НА ЛЕНѢ

Медленно, трудно пробивался день сквозь мракъ длинной якутской ночи. Мерцающій полусвѣтъ легъ на вершины валовъ тумана, окутавшаго все своимъ густымъ покровомъ; слабо, незамѣтно въ его глубь переливался сѣрый отблескъ утра. Подъ легкимъ хійусомъ *) побѣлѣвшія стѣны тумана, бѣлорозовыя, какъ пѣна клочковатыя вверху, и тяжелыя, какъ мраморъ непроницаемыя и мрачныя внизу, — чуть двигались, колыхались, отступали, клубились и вновь надвигались густой пеленой, и вновь разрывались и опять смыкались, сливались, нависали ровной сплошной завѣсой, — и опять колебались... трудно дышала грудь широкой, могучей рѣки, закованная въ ледяные оковы, придавленная снѣжнымъ саваномъ...

*) Хійус — слабый вѣтеръ во время сильныхъ морозовъ.

Тихо. Ни звука. Никто не смѣетъ нарушить мертвый покой, никто не дерзаетъ разсѣчь торжественное молчаніе безжизненнаго дня, безмолвья оцѣпенѣлой рѣки, дышать холоднымъ дыханьемъ ея оледенѣлой груди.

Медленно разливается свѣтъ: гдѣ-то было солнце, былъ день, — далекимъ его отраженіемъ, блѣднымъ призракомъ развернулся полдень на Ленѣ.

* * *

Безконечной сѣрой лентой развивается изъ подъ тумана дорога на бѣлоснѣжномъ покровѣ рѣки. Прижимаясь къ дорогѣ, пугливо склоняясь, стоятъ одинокія сосенки — вѣхи, затерянныя въ безконечной равнинѣ. Три фигуры движутся по дорогѣ. Впереди, согнувшись, бодро шагаетъ мужчина, за нимъ женщина и близко сзади нея — мальчикъ. Мужчина остановился и оглянулся: въ туманѣ колебалась тѣнь женщины, ребенка не было видно.

— Гони мальченку! Пущай не отстаетъ!

— Чаво гнать-то? Самъ идетъ!.. Далече еще.

— Чаво гнать-то! передразнилъ поселенецъ, — «чаво», когда идти до города еще верстъ съ пятнадцать! Этакъ и къ ночи не дойдемъ!.. Понужай!

Женщина молчала. Вынырнулъ изъ тумана мальчикъ, лѣтъ 8—9, и приблизился къ говорившимъ. Въ большой шапкѣ колпакомъ, шитой изъ ватныхъ тряпокъ и повязанной сверху платкомъ, въ бабьей мѣховой кацавейкѣ съ кускомъ овчины вмѣсто воротника въ мѣховыхъ торбасахъ, весь въ тряпкахъ, — онъ шелъ тяжело и прерывисто сопѣлъ. Стали всѣ трое. Дыханіе густымъ паромъ окружило головы, шурша осѣдавшими кристаллами льда. Мальчишка вытеръ грязной рукавицей красный мокрый носъ, топкій и длинный, какъ птичій, выдвинувшійся изъ обмерзшаго воротника. Мать скинула свои рукавицы и попробовала обмять заледенѣвшій воротникъ ребенка, но слой льду, намерзшаго на мѣху, быль толстъ и она только сбила иней на лицо мальчика, да и спрятала замерзшія руки; мальчику отъ хлопьевъ инея, попавшихъ и въ глаза и на шею, стало еще хуже. Онъ самъ вытащилъ изъ рукавицы руку и сталъ отталкивать льдинки, намерзшія на ресницахъ, плотно прижавъ ихъ къ лицу и затѣмъ отдирая. Но рука совсѣмъ окоченѣла и онъ опять ее всунулъ, неловко, какъ обрубленную, назадъ въ рукавицу. Скрючившись, онъ сталь неподвижно, спиной къ леденящему хійусу, дрожа, слабо разгибая и сжимая въ кулакъ окоченѣлую руку. Рукавица успѣла остыть.

Мужчина двинулся. Оглянувшись на сына, тронулась и женщина. Мальчикъ пошелъ вслѣдъ, отворачивая голову отъ вѣтра и носомъ ища въ воротникѣ незаледенѣлаго мѣста.

