подѣлать: оружіе-то у нихъ какое? — стрѣлы! А у казаковъ ружья, да и шайка-то у нихъ была порядочная. Только вотъ бѣда; вышли у казаковъ подъ конецъ припасы — и порохъ, и свинецъ. А якуты все больше налегаютъ да налегаютъ, собираются со всѣхъ сторонъ со стрѣлами и съ пиками другіе. Видали въ Якутскѣ-то старыя ворота тамъ, гдѣ башни стоятъ. Замѣтили, что они всѣ изрѣшетены, въ дырьяхъ, точно курицами поклеваны? Это все отъ якутскихъ стрѣлъ. Плохо пришлось казакамъ. Тогда удумали они штуку: взяли да и привязали веревками къ башнямъ бревна, много бревенъ, а сами притворились, будто хотятъ сдѣлать замиреніе съ якутами. И давай имъ кричать съ башенъ: «зачѣмъ намъ воевать, — будетъ! Мы и товары свои отдадимъ вамъ, — не воюйте только!» И стали бросать имъ пряники, конфеты, сахаръ и чай. Якуты набросились, и подъ самыя башни подошли. Тогда казаки стали обрубать веревки, — бревна падали и давили якутовъ. Много ихъ тутъ передавило. Такъ оборонялись казаки до тѣхъ поръ, пока припасы не пришли. И забрали они такимъ манеромъ Якутскъ, и дальше пошли, и всю землю забрали до самаго Колымскаго.

— А на что? — замѣтилъ Ефимъ.

— Извѣстно, зря! Пущай-бы ихъ жили. Теперича только нашему брату хуже: ссылаютъ къ имъ-же.

Иванъ съ минуту помолчалъ.

— А потомъ, сказывали старики, стали учить якутовъ, какъ хлѣбъ сѣять. — Сначала, говорятъ якуты, мы боялись: ядъ это какой, думали. Ну, и дѣйствительно, какъ стало начальство раздавать хлѣбъ подъ посѣвъ, нѣкоторые пожелали попробовать. Поѣдятъ хлѣба, — брюхи-то у нихъ заболятъ: отъ непривычки, должно. Ну, да и объѣдались тоже; не знали, конечно, какъ его ѣсть. А потомъ привыкли. — Теперича, говорятъ, сами видимъ, что хлѣбъ — доброе дѣло, безъ лепешки жить не можемъ, когда неурожай — бѣда.

— А послѣдніе годы все неурожай да неурожай, — замѣтилъ Ефимъ.

— Неурожай! Вотъ и крестьяне по станкамъ *), и тѣ голодаютъ.

*) Крестьяне въ Якутской области живутъ почти исключительно по иркутскому тракту.

— Крестьяне! Нашелъ тутъ тоже крестьянъ, — замѣтилъ Петръ Ивановичъ.

— Положимъ, что не такіе, какъ наши. Ну, а все прежде сѣяли и хлѣбъ ѣли.

— Сѣяли! — видалъ я... Сѣяли! Они тутъ ямъ гоняютъ, на лодкахъ гребутъ, почту содержатъ. Видалъ я ихнее хозяйство! Крестьяне! Мошенники больше, чемъ крестьяне...

— Вѣрно! — тотчасъ-же согласился Иванъ. — Ужъ такой народецъ, что не приведи Господи. Вотъ недавно цѣлый станокъ подъ судъ ушелъ.

— За что? — освѣдомился Ефимъ.

— Карбасъ сожгли, жида убили. Жилъ у нихъ одинъ черкесъ-поселенецъ, отчаянная башка. Вотъ онъ и подговорилъ ихъ ограбить карбасъ. Подъѣхали они къ нему ночью тихонько на лодкахъ, жида-хозяина убили, товары всѣ забрали, а карбасъ подожгли, чтобы какъ будто онъ самъ сгорѣлъ съ товарами.

— Ну! — заинтересовался Ефимъ.

— Пошли, разумѣется, разговоры. Черкесъ этотъ лавку открылъ, а былъ прежде голъ, какъ соколъ. Заподозрили; начали слѣдствіе наводить, — нашелся доказчикъ и все доказалъ.

— Освободятся! — злорадно замѣтилъ Петръ Ивановичъ. — Непремѣнно освободятся...

— По здѣшнимъ порядкамъ, разумѣется, все возможно. Это не то, что въ Россеѣ...

Разговоръ на минуту замолкъ. Иванъ допилъ чай и, перевернувъ вверхъ дномъ чашку, отодвинулъ ее отъ себя.

— Покорно благодарю! — обратился онъ къ Ефиму и Петру Ивановичу, протягивая имъ поочередно свою руку.

— Не стоитъ благодарности, — отвѣчали ему оба.

— А вотъ зачѣмъ ты на пріиски идешь? — спросилъ Ивана, минутъ десять спустя, Петръ Ивановичъ. — Пахалъ бы... Чего шляться-то!

Иванъ вздохнулъ. — Эхъ! Пахалъ-бы, да силы нѣтъ, подняться нечѣмъ. Вотъ и иду...

— Да!

— Къ тому-же безъ бабы какое хозяйство.

— Оженись!

— Вотъ и думаю...

— На якуткѣ!

— Н-н-ѣтъ! Ну, ихъ! Противныя онѣ ужъ больно, да и дѣлать ничего не умѣютъ.

— Ну, здѣшнія крестьянки тоже хороши. Видалъ я ихъ на Амгѣ, напримѣръ. Другая и шить-то не умѣетъ, барыня какая точно. Честныхъ между ними съ огнемъ поищи, — въ рѣдкость. Тоже удовольствіе!

— Да ужъ что!

— По моему, другая якутка лучше. Вѣдь, многіе тутъ на якуткахъ поженились, и ничего: живутъ. Отчего-бы и тебѣ? Да еще коровъ сколько за ней возьмешь, вотъ тебѣ и начало!

— Поженились... Что говорить! Только не по волѣ, а по нуждѣ. На чужой сторонѣ, какъ говорится, и клюку тетушкой назовешь. Ну, а я такъ понимаю себя, что и настоящую русскую бабу могу взять.

Петръ Ивановичъ пытливо взглянулъ на Ивана.

— Можешь? Не ошибиться-бы, парень!

