ПЕЛЬМЕНИ

(Набросокъ).

«Восточное обозрѣнiе» №134, 12 ноября 1895

Зимній день въ Якутской области страшно короткій. Солнце выплыветъ изъ лѣсу, опишетъ небольшую дугу поверхъ обсыпанныхъ снѣгомъ лиственницъ и опять спрячется. Якуты до восхода солнца выѣзжаютъ за сѣномъ или дровами и стараются воротиться домой еще засвѣтло, такъ что часовъ съ трехъ-четырехъ дня наступаетъ буквально мертвая тишина... Чтобы скоротать какъ-нибудь невозможно длинный зимній вечеръ, я, долго не зажигая свѣчи, лежу на кровати и сумерничаю. Онисимъ поселенецъ, живущій у меня въ кухнѣ, тоже сумерничаетъ. Я слышу, какъ онъ ворочается на своей кровати, кряхтитъ, стонетъ. То-ли это спина у него ноетъ отъ прежнихъ плетей и шпицрутеновъ, то-ли его беретъ раскаяніе, что онъ остался на зиму въ «ночлегѣ»*), а не убрался въ Якутскъ, гдѣ-бы можно было веселѣе коротать эти вечера за картами въ ночлежномъ домѣ напримѣръ, или въ какомъ-нибудь веселомъ притонѣ.

*) Начлегъ — наслегъ — часть улуса.

Когда мнѣ надоѣстъ лежать такимъ образомъ я зажигаю свѣчу и принимаюсь читать. Онисимъ, услышавъ мою возню, всегда какъ-то радостно вскакиваетъ со своей постели, входитъ въ комнату и начинаетъ растапливать печь. Сухія лиственичныя дрова ярко вспыхиваютъ. Онисимъ садится на корточки передъ печкой и закуриваетъ «цыгарку». Скучно ему, должно быть. Не веселѣе, впрочемъ, и мнѣ читать, главнымъ образомъ потому, что нечего больше дѣлать. Читать каждый день часовъ по десяти въ сутки — вѣдь въ концѣ концовъ можетъ и надоѣсть.

Я присаживаюсь къ Онисиму, и мы долго сидимъ молча, глядя въ ярко пылающую печь.

— Одначе сиводни морозъ съ гакомъ, — прерываетъ наконецъ тишину Онисимъ.

— Прошлаго году, какъ разъ это время, летѣлъ я отъ Пашки Ходарскаго... Торбасишки на мнѣ плохонькіе, картузъ лѣтній, такъ и закурживѣлъ весь... Прилетѣлъ къ Бурханкѣ, только что въ самый комелекъ не залѣзъ.

Не поставить-ли самоварчикъ, Михаилъ Петровичъ?

— Чего-жъ, ставьте, — лѣниво отвѣчалъ я, не поворачивая головы.

Онисимъ поднимаетъ возню съ самоваромъ, а я опять пробую читать. Я вижу цѣлыя строчки буквъ, которыя слились между собою въ нѣчто цѣлое; наконецъ, закрываю книгу и начинаю шагать изъ угла въ уголъ...

Самоваръ вскипѣлъ. Онисимъ заварилъ чай, поставилъ на столъ чайную посуду. Нѣкоторое время мы молча пьемъ чай.

— А что, Михаилъ Петровичъ, — спрашиваетъ Онисимъ, — остальну-то кобылятину завтра жарить-ли, варить-ли?

— А вы какъ думаете?

— Жарена-то кобылятина, однако, лучше будетъ. Отъ вареной-то духъ больше идетъ.

— Жарить, такъ жарить.

— А вить и вы къ кобылятинѣ-то привыкли... Въ Россіи-то, небось, и за десять рублей не согласились-бы попробовать?...

— Да, привыкъ.

— А вить есть дураки, которые что и сичасъ не согласятся... Шелъ этта я по бродяжеству по Красноярской губерніи... Изъ Красноярска-то я одинъ вышелъ, а къ Ачинску стали подходить втроемъ оказались... Подходимъ это къ большему селу, вошли въ поскотину, телята ходятъ. Ванька Пермякъ увидалъ это телятъ. Давайте говорить, ребята, теленка зарѣжемъ! чего-то мнѣ, говоритъ, жареной телятиной запахло... Другой-то товарищъ тоже соглашается. Ну, а я-то пораскинулъ умомъ: нѣтъ, думаю, это не модель... Оно, конешно, жареной телятины отчего не поѣсть? а ночевать-то вѣдь никакъ въ эфтомъ селѣ приходится... Къ вечеру-то баба теленка хватится... Гляжу — а въ березнячкѣ-то недалече отъ дороги кобыла съ жеребенкомъ ходитъ, и жеребеночекъ-то такой, Богъ съ имъ, сытенькій... Нѣтъ, говорю, ребята: лучше мы жареной жеребятины поѣдимъ. Что ты, говорятъ, сдурѣлъ што-ли? Попъ-то насъ, поди, въ православну вѣру крестилъ, а не въ татарскую. Вѣдь это грѣхъ большой передъ Богомъ... А я ужь въ тѣ поры въ якутахъ-то побывалъ и этой самой жеребятины и кобылятины-то скусъ разобралъ. Эхъ вы, говорю: пермяки вы, соленыя уши... Вамъ на печкѣ сидѣть да кашу ѣсть, а не по бродяжеству... Они было въ споръ; одначе я переспорилъ... Вѣдь тутъ говорю, конины не ѣдятъ? — Не ѣдятъ. Ну такъ никто на насъ и не подумаетъ: скажутъ, звѣрь зарѣзалъ. Такъ оно по моему и вышло. Жеребенка мы зарѣзали, нажарилъ я шашлыковъ, — такой обѣдъ вышелъ, отдай все — и мало.