— Морозъ-таки! думалъ поселенецъ, — добрый морозъ! Самый настоящій!.. Скорѣй идтить... И съ чего только съ этой самой бабой я связался? Сколько годовъ... Одна помѣха... брошу нонѣ въ городѣ, безпремѣнно брошу, самъ уйду!.. Ежели теперь въ городѣ прожить до весны, да потомъ, на пріиска... ловко-бы!.. И право, — брошу, уйду!..

Дальше, одна за другой, развертываются въ мечтахъ поселенца картины вольной, веселой жизни. Ноги идутъ ровно, передъ глазами — снѣгъ да снѣгъ, а въ головѣ, какъ въ жару, выплываютъ, несутся все старыя, знакомыя, веселыя картины: и городской кабакъ, грязный столикъ тамъ въ углу и нѣсколько пьяныхъ лицъ надъ нимъ... карты... водка... хохотъ и пѣсня... Потомъ, — приволье могучей рѣки, бодрая свѣжесть влажнаго вѣтра... далѣе, — казарма, сотни людей — сильныхъ, суровыхъ... разрѣзъ, и тачки, и машины — и золото! Дикій разгулъ, дикій просторъ, дикая воля, дикій размахъ!..

— Эхъ ты, дьяволъ! сплюнулъ поселенецъ, — ловко!.. Уйду, ей-Богу уйду!..

Долятъ думушки и бабу.

— И что это чудная какая доля наша бабья... думаетъ она. — И не спомнишь, и не схватишься — куда твое веселье ушло!.. Живешь дѣвушкой — всякая тебѣ радость, все-то тебя забавляетъ, все-то весело да радостно... силушки много, горюшка мало: ни работа тебѣ нипочемъ, ни тягости не видишь — все легко, все весело!.. И на что только эти мужики живутъ! И какъ наша сестра съ имя свяжется — ровно-бы тебѣ отрѣзало, изведешься, изнедужаешь, — все-то горюшко, все-то вина... Песъ то этотъ издѣвается надъ тобой, куражится — инда убила-бы подлаго... Охъ, кабы знали дѣвушки, вѣдали, — лучше-бъ вѣкъ дѣвушками вѣковали!.. И съ чего это я такая хлипкая, да слабая стала?..

Безконечной лентой шла дорога, — безконечной вереницей шли воспоминанья, жалобы бабы, все жальче ей своей дѣвичьей веселости, все больше жалѣла себя...

Мальчикъ ничего не думалъ. Онъ уже очень усталъ и всѣ силы свои напрягалъ только на то, чтобы идти, чтобы не отстать отъ матери, не остаться одному въ холодныхъ волнахъ страшнаго тумана.

И тянулась дорога, шли на встрѣчу и уходили назадъ одинокія сосенки, колебалось море бѣлесоватаго тумана и въ немъ постепенно погружался и таялъ передовой, — отецъ. Вотъ дымчатой пеленой закрыта и мать, пелена все густѣетъ, — и мальчишка пускается бѣжать. Груди не хватаетъ воздуху, ноги съ трудомъ передвигаются, весь онъ въ поту, — и мальчикъ кричитъ, зоветъ мать. Та останавливается и ждетъ. Отдохнетъ минуту, оправится немного мальчикъ — и опять въ путь, вновь тоже...

— Постой, чижало, маинька!. Присталъ...

— То-то чижало... Морозъ вишь какой... Да ужь надо до города дойти, какъ-ни-какъ. Якутовъ-то здѣся нѣтъ.

— Присталъ шибко... Пить охота.

— Ахъ ты, горе съ этимъ городомъ... Одначе, еще верстъ двѣнадцать... И какой это лѣшій въ самые рожественскіе морозы его носитъ?.. Въ кабакѣ, вишь, давно не былъ...

По рѣкѣ прокатился крикъ.

— Эй, вы! Гдѣ вы, анаѳемы, тамъ? Чего сѣли!?..

Ни баба, ни мальчикъ не отвѣчали.

— Кабацкая затычка... проворчала баба. Она вдругъ сѣла; обрадованный этимъ мальчуганъ также сѣлъ, поджавъ ноги подъ себя, подставивъ хійусу спину.

— Назадъ домой, маинька, пойдемъ!.. въ ночлегъ *) пойдемъ!... ись хочу... Не хочу я въ городъ: шибко далеко, холодно!.. Ему, кабацкой затычкѣ, ништо!..

*) Ночлегъ — наслегъ, мелкая администр. единица якутскаго управленія и территорія.

— Ты что это заладилъ, «назадъ»? Да ты и впрямь, гляди, нарочно: присталъ! Гляди, Васька, я и безъ тятьки съ тобой справлюсь!..