— И ошибешься ежели, ничего не подѣлаешь. А жениться, все-таки, надо, — я такъ полагаю. Скажу тебѣ по правдѣ: есть у меня на примѣтѣ одна дѣвка, хорошая — страсть; видная, бойкая, веселая. Вотъ и думаю ее взять.

— Гдѣ такую нашелъ? Изъ старовѣровъ, что-ли?

— Да, изъ старовѣровъ.

— Богатая?

— Не то, чтобы очень, а съ достаткомъ.

— Смотри, парень, не ошибись. Знаешь? — хороша Маша, да не наша. Онѣ, вѣдь, тоже себѣ цѣну понимаютъ.

— Понимаютъ — что говорить! Вижу я это. Ну, а все уломать можно. Главная причина — жадныя онѣ всѣ, деньги любятъ, бѣда какъ. Вотъ какъ разживусь въ тайгѣ, да покажу имъ, — каждая побѣжитъ.

— Да?

— Вѣрное слово. Тутъ онѣ, вѣдь, балованныя. Ты думаешь, тутъ настоящіе крестьяне? Нѣтъ, братъ! Ты въ каждомъ, почитай, домѣ и водку найдешь, и табакъ, и чай, — прямо лавочка! Каждый изъ нихъ только о томъ и думаетъ, какъ-бы кабакъ завести. А дѣвки?.. Ей-бы за приказчика какого выйти, такъ и старую вѣру она готова бросить.

— Ты говоришь, балованныя... Не годится тебѣ!

— Ну, и работящія есть, все умѣютъ, — настоящія есть русскія дѣвки, не то, что, къ примѣру сказать, какая-нибудь якутка или изъ Амги.... А мнѣ-бы только жениться. Такое-бы я тутъ хозяйство завелъ, что лучше скопцовъ. Только-бы мнѣ эту дѣвку подцѣпить! Дѣвка-же, скажу я тебѣ!

— Хороша?

— Да ужъ что! Вѣришь-ли, во снѣ другой разъ вижу. Встрѣчусь съ ней въ деревнѣ — бѣда: цѣлый день потомъ думаю.

Разговоръ на минуту замолкъ.

— А что, Ефимъ, — обратился Петръ Ивановичъ къ Ефиму: — солнце-то ужъ на закатъ идетъ, — въ дорогу пора.

— Пожалуй, что и пора.

— Все-ли у тебя готово?

— Все.

— Однако, и мнѣ тоже пора, — замѣтилъ Иванъ. Одѣвшись, онъ распрощался съ хозяиномъ и своими новыми знакомыми и вышелъ изъ юрты.

III.

Солнце стояло уже надъ самымъ горизонтомъ. Иванъ остановился на минуту и сталь смотрѣть на него: оно было багрово-красное и казалось ближе, чѣмъ обыкновенно, — примѣта, что будетъ морозъ. Иванъ прошелъ не болѣе двухъ верстъ, какъ догорѣли послѣдніе лучи, расплываясь въ туманѣ, поднявшемся на юго-западѣ.

Посѣрѣло... Небесное пространство наполнилось неровнымъ, тревожнымъ, измѣнчивымъ свѣтомъ; замирали лучи, брошенные напослѣдокъ закатившимся солнцемъ. Легкія, едва уловимыя тѣни, трепеща, заскользили по ослѣпительно-бѣлому снѣгу.

Какая-то тревога и грусть проникли въ сердце Ивана. А свѣтъ все таялъ съ минуты на минуту; все сѣрѣе становилось кругомъ, и морозъ началъ крѣпчать.

Заря, окрасившая узкую юго-западную полосу неба золотисто-пурпуровымъ цвѣтомъ, постепенно блѣднѣла и, наконецъ, погасла.

Снѣжная равнина замѣтно потемнѣла. Слабая малиновая окраска, сливавшаяся съ сѣро-фіолетовымъ небомъ, постояла еще минуту на юго-западѣ, но и эта минута, наконецъ, прошла.

Луна, до этого времени блѣдно-серебристая, стала золотой. Пышный, торжественный свѣтъ разлился по снѣжной равнинѣ. Такого свѣта не увидишь въ среднихъ и южныхъ широтахъ, а только на сѣверѣ. Синіе лучи, подобно длиннымъ и тонкимъ стрѣламъ, прорѣзали недвижный холодный воздухъ и наполняли пространство удивительно страннымъ, синимъ, поразительно яркимъ свѣтомъ. Безпредѣльная снѣжная даль подернулась голубой прозрачной дымкой.

А морозъ все крѣпчалъ и крѣпчалъ.

Иванъ шелъ быстро, постоянно оглядываясь по сторонамъ. Путь шелъ по при-ленской долинѣ. По правую его сторону тянулись темные, покрытые мелкимъ лѣсомъ извивы волнообразныхъ горъ, пестрѣвшіе бѣлыми плѣшинами заваленныхъ снѣгомъ долинъ, а по лѣвую сторону, окаймленный темными силуэтами перелѣсковъ, горизонтъ сливался съ свѣтлосинимъ небомъ. По временамъ, горизонтъ расширялся, и темно-синія горы противоположнаго берега Лены, словно неподвижныя скопленія тумана, выплывали изъ-за темной каймы перелѣсковъ. Деревья стояли, точно разбросанныя какой-то небрежной рукой, то по-одиночкѣ, то отдѣльными островами по всей долинѣ.

Было такъ тихо, что Иванъ невольно насторожился; сердце его билось тревожно, глаза расширялись. Ему чудилось, что эта тишина что-то прикрываетъ собою; она наводила на него страхъ. Иногда онъ прислушивался: что-то неспокойное чуялось ему за этой тишиной, какая-то тайная и враждебная человѣку дѣятельность. По-временамъ, слышался трескъ, какъ-бы отъ выстрѣла: это деревья лопались отъ холода. Снѣгъ не хрустѣлъ подъ ногами Ивана, а прямо трещалъ. Этотъ трескъ уносился въ горы и эхомъ возвращался назадъ.

