Молитва.

А. Г. Клюге.

(Этюдъ)

«Сибирскiй вѣстникъ» №98, 5 мая 1896

 

...Жаль разумное Божье созданье

Человѣка въ грязи и съ сумой...

Никитинъ.

Ссыльно-поселенецъ Александръ, всю свою жизнь испытывавшій только обиды и гоненія — разъ въ жизни выступилъ въ самой почтенной роли, въ роли, священника! Онъ выступилъ въ качествѣ представителя высокаго нравственнаго культа среди дикихъ и грубыхъ инородцевъ; онъ священнодѣйствовалъ, читалъ имъ молитвы, потому что они сами не умѣли молиться. Въ этой почетной роли онъ былъ только одинъ часъ, но сколько чувствъ испыталъ онъ въ этотъ часъ! Въ немъ проснулось чувство достоинства, которое, казалось, на вѣки заснуло въ немъ въ ссылкѣ, въ тюрьмахъ, этапахъ, гдѣ онъ провелъ столько лѣтъ своей жизни, полной униженій; въ немъ проснулась расовая гордость... Онъ вдругъ вспомнилъ о томъ, о чемъ давно забылъ среди униженій, онъ припомнилъ, что онъ тоже человѣкъ, какъ всѣ другіе люди, что не всегда онъ былъ всѣми презираемъ, бродягою, хайлакомъ*), что не хайлакомъ родила его мать, а отъ людей онъ сталъ хайлакомъ. Онъ почувствовалъ, что онъ, отверженный обществомъ человѣкъ, не лишенъ еще всѣхъ правъ и преимуществъ, какъ это было записано въ его статейномъ спискѣ. Онъ имѣлъ больше преимуществъ, чѣмъ всѣ окружающіе его инородцы, и эти преимущества дала ему его мать. Онъ одинъ среди этихъ дикихъ людей, стоявшихъ вокругъ него, имѣлъ бѣлое овальное лицо, прямые красивые сѣрые глаза, русые мягкіе волосы; онъ одинъ среди нихъ — сынъ великаго русскаго племени, членъ единой христовой церкви. Кто его можетъ лишить этихъ правъ и преимуществъ, съ которыми онъ родился? Онъ поднялъ свою приниженную голову, окинулъ гордымъ взглядомъ всѣхъ стоявшихъ вокругъ него инородцевъ и они, эти инородцы еще недавно называвшіе его хайлакомъ, презиравшіе его, потупили взоры, казалось, они чувствовали тоже что и онъ: пока онъ читалъ святыя слова молитвы, онъ не былъ хайлакомъ, а былъ человѣкомъ, какъ и всѣ другіе люди; они чувствовали его расовое превосходство надъ собою.

*) Хайлакъ по якутски значитъ поселенецъ (уголовный).

Это было далеко, въ пустынной суровой странѣ, за полярнымъ кругомъ. Туда сослали Александра для того, чтобы онъ исправился и Александръ былъ увѣренъ въ томъ, что это была его послѣдняя ссылка; изъ этой ссылки онъ не надѣялся вернуться, не надѣялся оставить эту ссылку для другой ссылки. Дальше ссылать было некуда, бѣжать было некуда, бродяжить и воровать было не зачѣмъ. Кругомъ него была необъятная пустыня: лѣса, горы, озерья, рѣки и снова рѣки, озерья, горы и лѣса, а людей было такъ мало, что ихъ всѣхъ можно было пересчитать и эти люди не имѣли ничего такого, чтобы стоило красть. Все что они имѣли, имѣлъ и онъ. Лишь только его поселили среди нихъ, они ему дали рыбы, мяса, молока; подѣлились съ нимъ тѣмъ, что сами имѣли и странное дѣло! этимъ они его не много исправили отъ тѣхъ пороковъ, отъ которыхъ его не могли исправить тюрьмы, этапы и ссылка. Его гнали въ ссылку съ мѣстъ менѣе отдаленныхъ въ мѣста болѣе отдаленныя и всегда выпускали его изъ тюрьмы озлобленнаго и голоднаго, а люди, среди которыхъ его поселяли, всегда старались воспользоваться тѣмъ, что онъ голоденъ и заставить его, за мѣдный грошъ, работать на нихъ. Они не стыдились покупать у него казенную одежду, въ которой онъ выходилъ изъ тюрьмы, почти задаромъ и оставлять его въ одной рубахѣ. Онъ работалъ для сытыхъ людей, а все-таки оставался оборваннымъ, голоднымъ и оттого не считалъ грѣхомъ красть у этихъ людей, что попадалось подъ руку. За полярнымъ кругомъ, оттого-ли, что бѣжать было некуда и бродяжить не имѣло смысла, оттого ли, что съ нимъ подѣлились своими скудными „средствами дикіе люди“, онъ вдругъ присмирѣлъ и совсѣмъ пересталъ красть. Можетъ быть онъ началъ считать грѣхомъ красть у людей, которые не пользовались его голодомъ, чтобы, заставить его работать за мѣдный грошъ, не только не сняли съ него казенной одежды, но еще дали ему одежду изъ оленьихъ шкуръ, правда некрасивую, но теплую и удобную.