— Ей-Богу, маинька, присталъ!

И опять донесся дикій окрикъ, — ближе, громче. Баба встала и дернула за рукавъ мальчишку.

— Иди ты, сахарный! Изъ-за тебя только муку принимать!..

— Сколько разовъ я назадъ за вами ходить долженъ? крикнулъ подошедшій поселенецъ.

— Ись надо, сказала баба. Васька присталъ.

— А я тебѣ гдѣ возьму? До города идтить надо! Баба сама знала, что нѣтъ ничего: сегодня утромъ только пустого чаю напились. У подгородныхъ якутовъ не выпросишь. Украсть, — и то никакъ нельзя, — дошлые, собаки, сами норовятъ всякаго обокрасть.

— Я нешто въ городъ просилась? Ты пошелъ, ты и доставай. Не дойдетъ мальченка.

— Ты, шкура, поговори еще! Иди шибче! крикнулъ мужикъ мальчику.

Всѣ двинулись.

— Ты, стерва, поговори у меня, вдругъ опять обернулся поселенецъ къ бабѣ, — я тебѣ, подлая, всю морду тутъ разобью; иди, говорятъ!.. Свяжись только съ вами, змѣями...

— Свяжись! А почто связался? Жила-бы, горя не знала... То въ ночлегъ, то въ городъ по кабакамъ, — то въ ночлегѣ у якутовъ голодомъ сиди, то въ городѣ нищей ходи, — какъ собакѣ, покою нѣтъ...

— Тьфу! плюнулъ ей въ лицо поселенецъ и зашагалъ быстрѣе.

Заторопилась и баба. Теперь, пожалуй, и броситъ, самъ уйдетъ.

Васька захныкалъ сзади.

— Охъ ты, проклятый! Да иди ты, пропасти на тебя нѣтъ! Мать подождала, взяла Ваську за рукавъ и потащила. Но мальчишка, видно, и на самомъ дѣлѣ усталъ. Шелъ онъ неровно, спотыкался, тяжело наваливаясь порой на мать и хватаясь за нее обѣими руками. Грудь работала сильно, а мальчишка задыхался. Глаза стали еще больше, —  выпученные, сѣро-зеленые дикіе.

— Не дойти, охъ, не дойти! испугалась вдругъ баба — Егорій Матвѣичъ! Егоръ! А Егоръ! Матвѣичъ! Постой ты ради Господа!

Егоръ исчезалъ въ туманѣ. Короткій рождественскій день уже близился къ сумеркамъ. Розовый отблескъ туманныхъ валовъ вверху пропалъ.

— Охъ, чтобъ тебя!. Да стой ты, Егоръ, язви-те! Оглохъ ты, проклятый?!

Фигура поселенца дрогнула и рѣзко повернулась.

— Я-те покажу проклятаго!.. тяжелый ударь кулака по лицу ошеломилъ бабу. Въ глазахъ пошли искры, въ вискахъ застучало, сразу разгорѣлась щека, за ней все лицо.

— Не хочетъ Васька—варнакъ идтить... Чаво дерешься... Присталъ, грить.

— Балуйся у меня тутъ, щенокъ! Поселенецъ схватилъ Ваську за шиворотъ, встряхнулъ и ударилъ. Мальчишка завизжалъ, кровью сразу окрасилось лицо. Поселенецъ повернулся и пошелъ опять впередъ.

— Чаво, язва, робенка бьешь? Язва! Холера!

— Кричи ты еще у меня! Тащи щенка свово, хоть на рукахъ тащи да иди!

— Свово! И твой, небось: сынъ тебѣ приходится!

— Мой-ли, твой-ли, шутъ тебя знаетъ. Мало ты таскалась... Иди, говорю!

— Варнакъ, нестоющій самый человѣкъ! шепчетъ баба, таща за руку Ваську, боясь отстать.

И все-же — сразу отстали. Хоть кровь-то надо утерѣть съ Васьки.

Но вдругъ поселенецъ видно что-то надумалъ — и сѣлъ.

Тамъ-же, гдѣ были, сѣли и мать съ Васькой, шагахъ въ десяти.

— Отдохнемъ, да потомъ уже сразу до города. Меньше половины осталось: верстъ десять. Поселенецъ сталъ набивать трубку.