Неподвижно стояли деревья, такъ что не казались даже деревьями. Сосны и лиственницы, покрытыя снѣжными шапками, походили на причудливыя каменныя изваянія. Эта странная неподвижность немало смущала Ивана, до того, что онъ даже останавливался иногда. Чтобы отдѣлаться отъ этого смущенія, ему нужно было вспоминать, что это обыкновенныя сосны и лиственницы, весной и лѣтомъ махающія своими вѣтвями. Особенно поражали его сосны: ихъ коническія снѣжныя шапки казались высѣченными изъ бѣлаго камня, а зеленыя хвои — причудливо-тонкой рѣзьбой по зеленому камню.

А среди этихъ совершенно неподвижныхъ деревьевъ, разбросанныхъ по огромной снѣжной равнинѣ, подернутой голубой фосфорической дымкой, рѣялъ удивительно-яркій, поразительно-странный, проницающій пространство, синій свѣтъ.

Жутко стало Ивану. Онъ оглядывался по сторонамъ и не узнавалъ знакомыхъ мѣстъ. Какъ чудно кругомъ! Свѣтло, точно днемъ, холодно, безпріютно. Не заблудился-ли онъ? Нѣтъ, не можетъ бытъ: дорога одна. А если? И сомнѣніе все больше и больше стало закрадываться въ его душу.

Но не одно сомнѣніе тревожило его: онъ смотрѣлъ по сторонамъ и изумлялся. Чему? — онъ самъ не зналъ. Все это онъ видѣлъ нѣсколько разъ. Онъ проходилъ тутъ днемъ: самыя обыкновенныя мѣста. Значитъ, удивляться было нечему. А онъ, все-таки, удивлялся и не могъ отдѣлаться отъ этого изумленія. Что это? — Не помутилось-ли у него въ головѣ?

Вдали, недалеко отъ дороги, показался рядъ сосенъ; поравнявшись съ ними, Иванъ остановился. Неподвижно и равнодушно стояли онѣ, какъ бы торжествуя надъ холодомъ и смертью. — «Иди, бѣдный человѣкъ, — казалось, говорили они: — борись, спасайся, какъ знаешь: намъ нѣтъ до тебя никакого дѣла! Если можешь — бѣги скорѣй и укройся въ теплѣ; если нѣтъ — умирай подъ нами. Намъ все равно, мы будемъ стоять, какъ стояли уже цѣлыя сотни лѣтъ...»

Иванъ какъ будто понялъ, что говорили ему сосны, и ускорилъ шаги. Рѣсницы его глазъ заиндивѣли, шаль покрылась снѣгомъ. Тѣло его разгоралось отъ ходьбы все больше и больше; наконецъ, потъ ручьями покатился по нему.

Потъ высохъ, и тѣло Ивана стало охлаждаться. Онъ еще ускорилъ шаги и опять обогрѣлся, потъ снова выступилъ по его тѣлу, только въ меньшемъ количествѣ. Но и этотъ потъ высохъ, и ему стало холоднѣе. Иванъ еще ускорилъ шаги, чтобы опять обогрѣться, — напрасно: онъ только едва преодолѣвалъ надвигавшійся со всѣхъ сторонъ холодъ. Прошелъ слишкомъ часъ въ этой борьбѣ съ стужей; наконецъ, стужа стала превозмогать.

Иванъ все шелъ и, оглядываясь по сторонамъ, всматривался въ окружающее. Гдѣ онъ? Далеко ли отъ деревни? Кажется, близко. Онъ пріободрился. Вотъ и перелѣсокъ, вотъ и битяй *). Иванъ сталъ пристальнѣе всматриваться. — Нѣтъ, не то; похоже, да не то. Да и похоже-ли? Что теперь разберешь? Гдѣ же онъ? А что если далеко отъ деревни? А если пропадать придется? Сердце Ивана упало. — Тутъ никто тебя не выручитъ, и пропадешь ни за понюшку табаку!

*) Битяй — якутская полевая загородь.

Теперь ему стало казаться, что ни за что не дойдетъ онъ до жилья. Нѣтъ, не дойдетъ! А если и дойдетъ? Тоже самое будетъ и завтра. Еще, вѣдь, сотни верстъ брести ему по такому морозу! И зачѣмъ пошелъ? Жилъ бы у Гергелія... такъ, вѣдь, нѣтъ! — Жениться захотѣлъ! Какъ-бы морозъ тебя такъ не оженилъ, что и бабы больше не потребуется! И что выдумалъ? — обзавестись хозяйствомъ! Нѣтъ, не добиться ему пріюта, и умретъ онъ, какъ жилъ, бездомнымъ бродягой!

Большой палецъ его правой ноги стало потихоньку щипать; потомъ закололо въ ступнѣ; наконецъ, заломило обѣ ноги. Стала холодѣть и голова. Иванъ шелъ, напрягая всѣ силы, начинавшiя уже истощаться. Вотъ онъ запнулся и упалъ; правая рукавица скинулась съ руки и отлетѣла въ сторону, въ снѣгъ. Иванъ поднялъ ее и, вытряхнувъ снѣгъ, надѣлъ, но, несмотря на то, что онъ очень старательно вытряхивалъ ее, нѣсколько крупинокъ снѣга застряли въ шерсти. Теперь онѣ растаяли, и руку стало знобить и потомъ закололо такъ больно, какъ будто подъ ногти вбивали ему желѣзные гвозди.

Наконецъ, и голова его совсѣмъ остыла: точно холоднымъ желѣзнымъ обручемъ сжимало ее теперь. Иванъ продрогъ окончательно. Морозъ рѣшительно забрался подъ его шубу. Съ охлажденной головой и слипающимися рѣсницами, продрогшій и выбившійся изъ силъ, Иванъ еле-еле передвигалъ коченѣвшія ноги. Передъ глазами его носился туманъ, въ головѣ стояла какая-то муть.

А луна продолжала сіять на небѣ. Никогда еще, кажется, не посылала она на землю такого яркаго синяго свѣта, какъ въ эту ночь. Неподвижнѣе, чѣмъ прежде, стояли деревья. Все молчало, какъ-бы поникши отъ ужаса, все затаилось, и яснѣе, чѣмъ когда-либо, выступала наружу тайная работа природы. Да, эта работа — враждебная человѣку. Это тихо подкрадывается смерть. Это лютый морозъ совершаетъ дѣло всеобщаго окочененія. А какъ знаменіе его побѣды, то и дѣло раздавались громкіе выстрѣлы: лопались могучія лиственницы, эти, привыкшія къ холоду, дѣти сѣверныхъ странъ.