Ну что говорю, поняли скусъ жеребятины? Ничего, говорятъ, ладно. Ну то то же, шпана вы несчастная, съ старымъ бродягой споръ заводятъ.

Вы аще были гдѣ, а мой мундеръ висѣлъ уже на гвоздѣ... Зарѣзали мы жеребенка, конешно, въ одномъ мѣстѣ, а жарили то совсѣмъ въ другомъ... Ну и вышло все, какъ по писанному. Переночевали мы въ этомъ селѣ: честь-честью; на утро пострѣляли калачей, шанегъ; идемъ, конешно, въ кабаки, а по улицѣ-то бѣжитъ кака-то Селифонтьевна да реветъ: «Батюшки, матушки! волкъ-то жеребеночка нашего зарѣзалъ! «Царица небесная!»

Чалдоны этта высыпали; глядите, говорятъ, бродяжки: какъ-бы васъ волки гдѣ не обидѣли. Ничего, говорю, мы штыкованные, народъ казенный...

— А что, Михаилъ Петровичъ, я завтра въ куфнѣ печь истоплю да слетаю къ себѣ въ ночлегъ: надо, однако, со своихъ якутовъ подати собрать.

— Чего-жь, сходите.

— Схожу. А вотъ, знаете, у меня еще случай съ кобылятиной былъ... Сидѣлъ это я въ Уфѣ, плетей дожидался; чего-то долго не выходили... Привели изъ Белебея человѣкъ двадцать татаръ по одной шайкѣ... Отдѣльную камеру имъ отвели... Народъ все богатый; за имя жены пріѣхали... Какіе-то праздники у нихъ начались, ураза-ли чего-ли... Натаскали имъ и жаренаго, и печенаго, и сырого. Вижу я это вывѣсили они за окно мѣшокъ съ чѣмъ-то... Пощупалъ я легонько рукою, какъ быдто подорожники... Стой, думаю, я васъ умою... А время-то зимнее было, ужь двойныя рамы вставили... Улучилъ я это минуту, какъ въ ихную камору вечерняя повѣрка зашла... Одного парня на стрему поставилъ, другому на плечи вскочилъ, мѣшокъ живарука обрѣзалъ да и къ себѣ въ камору... Прошла повѣрка, развязалъ мѣшокъ, гляжу — пельмени. Ну, говорю, ребята, — при фартѣ!... Сичасъ это печку затопили, большой котелъ поставили; такой у насъ пиръ пошелъ, настоящій столъ на двадцать четыре конверта... и такая мнѣ досада: кабы зналъ, что пельмени, припасъ-бы уксусу; а то вѣдь что-жь это за пельмени безъ уксусу... Одначе ничего: съѣли весь котелъ, и съ бульономъ, и со всѣмъ. Ну, говорятъ, Онисимъ, и молодецъ-же ты! А татарва-то, поди, завтра взвоетъ... Вѣдь, это они, поди, къ празднику-то готовили... Ну такъ не все-же татарамъ... Одначе, надо завтра въ татарскую камору сходить, съ праздникомъ проздравить... Конешно, сидѣмши все на арестантской баландѣ, да вдругъ пельмени! станешь веселымъ. Прошумѣли мы такъ однако за полночь. На утро, чуть только каморы отворили, прошла повѣрка. Слышимъ по корридору: галла-балла! галла-балла! татары загалдѣли. Наши-то ухмыляются. Пойдемъ, говорятъ, ребята, проздравлять. Ну и пошли. Я-то остался; потому, кто его знаетъ? можетъ кто черезъ окно и видѣлъ... Вся причина то черезъ меня, а татары, конешно, народъ дикій... Сижу это, пью чай съ товарищемъ... Когда слышу чего-то наши назадъ зашумѣли: Гдѣ Онисимъ! Гдѣ Онисимъ! Вотъ тѣ и фунтъ, думаю, неужли татары видѣли? Одначе духу не теряю: я самъ изъ сорока девяти печей хлѣбъ ѣдалъ, меня тоже голыми руками не возьмешь... Взялъ отъ печки полѣно, подлѣ себя на нары положилъ... Пусть кто первый коснется, такъ и благословлю... Гляжу, валять въ камору, только не татары, а всѣ наши.

— Ахъ, ты, говорятъ, такой-сякой, разъэтакій, ты чтожь насъ опоганилъ?

— Хто васъ поганилъ?

— Да вѣдь пельмени-то съ кобылятиной были?

— Съ кобылятиной.

— Какъ-же ты смѣлъ православныхъ людей поганью кормить?

И что-жь вы думаете, Михаилъ Петровичъ: вѣдь чуть было не помяли меня. Пока наши-то кричали, пришли татары, да тоже на меня... Наши-то заступились, слово по слову, и вышелъ, форменный бой... Прибѣжалъ смотритель съ конвоемъ; татары съ жалобой... Ну онъ, конешно, надавалъ сперва плюхъ и русскимъ, и татарамъ, а потомъ меня въ контору: всыпали двадцать пять, да и въ темный карцеръ на хлѣбъ-на воду... Вотъ тебѣ и ужинъ на двадцать четыре конверта!... Ухъ, а труба-то вѣдь у насъ по сію пору не закрыта, Михаилъ Петровичъ!...

Г. Ф. Савченко.

23 сентября 1895 г.

Якутскъ.

 

(OCR: Аристарх Северин)