Твердымъ, какъ лубъ, рукавомъ своего коровьяго якутскаго тулупа мать стирала кровь съ лица Васьки. Уже, однако, было поздно: кровь запеклась, жесткій рукавъ дралъ и леденилъ назябшее, опухшее лицо мальчика. Слезы только промыли полосками кровь и грязь на лицѣ, закоченѣлый кулакъ Васьки размазывалъ ихъ.

— Варнакъ!.. шепчетъ Васька.

— Варнакъ и есть! шепнула мать

— Язва сибирная!

— Язва и есть! А ты тише услышитъ.

— Пушшай слышитъ... Выросту, — я ему, варнаку, отсыплю. Палки не пожалѣю!.. здоровой!..

— А ты тише! На отца нешто хорошо это?

— Затычка кабацкая!.. Все птичье лицо Васьки дышало ненавистью, но голосъ онъ все-же понизилъ Мать оправляла ему воротникъ, перевязала сбившуюся шапку.

— Шапка-то у тебя шибко плохая, Васька. Холодно, поди, головѣ- то?

— Холодно.

— Вотъ погоди. Ужо въ городѣ гдѣ бѣлье стирать наймусь, — шапку тебѣ новую справимъ.

— Это ладно! Пыжиковую.

— Пыжиковую!

— И чтобъ съ ушами.

— Съ ушами, съ ушами, вѣстимо!

— А козырекъ опять пыжиковый.

— И козырекъ, и козырекъ!

— Съ лентами.

— И съ лентами, вѣстимо! Завязать.

— А ты не бери большую, бери маленькую, на мою голову, а то опять себѣ возьметъ.

— Ладно! маленькую!..

— Только дорого будетъ!.. Мальчикъ вздохнулъ и посмотрѣлъ на мать. — Врешь, однако, не купишь... Поди рупь денегъ стоитъ.

— Да ужь какъ-ни-какъ, а справимъ!

Васька смолкъ и раздумывалъ, перебирая въ рукавицѣ закоченѣвшими пальцами.

— Дюже холодно, маинька... Руки-ноги заколѣли.

Мать съ тоской оглянулась. Туманъ густѣлъ, темнѣлъ, опускались сумерки. Слабый вѣтеръ чуть волновалъ мглистую стѣну и уже не видно было ея гребней, ея валовъ, а сверху — голубоватаго неба. Потемнѣвшее, оно слилось съ сѣрой пеленой, осѣло, и не волнистымъ покровомъ, а сплошнымъ непрогляднымъ саваномъ туманъ легъ вокругъ. Разъ за разомъ, легкимъ шорохомъ поднимался отъ лица паръ дыханья, по всему тѣлу шла дрожь, разливалась истома.

— Охъ, не дойдемъ! застучало вдругъ сердце у бабы.

— Ну, будетъ! крикнулъ Егоръ, спряталъ трубку и всталъ. Неохотно встала баба, съ трудомъ поднялся мальчикъ. И опять Васька тащился и падалъ на мать, опять часто и прерывисто сопѣлъ и судорожно хватался за тулупъ, опять торопилась баба за Егоромъ...

Поворотъ. Кончился островъ, чуть выдавшійся надъ рѣкой Теперь перейти большой протокъ, потомъ опять островъ, потомъ и городской протокъ... Верстъ восемь осталось. Дорога стала вдругъ много труднѣе: видно долго боролась могучая рѣка со страшнымъ морозомъ, вся она взломана, вся усѣяна громадными льдинами. За всякимъ шагомъ стало нужно смотрѣть подъ ноги. Падала баба, часто падаль Васька и не переставая плакалъ.

— Ой, мочиньки нѣтъ, маинька, ой, маинька, не могу! Васька вдругъ упалъ и сильно ударился о льдину. Не подымаясь, онъ лежалъ какъ упалъ, и ревѣлъ.

— Ставай, Васька, ставай! Бить будетъ! Ставай! Мать тащила мальчика, но онъ не вставалъ и только отчаяннѣе голосилъ. Баба растерялась.

— И что-же, Господи, это будетъ! Ставай Васька!.. Егорій Матвѣичъ! Егоръ!.. Господи Боже!..

Егоръ шелъ теперь близко: совсѣмъ темно стало: опасно въ разбродъ. Онъ повернулся.