Кругомъ все сверкало: сверкало пространство, переполненное синимъ свѣтомъ, фосфорически сверкали снѣга, какъ алмазы, сверкали снѣжинки на деревьяхъ. Не только нѣчто враждебное, но что-то холодно-насмѣшливое изливалось, какъ будто, ка землю вмѣстѣ съ этимъ ослѣпительно-яркимъ, удивительно-страннымъ свѣтомъ.

Ужасъ охватилъ Ивана. Онъ попробовалъ-было бѣжать, но не смогъ. Заплетаясь ногами, онъ брелъ кое-какъ, ежеминутно спотыкаясь и падая.

Вдругъ, вдали показались журавль колодца и темные покосившіеся ряды деревенскихъ избъ. Сердце Ивана запрыгало отъ радости: онъ не пропалъ! Неизвѣстно, откуда взялись у него силы, — онъ пустился бѣгомъ, оставляя за собою, какъ слѣдъ, громкое хрустѣніе снѣга и клубы пара, отдѣлявшагося отъ его головы.

Онъ поворотилъ въ первый попавшійся ему на пути домъ, изъ котораго на улицу смотрѣлъ огонекъ.

Черезъ минуту заиндивѣвшая и продрогшая фигура Ивана появилась на порогѣ дома.

Снявъ и отбросивъ въ сторону рукавицы, Иванъ отыскалъ глазами образа и трижды перекрестился, неловко двигая окоченѣвшей отъ холода, непослушной рукой, и поклонился въ поясъ сидѣвшимъ за ужиномъ хозяевамъ. Ихъ было трое: высокій, здоровенный мужчина, съ красивымъ, хотя и рябоватымъ лицомъ, окаймленнымъ окладистой бѣлокурой бородой и густыми, подстриженными въ скобку волосами, голубоглазый и блѣдный, а по сторонамъ его двѣ женщины. Одна изъ нихъ, пожилая и, очевидно, замужняя, была высокаго роста, съ желтымъ болѣзненнымъ лицомъ и черными глазами; другая помоложе, тоже высокая, была, очевидно, дѣвушка, сестра хозяина; она была очень красива собой: важная лицомъ, съ огромными сѣрыми глазами, стройная и оживленная.

Хозяева холодно отвѣтили на поклонъ Ивана и, переставъ ѣстъ, съ недоумѣніемъ и недовѣріемъ глядѣли на него, какъ-бы ожидая, что воспослѣдуетъ дальше. Лицо Ивана было совершенно закутано заиндивѣвшею шалью; виднѣлись только глаза, свѣтлые, стеклянные, лишенные жизни, совсѣмъ обмерзшіе глаза.

— Здравствуйте! — промолвилъ Иванъ заплетающимся языкомъ... Только теперь онъ почувствовалъ, что промерзъ насквозь; его разбирала дрожь, онъ былъ весь потрясенъ, глаза застилались туманомъ, въ головѣ носилась какая-то муть, языкъ заплетался, какъ у пьянаго.

— Здравствуй — отвѣчалъ хозяинъ, продолжая недовѣрчиво глядѣть на Ивана своими блѣдно-голубыми глазами въ то время, какъ ложка, которую онъ подносилъ ко рту, остановилась въ воздухѣ. — Что надо?

— Переночевать, — прошепталъ Иванъ.

— Переночевать? А кто ты такой?

— Поселенецъ.

— Посельщикъ! — презрительно повторилъ хозяинъ. — Какъ тебя пустить-то? — Онъ оглядѣлъ Ивана съ головы до ногъ. — Вишь, вѣдь, одеженка-то у тебя какая. Обокрадешь еще, пожалуй!..

— Что ты! — обидѣлся Иванъ, которому было очень горько слышать подобныя вещи. — «Экіе идолы! » — подумалъ онъ, между тѣмъ, про себя.

— Всѣ вы такъ говорите... А пустишь — пакость одна выходитъ... Ну, да ужъ раздѣвайся.

Иванъ нерѣшительно переминался.

— Раздѣвайся-же! — крикнулъ сердито хозяинъ и принялся за ѣду.

Иванъ сталъ раздѣваться. Окоченѣвшіе пальцы его рукъ почти не сгибались. Медленно, послѣ многихъ неудачныхъ попытокъ, развязалъ онъ шаль и распоясался, снялъ шубу и сложилъ все въ уголъ. Тепло избы охватило его со всѣхъ сторонъ, и дрожь, которую до сихъ поръ ему удавалось сдерживать, безъ сопротивленія овладѣла теперь его тѣломъ: оно вздрагивало, какъ отъ пароксизма сильнѣйшей лихорадки.

Пожилая хозяйка, убиравшая въ это время со стола, такъ какъ ужинъ уже окончился, взглянувъ на трясшагося всѣмъ тѣломъ Ивана, который стоялъ у лавки около двери, пожалѣла его. —Садись, парень, поѣшь! — сказала она и указала ему мѣсто.

Иванъ подошелъ.

— Нельзя ли гдѣ водки достать? — проговорилъ онъ все еще заплетавшимся голосомъ.

— Можно! Давай деньги — спосылаю.

Иванъ далъ хозяйкѣ 40 копѣекъ и, усѣвшись на лавку, сталъ ожидать. Минуть черезъ 20 водка была на столѣ. На подоконникѣ стояла чашка; Иванъ потянулся-было за ней, но дѣвушка, появившаяся въ эту минуту въ избѣ, вырвала ее изъ рукъ Ивана, ничего не сказавъ и только сердито посмотрѣвъ на него. Не успѣлъ Иванъ опомниться, какъ она вынесла изъ сосѣдней комнаты стаканъ и поставила его передъ изумленнымъ Иваномъ.

— Какъ васъ зовутъ? — робко обратился Иванъ къ сердитой дѣвушкѣ.

— А тебѣ что? — былъ недружелюбный отвѣтъ.

— Что это ты? — стала усовѣщивать дѣвушку пожилая хозяйка. — Ну, не зналъ человѣкъ! — А зовутъ ее Настасьей, — обратилась она къ Ивану, очевидно желая загладить рѣзкость Настасьи.

— А, Настасьей! — не то обидчиво, не то иронически повторилъ Иванъ, наливая себѣ водки.