— Ты, сукинъ сынъ, съ чего легъ?! Съ бѣшенствомъ кинулся Егоръ къ мальчишкѣ, поднявъ кулакъ. Ваську сразу охватить неистовый ужасъ: съ дикимъ взвизгомъ онъ вскочилъ и бросился бѣжать отъ отца. Онъ побѣжать въ сторону отъ дороги и въ густой стѣнѣ сѣро-чернаго тумана вдругъ изчезли оба. Только летѣлъ не переставая по рѣкѣ дикій отчаянный визгъ, да слышно было, какъ звенѣли катившіяся и падавшія подъ ноги льдины.

— Убьетъ, охъ, убьетъ! опомнилась мать. Егорій, Егоръ, Егорій Матвѣичъ! Господа ради! Будетъ тебѣ! Она летѣла на ревъ Васьки и, когда прибѣжала, Васька весь зарытъ былъ въ сугробъ, свалившись въ него съ высокой глыбы. Отецъ пнулъ его ногой разъ и два. Васька молчалъ. Его ужасъ росъ только до момента когда его нагналъ отецъ — теперь онъ сразу весь какъ-то замеръ.

Мать стала тащить мальчика изъ снѣгу, но ей это оказалось не по силамъ: и сама уже пристала. Егоръ молча помогъ и еще ткнулъ кулакомъ мальчишку Васька не могъ стоять. Мать посадила его спиной къ ледяной глыбѣ, за вѣтромъ. Отряхая снѣгъ, стараясь разглядѣть лицо мальчика, она причитала надъ нимъ, потихоньку отъ мужа.

— Ххо... ххо... лодно... мманька! шепнулъ Васька.

— Сичасъ, сичасъ, Вася, сичасъ!.. безсмысленно что-то обѣщала мать, — маленечко... вотъ сичасъ!..

— Ох... ххо... хо-ло-дно... Закко-лѣлъ!.. мманька...

Егоръ оглядывался. Откуда они прибѣжали? Кругомъ, колебаясь, тѣсня, охватывала сѣрая, снизу уже черная масса тумана, глухими развалинами обступали исковерканныя льдины, то вздымаясь вверхъ въ неистовомъ напряженіи, то лежа, то сгрудившись, навалясь, словно душили кого-то подъ своими тяжелыми, холодными громадами, словно замерзли въ послѣднемъ усиліи отчаянной борьбы.

— Сиди тутъ, обожди! Пропадать съ вами надо, анаѳемы!... дорогу искать буду.

И онъ утонулъ въ холодной мглѣ сѣрой стѣны. Баба замерла, боясь остаться одной, боясь возразить, въ невѣроятномъ страхѣ предъ этой живой стѣной, предъ молчаніемъ руинъ, темнотой ночи. Ей страшно было шевелиться, страшно даже повернуться, наклониться къ мальчишкѣ. Глаза только, расширившіеся, испуганные, жадно глядѣли въ темную мглу.

— Гей, Марья! раздался крикъ спереди.

— Здѣся! Тутъ, тутъ, Егоръ Матвѣичъ! радостно взвизгнула баба. Тутъ, тутъ!

Егоръ подошелъ. Онъ, оказалось, сдѣлалъ кругъ и пришелъ совсѣмъ съ противной стороны. Подошелъ и сѣлъ.

— Нѣту дороги Да и не видать ее, подлую, но торосу — все ледъ да ледъ... Ты откуда бѣжала?

Стали вспоминать. Мальчишка бѣжалъ не прямо, ускользая изъ-подъ рукъ отца въ стороны, выбирая безсознательно мѣста болѣе свободныя отъ льдинъ.

— Чего даромъ сидѣть! Идемъ вмѣстѣ, авось нащупаемъ дорогу, или вѣху увидимъ!

Егоръ взялъ мальчика на руки. Тотъ, казалось, уже спалъ, голова запрокинулась назадъ, открылась тонкая, чуть блѣднѣвшая въ полутьмѣ шея. Мать старалась натянуть на нее мерзлый воротникъ.

Шли долго, приглядываясь, щупая ногами — не попадетъ-ли подъ нихъ мелкій искрошенный ледъ дороги, не встрѣтится-ли слѣдъ копытъ, колеи.

— Господи! хоть-бы якутъ какой ѣхалъ, простонала баба.

— Го-го-гой! закричалъ вдругъ Егоръ, осѣненный блеснувшей надеждой.

— Го... о .. о!... глухо, далеко кто-то отозвался.

Оба дрогнули.

— Кё... мё... лёсь! надрываясь, завылъ Егоръ

— Э... э... э!... отвѣтили тамъ-же.

— Догор!... муннубыт!...