— «Такъ вотъ, какъ они объ себѣ понимаютъ, старовѣры-то! — думалъ онъ, между тѣмъ: — я, значитъ, въ родѣ какъ поганый. А дѣвка? Какъ смотритъ! — барыня, подумаешь, какая... Тоже! Ну, и народъ же!» — И, странное дѣло, несмотря на все негодованіе, съ самаго дна души его поднималась жгучая зависть къ этой теплой, зажиточной избѣ, а главное — къ этой красивой и смѣлой дѣвкѣ, которая такъ презрительно обошлась съ нимъ.

Пропустивъ стаканчикъ-другой, Иванъ принялся за ужинъ. Странно подѣйствовали на него эта теплая изба и выпитая водка. Дрожь какъ бы застряла въ его тѣлѣ и, несмотря на то, что страшная теплынь стояла въ избѣ, онъ, все-таки, тамъ, гдѣ-то внутри себя, чувствовалъ стужу. Наконецъ, водка оказала свое дѣйствіе: кровь горячей волной перекатывалась теперь по всему его тѣлу.

Въ нравственномъ состояніи Ивана также произошло нѣчто странное. Онъ самъ чувствовалъ это, хотя и не могъ дать себѣ яснаго отчета, что съ нимъ дѣлается. Какъ будто за это время борьбы съ холодомъ онъ узналъ что-то важное и новое. Онъ сознавалъ, что сталъ точно свободнѣе, сильнѣе. Онъ уже не чувствовалъ надъ собою гнета. Прежній совѣстливый и легковѣрный Иванъ сталъ уступать мѣсто какому-то другому, новому Ивану.

Онъ ѣлъ съ жадностью. Въ головѣ его стоялъ пріятный туманъ, мысли слегка путались: онъ охмелѣлъ.

— «Вотъ и тепло, слава Богу! — думалъ онъ. — Завтра опять идти. Чашку-то какъ вырвала... Дѣло дрянь! Ну, дойду какъ-нибудь. О чемъ бишь я началъ? — Да! вырвала чашку!» — Иванъ горько улыбнулся.

— «Посельщикъ! Посельщикъ! Посельщикъ! — другого слова у нихъ нѣту. А сами-то? Тоже хороши. Между ними всякіе есть. Говорятъ вотъ, одинъ фальшивыя бумажки дѣлалъ. Недавно у нихъ засѣдатель съ обыскомъ былъ. А какъ высоко понимаютъ о себѣ! Эхъ, идолы!»

Иванъ пересталъ на минуту ѣсть.

— И гдѣ у нихъ совѣсть то? — продолжалъ онъ размышлять послѣ минутнаго перерыва. — Вѣдь, стужа, лютая стужа, — прямо пропадай! Пропадай да и только! А онъ еще торгуется: обокрадешь, говоритъ. До кражи ли тутъ?..»

— «А дѣвка? ишь какъ, вѣдь, носъ-то воротитъ — точно я поганый какой! Такъ-бы вотъ и разорвалъ...»

Смутно стало на душѣ Ивана. Чѣмъ сильнѣе негодовалъ онъ, тѣмъ глубже чувствовалъ оскорбленіе и зависть. Да, онъ готовъ былъ разорвать на части оскорбившую его дѣвку и, вмѣстѣ съ тѣмъ, завидовалъ ей; онъ видѣлъ въ ней олицетвореніе жизни, тепла и пріюта. Все это приводило его въ бѣшенство. Онъ ясно видѣлъ, что она недосягаема для него. Ему стало невыносимо-скверно, и онъ злился еще больше, чтобы потопить въ этой злобѣ свою зависть и свое тайное обожаніе.

Окончивъ ужинъ, Иванъ сидѣлъ на лавкѣ и продолжалъ размышлять.

— «И гдѣ у людей совѣсть? Нѣтъ нигдѣ совѣсти и жалости нѣтъ. Какъ морозъ не имѣлъ къ нему сожалѣнія, такъ и люди».

Тутъ онъ внезапно почувствовалъ въ себѣ какую-то особенную смѣлость. До сихъ поръ онъ жилъ дуракомъ, впередъ будетъ умнѣе. Теперь онъ презиралъ уже эту оскорбившую его дѣвку, которой, полчаса назадъ, такъ завидовалъ.

Главное, были-бы деньги! Удастся-ли раздобыться? Сколько муки впереди! Тысячу верстъ брести ему по такой стужѣ, — чего стоитъ пропасть? Пойдутъ якуты. Вечеромъ на ночевку не достукаешься. Станичные крестьяне — выжиги, какихъ мало. Свой братъ, поселенецъ, тоже пощады не даетъ. Безъ денегъ пойдешь изъ тайги — плохо; съ деньгами — пожалуй, и того хуже: убьютъ, какъ только заподозрятъ, что деньги несешь, — убьютъ, и никто не узнаетъ, что убили: мало-ли тутъ народу пропадаетъ безъ вѣсти?

— Ложись, еретикъ! Чего хороводишься? Свѣчку только понапрасну жжешь! — раздался изъ-за перегородки ворчливый голосъ хозяина, который уже улегся спать.

— Сейчасъ лягу! — отвѣтилъ Иванъ такимъ злобнымъ голосомъ, что самъ удивился, и, допивъ оставшуюся водку, сталъ налаживать постель.

— «Еретикъ! — вотъ оно какъ. Ладно-же!» — Иванъ задулъ свѣчку и легъ. Послѣднія слова хозяина переполнили чашу. Ивану не спалось: онъ безпокойно ворочался и лежалъ съ открытыми глазами. Ему припомнились всѣ униженія, перенесенныя имъ въ жизни, и вся горечь ихъ сразу, въ одинъ моментъ, сосредоточилась въ одномъ невыносимо-жгучемъ ощущеніи: онъ даже подпрыгнулъ отъ боли. — «Убилъ-бы!» — шепнулъ онъ, задрожавъ отъ злобы, въ то время, какъ изъ-внутри его поднималось что-то смутное и темное. — «Убилъ бы!» — повторилъ онъ нѣсколько разъ со скрежетомъ зубовъ, и ему казалось, что этимъ онъ отдѣлался бы отъ своей душевной смуты, что, убивъ кого-нибудь, онъ убилъ-бы и мечту свою и это безпокойное, такъ оскорбительно волнующее его чувство, которое вызвала въ немъ эта красивая и гордая, презирающая его дѣвка.

А свѣтлая ночь равнодушно смотрѣла черезъ окно, освѣщая полъ широкими полосами свѣта.

Злоба все больше и больше переполняла Ивана. Онъ злился не только на людей, но даже на эту свѣтлую ночь.

Надежды заснуть не было никакой. Иванъ сѣлъ на лавку, гдѣ лежалъ, и водилъ по смутно-освѣщенной избѣ широко-раскрытыми, воспаленными глазами. Въ это время лунные лучи проникли въ темный уголъ и заиграли на лезвіѣ топора.

Сердце Ивана екнуло, и его непреодолимо потянуло къ топору. Онъ закрылъ глаза, — стальное лезвіе, освѣщенное блѣднымъ свѣтомъ, стояло передъ ними. Сколько онъ ни оборонялся отъ него, — топоръ мелькалъ передъ его глазами, острый, холодный и блестящій.

Иванъ осторожно всталъ съ постели и доползъ до топора. Когда онъ коснулся топорища, его точно обожгло. Но онъ, все-таки, взялъ топоръ въ руку, выползъ на средину избы и, сидя на колѣняхъ, поднялъ его надъ головой и опустилъ, какъ бы примѣряя ударъ. Блѣдный свѣтъ ночи опять заигралъ на лезвіѣ. Странно чувствовалъ себя Иванъ. Въ немъ не было ни мысли, ни колебанія. Ему казалось, что то, что онъ дѣлаетъ, онъ не можетъ не сдѣлать. Что-то влекло его и такъ сильно, что у него не возникло даже вопроса о томъ, зачѣмъ онъ хочетъ это сдѣлать. Казалось, сама ночь подстрекала его къ убійству. Свѣтъ, блѣдный, какъ преступленіе, назойливый свѣтъ луны смѣло и насмѣшливо смотрѣлъ на Ивана. — «Ну, что-же? Или боишься? — какъ-бы говорилъ ему этотъ свѣтъ: — Видишь, какъ ярко блистаю и смѣло вторгаюсь я въ чужую темноту? То-то же!»

Иванъ поползъ за перегородку и черезъ минуту очутился передъ постелью, на которой спала дѣвушка. Она разметалась отъ жары. Спутанные волосы ниспадали на лобъ, шею, плечи и грудь. Обнаженная рука спустилась съ кровати. Лучи луннаго свѣта играли на ея раскраснѣвшемся, красивомъ, теперь какъ-бы дѣтскомъ лицѣ.

Все помутилось въ головѣ Ивана. Онъ почувствовалъ страшную ненависть къ этой, для него навѣки чужой, недосягаемой и, въ то-же время, неотразимо-привлекательной, цвѣтущей жизни. Онъ поднялъ топоръ, — но рука его затряслась, и топоръ съ грохотомъ упалъ на полъ.

Дѣвушка проснулась и, открывъ глаза, съ удивленіемъ смотрѣла на сидѣвшаго у постели Ивана и на сверкавшій подъ луннымъ свѣтомъ топоръ. Черезъ минуту она очутилась на печкѣ и вздула стоявшую тамъ свѣчу.

— Ты что это, еретикъ? — крикнула она Ивану съ печки такимъ громкимъ голосомъ, что всѣ проснулись.

Этотъ окрикъ сразу отрезвилъ Ивана: всѣ злыя мысли въ одинъ мигъ отлетѣли отъ него, какъ будто провалились въ пропасть, подобно ночнымъ видѣніямъ, изчезающимъ внезапно отъ пѣтушьяго крика. Онъ сразу почувствовалъ, что затѣялъ глупое, нехорошее дѣло. Сознаніе преступности лишило его силъ: блѣдный и понурый, онъ остался, какъ былъ, на корточкахъ передъ кроватью, не смѣя шевельнуться.

— Что такое? — въ одинъ голосъ крикнули хозяинъ и хозяйка, спавшіе въ той-же комнатѣ, только на противоположномъ концѣ.

— Вишь, еретикъ-то, подползъ къ моей постели съ топоромъ...

Хозяинъ спрыгнулъ съ постели и, подскочивъ къ Ивану, схватилъ его за шиворотъ.

— Ты что это, варнакъ? Что ты выдумалъ, а?

Иванъ молчалъ.

— Это ты что выдумалъ, а? Эй, бабы, идите сюда!

Бабы подошли.

— Вытолкаемъ его на дворъ... Варнакъ проклятый! Тебя обогрѣли, а ты вотъ что... Вотъ узнаешь на морозѣ кузькину мать!..

Они выбросили на дворъ одежду Ивана и вытолкали его за дверь.

Долго еще не спали въ избѣ и ругали Ивана. Хозяинъ стоялъ у окна и смотрѣлъ на дворъ.

— Ну, что? — спросила его жена, лежа на постели.

— Одѣвается! — отвѣчалъ хозяинъ.

— Вишь, еретикъ! Стужа-то, вѣдь, какая, а онъ вотъ что... И Бога не боится. — Ну, что онъ?

— Стоитъ около забора. Должно быть, не знаетъ, какъ выйти.

— И съ чего это ему вошло на мысль? Должно бытъ, чертъ попуталъ.

— Чертъ! Пакостники они всѣ. Они и черта самого научатъ, варнаки.

— Не ушелъ еще?

— Ушелъ за ворота.

— Вѣдь, замерзнетъ, пожалуй... Долго ли?

— Пусть его мерзнетъ, разбойникъ! Пускай другого ночлега ищетъ...

— Гдѣ ему найти-то? Теперь всѣ ужъ полегли, сколько угодно стучи, — не впустятъ...

— Не впустятъ, — по дѣломъ вору и мука. Да чего разговаривать-то, давайте спать.

Хозяинъ потушилъ свѣчку и улегся на постель. Черезъ нѣсколько минутъ изба погрузилась въ мертвый сонъ.