— 0... о... о... у... у... ы!... отдалось въ туманѣ.

Оба сразу поникли, оба стихли и стояли недвижно: эхо отвѣчало съ ближняго острова...

— И за коимъ хрѣномъ только связался я съ вами, подлыми! вдругъ взорвало Егора, — будь вы, анаѳемы, прокляты! Пропасть изъ-за васъ надо! Дохни къ черту со щенкомъ твоимъ! Пропади вы!

Швырнулъ Егоръ бабѣ мальчишку и бросился въ туманъ. Баба сѣла подъ своей тяжелой ношей и поникла. Она не чувствовала даже гнѣва, только полную безпомощность, сиротство свое, одиночество, лицомъ къ лицу съ ужаснымъ туманомъ, чернымъ, близящимся, наединѣ съ омертвѣлыми льдинами тороса, тускло глядящими на нее своими изломами, скалящими холодные зубы...

Стараясь не глядѣть вокругъ, она подтянула Ваську, уложила его голову къ себѣ на колѣни, укрыла полами своего тулупа. Ноги мальчика безпомощно протянулись по льду. Баба наклонилась низко-низко, почти уткнувшись лицомъ въ Ваську. Она ничего не думала, только пряталась отъ тумана, отъ льдинъ.

Васька лежалъ неподвижно, недвижно склонилась надъ нимъ мать.

Слабымъ безпрерывнымъ движеніемъ колебалась мгла, ближе и ближе подступала: густѣлъ туманъ, спускалась ночь, покрывая обоихъ молчаливой, морозно-пушистой пеленой. Ровно и мѣрно шелестѣлъ паръ дыханья надъ головой женщины.

— Ого-го-го! чуть донесся крикъ.

Марья шевельнулась, потомъ сразу вскинулась, отвѣтила. Отвѣтилъ и голосъ, скоро она узнала его: то Егоръ звалъ.

И Егоръ пришелъ. Поглядѣлъ, отошелъ въ сторону немного и сѣлъ подъ льдиной, за вѣтромъ.

Приходъ Егора вернулъ Марьѣ сознанье. Она скинула рукавицу и перекрестилась, истово, съ поклономъ, — разъ, и другой, и третій.

— Богородица Дѣво-радуйся, Казанская! прими ты наши душеньки: погибать будемъ! Осподи, Царю небесный!..

Она оглядѣла Ваську. Тотъ дышалъ тихо и спалъ. Иней покрылъ полы ея тулупа, шапку и платокъ на головѣ мальчика. Она снова подтянула его выше къ себѣ на колѣни, укрыла и сѣла глубже подъ льдиной, упершись въ нее спиной, согнувшись. Своихъ ногъ она уже не чувствовала: лежало что-то тяжелое, ноющее, чѣмъ она не могла двигать. Челюсти судорожно дергались, на тѣло безпрерывно сыпалось что-то колючее, мелкое и жгучее, проходя, пронизывая ее всю насквозь.

Еще разъ посмотрѣла баба на мужа. Его чуть было видно. И онъ сидѣлъ скорчившись, укрывшись какъ могъ своимъ дырявымъ арестантскимъ халатомъ, поджавъ подъ себя ноги, обутыя въ истоптанныя, рваныя валеныя калоши. Марья что-то хотѣла ему сказать, но говорить ей оказалось страшно трудно. Съ усиліемъ она открыла ротъ — и зѣвнула. Дальше ей лѣнь было пытаться заговорить, она закрыла глаза, голова опустилась. Сейчасъ-же туманъ подостлался подъ нее, зашелестѣлъ ровнымъ шумомъ въ ушахъ: сильнѣе, сильнѣе шумѣлъ онъ, крѣпче насѣлъ на грудь, на плечи, закрылъ уши...

Тепло внизу, ногамъ, сверху... «Варнакъ ты... сволочь ты... черезъ тебя себѣ свѣтъ завязала»... вспоминаетъ мать Ваську, — «лихоманка тебя не взяла, воспа тебя не задавила, проклятый... и видно, что проклятый»!...

Гуще туманъ легъ на голову, совсѣмъ ее прижалъ къ тѣлу.

— И что за туманъ такой проклятой, да тяжелый, ровно песокъ на тебя сыпетъ... огнемъ жаритъ... А я, дѣвоньки, и не сдогадаюсь: и чтобы это мнѣ со сна перекреститься, али хочъ за хрестъ взяться.... моченьки нѣтъ, рученька не подымается: онъ это, онъ безпремѣнно и есть самый... Варнакъ, загубилъ... какъ есть загубилъ... И что это дѣвоньки сталось со мной, что и сдѣлалось: какая я была смѣлая да веселая, здоровая да рѣчистая: день-деньской маешься маешься, — все ничего, смѣшки да шутки, а нонѣ стою, дѣвоньки, у печки, огнемъ это меня жаритъ да жаритъ, — охъ, не стерплю!.. щей горшокъ въ печку сунула, квашню на печь поставила: нѣту моей силушки, — стала передъ печкой, — плачу да плачу, рѣкой заливаюсь... то-то, дѣвоньки, вольготной пташкой жить, горя не знать...

Все ниже, ниже, и на бокъ клонится голова, за ней туловище. И Васька все дальше, дальше сдвигается на ледъ, задрались кверху полы его кацавейки, шире врозь полѣзли двѣ жердочки — ноги.

И снится бабѣ — въ подполье она отъ жары лѣзетъ. Шибко только глубоко... лѣзетъ, да лѣзетъ — конца нѣтъ. И ноги уже одубѣли, и руки не берутся, охъ, упадетъ... Тама на полу склизь, тама-ка темень, въ углу онъ сидитъ, глазищами оловянными водитъ, лапой придавить норовитъ. Бухнулась баба, упала, слышитъ, какъ цапаетъ онъ ее кругомъ, — тише, да тише, кругомъ цапаетъ, будто полюбовникъ... За голову сцапалъ... стукнулъ... охъ, чтобъ тебѣ... Охъ, не дойти, Васютка!

Васька откатился, какъ мать упала, перевернулся лицомъ кверху, лѣвая рука подвернулась, рукавица стянулась, синій кулачокъ въ ледъ уткнулся, тонкій длинный носъ побѣлѣлъ совсѣмъ, лицо синее стало, кровь на немъ со слезами размазана, замерзла.

* * *

Со злости Егоръ отошелъ, не захотѣлъ сѣсть около бабы, съ мальчишкой.

— Черезъ васъ, стервы, погибаю! И сколько годовъ съ вами маюсь, какъ съ каменемъ на илѣ, будь вы неладны!.. Вцѣпилась, сука: твой да твой мальчишка, отецъ, да отецъ! Песъ, можетъ, отецъ ему, сукину сыну!.. И анаѳемская баба: говорю иди, да иди — нѣтъ, проклажается, лѣзетъ какъ брюхатая барыня! Бить тебя, стерву, со щенкомъ твоимъ!

Егоръ вдругъ порывисто рванулся бить бабу.

Глянулъ въ ея сторону — она совсѣмъ изогнулась, скрючилась надъ мальчишкой. Стемнѣло, чуть видно.

Морозный хійусъ рѣзнулъ Егора по лицу, когда тотъ всталъ изъ-подъ льдины и повернулся въ сторону бабы. Онъ отворотилъ голову и крѣпко выругался. На томъ и сѣлъ: лѣнь стало идти да драться. Только теперь, какъ посидѣлъ да всталъ, да опять посидѣлъ — почуялъ Егоръ, какъ усталъ, какъ тянуло все тѣло, хотѣлось лечь да заснуть.

— Эхъ, кабы не морозъ — ловко-бы заснулъ!..

Выпить-бы, да закусить: почитай полторы сутки не ѣвши, — оттого и заслабѣлъ... А въ городѣ, въ кабакѣ-то, ловко теперь!.. народу должно!.. Федоръ—кривой съ Намскаго улуса, поди, пришелъ, да Безхвостый, да Матвѣй... ночевали-бы въ ночлежномъ — тоже народу — тьма!.. На то празникъ, Рожество... Погулялъ бы!.. свяжись съ эвтими бабами!

Егоръ хотѣлъ было закурить трубку: табакъ еще былъ. Да ужь шибко лѣнь, неохота: и такъ отъ холоду весь, какъ собака, дрожмя-дрожишь, а то руки изъ рукавицъ вынуть, кисетъ вытащить, трубку набить, раскурить... будь ты неладна!.. замерзнешь....

Сидитъ Егоръ, не шевелится. Началъ было считать, сколько часовъ до свѣту: теперь, поди, пятый вечеръ, свѣтать будетъ завтра въ девятомъ... тьфу—ты! и считать-то не стоитъ...