Вытолкнутый изъ избы на дворъ, Иванъ сразу ощутилъ страшный холодъ и сталъ одѣваться, безсознательно хватая руками лежавшую у ногъ его одежду. Но дѣлалъ онъ все медленно, какъ человѣкъ, еще не пришедшій въ себя со сна; между тѣмъ, пальцы его до такой степени окоченѣли, что застегнуть полушубокъ онъ не могъ, какъ не могъ и обмотать шаль вокругъ головы. Онъ былъ въ какомъ-то отупѣломъ состояніи и никакъ не могъ датъ себѣ яснаго отчета въ томъ, что произошло въ избѣ. Да онъ и не думалъ объ этомъ. Послѣ ночнаго кошмара, соединеннаго съ сильнымъ нервнымъ возбужденіемъ, очевидно, наступила реакція: организмъ ослабѣлъ и требовалъ покоя. Въ головѣ Ивана стоялъ какой-то мутный туманъ, точно давившій его къ землѣ. Даже глаза потеряли зоркость: онъ смотрѣлъ и почти ничего не видѣлъ кругомъ себя или не сознавалъ, что видитъ. Ноги подкашивались; руки совсѣмъ ослабли.

Кое-какъ одѣвшись, Иванъ подошелъ къ воротамъ и долго не могъ понять, какъ ему выйти на улицу. Наконецъ, онъ какъ будто вспомнилъ, что надо приподнять щеколду. Онъ ощупью нашелъ ее, приподнялъ, пріотворилъ половину воротъ, вышелъ и, сдѣлавъ два шага, остановился. Въ головѣ его даже не возникло вопроса, куда идти. Передъ нимъ тянулся рядъ избъ, облитыхъ фосфорическимъ луннымъ свѣтомъ, но Иванъ не видѣлъ ихъ. Онъ не поднялъ даже головы. Въ немъ было одно желаніе, неудержимое, властное, охватившее весь его организмъ, — желаніе отдохнуть, отдышаться. По другую сторону воротъ выходная стѣна какого-то сарая, должно быть клѣти для скота, съ завалиной изъ навоза, приткнутаго кольями. Иванъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и грузно опустился на эту завалину.

Прошло нѣсколько минутъ. Иванъ сидѣлъ, не шевелясь, понуривъ голову и опустившись всѣмъ туловищемъ. Голова его совсѣмъ не работала, словно забытье какое-то нашло на него. Однако, онъ чувствовалъ, что морозъ забрался къ нему подъ распахнутую на груди шубу. Ему стало холодно, и тѣло начало дрожать. Потомъ онъ почувствовалъ жгучую боль въ кистяхъ рукъ, пальцахъ ногъ и въ кончикахъ ушей. Но онъ почти не обратилъ на это вниманія, — ему не хотѣлось ни встать, ни пошевельнуться. Черезъ нѣсколько минутъ боль исчезла, и Иванъ ощутилъ чувство теплоты, которая стала разливаться по всему его тѣлу. Это было какое-то особенное, сладостно-дремотное чувство. Иванъ зѣвнулъ нѣсколько разъ. Ему не то, что-бы хотѣлось уснуть, но имъ какъ-бы невольно овладѣвала сладкая, теплая дремота, какой-то полусонъ съ туманными грезами. — Что это такое? Лѣсъ шумитъ... Да, лѣсъ, зеленый чудный лѣсъ его родной деревни. Жаркій полдень. Рѣченка вьется по опушкѣ лѣса. Вотъ онъ вмѣстѣ съ другими ребятами, сбросилъ рубашенку и съ разбѣга бросился въ воду. Какъ славно! Прохладныя струи крутомъ обволакиваютъ все его тѣло. Вотъ онъ подошелъ къ глубокому мѣсту и поплылъ. Какъ качаетъ вода, даже въ головѣ кружится. Хорошо! Но что это съ нимъ? Руки и ноги замерли, онъ не можетъ двинуть ими. Судорога, что-ли? Ему стало страшно. Ухъ! А глубь затягиваетъ, на ногахъ точно гири, которыя тянутъ его внизъ, на дно... Страшно! Страшно! Онъ напрягаетъ всѣ свои силы и, все-таки, не можетъ выплыть, — руки и ноги не шевелятся. Вотъ онъ уже погружается въ воду съ головой. Душно! Онъ захлебывается... И вдругъ, что есть мочи, раздирающимъ голосомъ, онъ закричалъ: «Тятя!... Мама!... Мама!... » — захлебнулся въ послѣдній разъ и пошелъ ко дну...

Луна, стоя по самой серединѣ неба, по-прежнему изливала милліоны яркихъ синихъ лучей на снѣжную, окованную страшнымъ морозомъ равнину. Много видѣла эта луна, много темныхъ дѣлъ, несчастій, преступленій освѣщали ея холодные лучи. Безстрастно изливались они теперь и на окоченѣвшій трупъ Ивана, уже весь заиндивѣвшій, точно опушенный морозными блестками.

П. Рельда.

(OCR: Аристарх Северин)

ОРЛОВ ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ 

(ок. 1857—1890) 

В 1873—1874 гг., еще гимназистом в Оренбурге, принадлежал к революционному кружку С. Голоушева. Сблизившись с М. Д. Муравским, с 1874 г. вел пропаганду среди крестьян. Арестован в 1874 г. по «процессу 193-х». Судом был оправдан, но через 3 месяца за пропаганду среди петербургских рабочих был выслан в Архангельскую губернию. В дальнейшем всю жизнь подвергался многочисленным репрессиям. Кроме стихов, известен как автор двух прозаических произведений: «Рассказы приискателя» и «На дальнем севере». Оба под псевдонимом «Павел Рельда» напечатаны в «Газете А. Гатцука» (1890, № 6—8, 12—14, 36—37). Эти рассказы вызвали одобрительные отзывы Н. К. Михайловского и Г. А. Мачтета и ими же, вероятно, и были переданы в ред. газеты (см.: «Каторга и ссылка». 1928, № 6. С. 156—162).

Отзывы читателей:

М.К.: Неожиданно сильное воздействие от рассказа. Просто неожиданно... Всё лаконично, просто и в тоже время нагнетается - до ярости-взрыва. И  всё написано  молодым человеком, всё своё время и эмоции, отдавшим рев. борьбе. Мне так видится, что Павел Александрович, переосмыслил свою жизнь и всю эту революционную борьбу - как бессмысленную, уничтожающую прежде всего самого борющегося и не влияющую на окружающее. Чего только стоит ночной путь по Лене - всё величественно, фантасмагорично и равнодушно. Сразу вспоминается - Лао-Цзы... Земля и небо совершенны, оттого безразличны к человеку. Орлов - человек очень талантливый, жалко рано закончилась его жизнь.

В.Б: Удивительно, как это можно было впихнуть в газетные колонки с подробностью описание якутского быта, обычаев, поедание карасей и пр. Чтобы так точно описать ночную ленскую природу с красками и оттенками неба, звуками, треском деревьев, паром изо рта, потом под тулупом, стадии замерзания - это только может написать человек, испытавший все это на себе. В описании немногочисленных характеров персонажей можно увидеть людей, с которыми был лично знаком автор, либо самого его. Даже есть небольшой раздел, посвященный первобытной истории основания г. Якутска! Несомненно, автор был лично знаком с А.И. Поповым, под руководством которого совместно с В.П. Зубриловым собирал геолого-минералогическую коллекцию для будущего музея г. Якутска и к тому же имел какие-то отношения с якутскими скопцами, неподалеку от мархинского поселения которых он нашел свою погибель. Автор пророчески написал про себя следующие строки: "Безъ денегъ пойдешь изъ тайги — плохо; съ деньгами — пожалуй, и того хуже: убьютъ, какъ только заподозрятъ, что деньги несешь, — убьютъ, и никто не узнаетъ, что убили: мало-ли тутъ народу пропадаетъ безъ вѣсти?" А в конце он описал свою смерть, себя, лежащего под светом луны: "окоченѣвшій труп..., уже весь заиндивѣвшій, точно опушенный морозными блестками".

Из сборника «Из-за решетки»
«Мальчишка» (1871?) 
Революция <1877>

 

«МАЛЬЧИШКА» 

«Мальчишка» я!.. Хотите вы сказать, 
Что молод я, ничтожен, не опасен, — 
Зачем же вам в тюрьме меня держать? 
Зачем «мальчишка» так для вас ужасен?

«Мальчишки» мы!.. Зачем же поднимать 
Вам из-за нас такую суматоху? 
Тревогу бить, и голову терять, 
И жертвы несть судебному молоху? 

«Мальчишка» я!.. Пусть так; но вы-то кто ж, 
Идущие с дрекольем, толпами 
На горсть «детей», едва скрывая дрожь? 
Вас как назвать? Не доблести ль мужами 

«Мальчишка» я!.. Но знайте — муж стальной 
В «мальчишке» том стараньем вашим зреет! 
Спасибо вам: спознался я с тюрьмой –
Она во мне кой-что посеет... 

И не на радость вам такой посев взойдет; 
Клянусь, он будет вам на горе! 
Узнаете, когда в народном море 
Девятый вал на ваш корабль найдет! 

1871 (?) 

«Из-за решетки». Женева, 1877, подпись: О. П. «Отголоски революции». Таганрог, 1886; «Новый сборник революционных песен и стихотворений». Париж, 1898, подпись: О. П., в огл. криптоним раскрыт.
Вольная русская поэзия XVIII-XIX веков. Вступит. статья, сост., вступ. заметки, подг. текста и примеч. С. А. Рейсера. Л., Сов. писатель, 1988 (Б-ка поэта. Большая сер.)


РЕВОЛЮЦИЯ 

Из скрытых жизни родников 

Течет предвечное движенье, — 

Оно сильнее всех богов, 

Оно разрушит ослепленье 

Людских сердец, людских умов, 

Как в грозный час землетрясенье –

Основы храмов и дворцов.

Оно взволнует мысль народа, 

Как буря — спящий океан; 

Народ восстанет — кору гнета 

Прорвет, размечет, как волкан! 

Хоть туча влагою богата, 

Но ей волкана не залить, — 

Так жизни вам не задавить 

Решеньем дряхлого сената!

Да, лава хлынет и зальет 

Дворцы, и замки, и темницы! 

Да, буря грянет и сорвет 

С вас пышный пурпур багряницы! 

Огонь святой любви к свободе 

Всегда силен, всегда живуч, 

Всегда таится он в народе, 

Как под землею скрытый ключ; 

И он родит вокруг броженье, 

Не устоит ничто пред ним, 

Как искра Вечного Движенья —

Он никогда не загасим! 

<1877>

«Из-за решетки». Женева, 187, подпись: О. П. «Новый сборник революционных песен и стихотворений». Париж, 1898, подпись: О. П., в огл. криптоним раскрыт.
Вольная русская поэзия XVIII-XIX веков. Вступит. статья, сост., вступ. заметки, подг. текста и примеч. С. А. Рейсера. Л., Сов. писатель, 1988 (Б-ка поэта. Большая сер.)

 

ПРИМЕЧАНИЯ

«Мальчишка». Датируется на основании сообщения А. В. Храбровицкого (в письме С. А. Рейсеру от 26 августа 1961 г.) о том, что ст-ние было распространено в списках среди студентов Петербург. технологического ин-та уже в 1871 г. (датировка, вообще говоря, не очень убедительная, так как в 1871 г. Орлову было 14 лет, жил он в Оренбурге, а занялся революционной пропагандой лишь 1874 г., 17-ти лет, и тогда же был арестован по «процессу 193-х» – прим. a-pesni.narod.ru; по-видимому, в это время кто-то его и назвал «мальчишкой»). В языковом обиходе 1870-х годов, особенно после «Признаков времени», цикла очерков «Наша общественная жизнь» и «Невинных рассказов» Салтыкова-Шедрнна, слову «мальчишка» был придан особый семантический оттенок. Презрительное наименование реакционерами представителей молодого поколения «мальчишками» вызвало, как это часто бывает в таких случаях, переосмысление уничижительной клички в положительном значении. В дальнейшем в революционной среде "мальчишками" называли революционерав следующего поколения: землевольцы так именовали поколение 1905 года, те в свою очередь - поколение 1917 года.

Революция. Н. А. Морозов пишет: «Чуть не каждый день повторял в Алексеевском равелине стихотворение, написанное одним из первых моих товарищей в Доме предварительного заключения — Павлом Орловым» (Морозов. Н. А. Повести моей жизни: Мемуары. Т. 1-2. М., 1965. Т. 2. С. 471). Волкан — вулкан.