Темнѣетъ. Туманъ чернѣе, гуще. Отъ Егора уже бабы не видно. Слышалъ, какъ шурхнула, — видно упала... туда ей и дорога... Дремлетъ и самъ Егоръ. Спать не спитъ, а такъ, словно отдыхаетъ...

— Въ Москвѣ нонѣ апельсина эта самая — даромъ!.. Вовсе задаромъ... апельсина эта... Пошто про апельсину вздумалъ?... Къ тому... а къ тому... тутошніе баре и знать-то ее не знаютъ, не видали вовсе, какая... Тоже, баре называются... Якутье поганое... хуже некрещенаго... цѣльный день ему за пятакъ спину гни... да куражится... Загубили, вовсе меня загубили... И всю жисть-то такъ... и что я кому издѣлалъ?.. Всякой норовитъ тебѣ пакость... и никто не жалѣетъ... Нарродъ... опять, къ примѣру, вывѣска, али тамъ...

Егоръ вдругъ рухнулъ прямо впередъ и глубоко врылся въ сугробъ снѣгу. Хотѣлъ встать или перевернуться — да и такъ ладно... не трожь!.. Я-те такъ свисну!.. будешь знать... кузькину мать...

Шумѣло, свистало въ ушахъ, въ головѣ...

И вдругъ — какъ огнемъ прорѣзало Егора, какъ молніей освѣтило: погибаю! замерзаю!

— Кто? съ ревомъ вскочилъ онъ, — кто?... Я-то погибаю?.. Чтобъ я тутъ вамъ, какъ собака, заколѣлъ?!

Въ глазахъ мелькнулъ видъ трупа, посинѣлаго, закоченѣвшаго лица — его лица... искрой блеснуло въ памяти; чуть не рота солдатъ на этапѣ лѣзутъ на него, прижали въ уголъ, бьютъ прикладами, тычутъ штыками, а онъ, какъ звѣрь дикій, отбивается, бьется; машетъ скованными тяжелыми руками въ наручняхъ...

Обезумѣвшіе, широко раскрытые глаза горѣли, вонзившись въ тьму ночи... Съ дикимъ воемъ бросился Егоръ въ туманъ. Ему на встрѣчу кинулись ледяныя глыбы, летѣли, катились, выскакивали со всѣхъ сторонъ, лѣзли подъ ноги, хватали, бросались на него, стучали, звенѣли, свистали..

Егоръ потерялъ шапку и не чувствовалъ холода, густые всклокоченные волосы метались, лѣзли въ глаза, путались, — стучало въ груди, въ вискахъ, — Егоръ бѣжалъ, вылъ, ругался, — кругомъ поднялся страшный шумъ, грохотъ, тюканье, свистъ...

Съ саженной глыбы Егоръ рухнулъ внизъ, ударился теменемъ и потерялъ сознаніе.

Ничкомъ, какъ упалъ, лицомъ въ снѣгъ, — такъ онъ и лежалъ. Кровью окрасился снѣгъ. Мокрые отъ поту волосы сразу заледенѣли, оковавъ голову ледяной шапкой...

* * *

Вѣтеръ стихъ. Туманъ осѣлъ, слегся и застылъ густымъ чернымъ покровомъ. Морозъ крѣпчалъ.

— Туп-тра-а-а! грохнуло по рѣкѣ, гуломъ пронеслось и стономъ стихло въ туманѣ: со страшнымъ ударомъ лопнулъ на рѣкѣ саженный ледъ.

— Кра-а-кра-а! перебитымъ голосомъ каркнулъ испуганный на островѣ воронъ, закружился въ туманѣ, замѣтилъ зоркимъ, хищнымъ взглядомъ тѣла и подлетѣлъ ближе.

— Кра-а-а! каркнулъ онъ опять надъ мальчишкой.

У Васьки ротъ раскрылся — двухъ зубовъ спереди нѣтъ. Бѣлый длинный носъ, окровавленный, на окровавленномъ лицѣ, какъ-то жалко, дѣтски тянется безпомощно кверху; синій кулачекъ давитъ на ледъ. Весь онъ лежитъ растопыренный, растрепанный, какъ придушенная птица.

— Кра-а-а! каркнулъ еще воронъ, — и на островѣ ему отозвался другой...

Тихо, мягко разлился въ туманѣ далекій звонъ колокола, мѣрно, ровно несутся радостные звуки, разрывая мракъ ночи, — льются, дрожатъ и таютъ въ туманѣ: Христосъ родился!..

Мих. С—скій.

(OCR: Аристарх Северин)