Когда его привезли въ городъ и сдали исправнику въ „окружномъ“, тотъ спросилъ не знаетъ ли онъ какого либо ремесла. Онъ отвѣтилъ, что умѣетъ плотничать и дѣлать кирпичи и на этомъ основаніи исправникъ не выслалъ его въ улусъ, а оставилъ въ городѣ, гдѣ его услуги, какъ плотника, могли понадобиться обывателямъ, которые умѣли только ловить рыбъ и звѣрей. но не умѣли ни плотничать, ни дѣлать кирпича.

Однако плотничьей работы пока не предвидѣлось, а кирпичи можно было дѣлать только лѣтомъ; до лѣта надо было какъ нибудь прожить и Александръ приготовился вести отчаянную борьбу за существованіе съ обществомъ, среди котораго его поселили. У него былъ выработанъ долголѣтней практикой готовый шаблонъ этой борьбы. Во всѣхъ мѣстахъ своего поселенія онъ, сейчасъ же по прибытіи, отправлялся продавать свой „полнякъ“, пропивалъ его въ кабакѣ или проѣдалъ въ харчевняхъ, потомъ перебивался то работой, то милостыней и заканчивалъ свои похожденія „въ мѣстахъ причислѣнія“ тѣмъ, что отправлялся бродяжить.

Такъ какъ въ новомъ мѣстѣ ссылки бродяжить было негдѣ и не зачѣмъ, то Александръ приготовился совершить какое нибудь отчаянное дѣло. „Ограблю церковь... а то хвачу кого нибудь по головѣ такъ, что не встанетъ больше“, разсуждалъ онъ самъ съ собою. „Пущай на каторгу ссылаютъ, все же тамъ среди русскихъ людей будемъ и хлѣбъ по крайности каждый день ѣсть будемъ“...

Но по мѣрѣ того, какъ онъ знакомился съ новымъ мѣстомъ ссылки у него пропадала охота совершать отчаянныя дѣла.

Люди, среди которыхъ его поселили, не боялись его, точно не подозрѣвая того, что происходило у него въ душѣ. Они не запирали домовъ и амбаровъ и, казалось, не знали употребленія замковъ.

Они не трепетали за свое имущество, когда онъ проходилъ мимо ихъ домовъ, не смотрѣли на него подозрительно, какъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ былъ раньше. У многихъ изъ нихъ, за не имѣніемъ амбаровъ, всѣ запасы провизіи: рыба, мясо, оленьи туши были сложены на плоскихъ крышахъ домовъ; на крышахъ же висѣли дорогіе мѣха. Шкурки лисицъ красныхъ, какъ огонь, — песцовъ съ бѣлою, серебристою шерстью, съ пушистыми хвостами были развѣшаны для просушки на жердяхъ положенныхъ на козлы и развѣвались въ воздухѣ, надъ крышами, какъ флаги. Тамъ же провѣтривалась иногда и шитая одежда: одѣяла изъ лисьихъ и песцовыхъ хвостовъ, оленьи и пыжиковыя шкуры, шубы, ровдуги и хозяева домовъ не боялись, что онъ ссыльный поселенецъ.

И у поселенца Александра не подымались руки взять добро людей, такъ довѣрчиво относившихся къ нему. Что его обезкураживало больше, чѣмъ полиція, жандармы, тюрьмы и другія учрежденія, устроенныя для того, чтобы ограждать жизнь, имущество, спокойствіе сытыхъ и честныхъ гражданъ отъ покушеній голодныхъ, безчестныхъ и обездоленныхъ людей, какъ Александръ, который смотрѣлъ на общество какъ на своего врага и велъ съ нимъ безпощадную борьбу. Чѣмъ лучше это общество было защищено отъ него, тѣмъ съ большимъ ожесточеніемъ и непримиримостью онъ враждовалъ съ нимъ. То именно обстоятельство, что общество такъ хорошо оберегалось полиціей, судами и тюрьмами служило въ его глазахъ оправданіемъ его вражды, его покушеній противъ общества и отчасти являлось мотивомъ этихъ покушеній. „Пущай запираютъ, пущай караулятъ свое добро“, — думалъ онъ съ ожесточеніемъ — „не уберегутъ отъ меня“...

Всѣ эти законы, прокуроры, судьи, полицейскіе, все чѣмъ общество защищалось отъ его покушеній только озлобляло, нисколько не исправляя и даже не пугая его. Новое, послѣднее для него, мѣсто ссылки было лишено всѣхъ этихъ грозныхъ учрежденій, съ которыми такъ хорошо былъ знакомь Александръ и всю грозу которыхъ онъ испыталъ на себѣ. Тамъ былъ исправникъ, но онъ никого не ловилъ, не заключалъ въ тюрьму, не судилъ и не наказывалъ, дозволеннымъ по закону числомъ ударовъ розогъ или плетей, а пилъ водку и игралъ въ карты; были казаки, но они не носили оружія, не охраняли порядка, который держался самъ собою, а мирно промышляли лѣтомъ рыбу, зимою лисицъ, зайцевъ, горностаевъ; была „караулка“, но въ ней никто не сидѣлъ, въ окнахъ ея даже не было рѣшетокъ... Всѣ, охранительныя учрежденія, проникнутыя какою то наивною патріархальностью, теряли всякую грозность. Они не озлобляли Александра и вызывали на его уста снисходительную улыбку, когда онъ думалъ о нихъ.

И такъ общество, среди котораго его поселили, было совсѣмъ плохо оберегаемо учрежденіями, „на сей предметъ установленными“, и это смущало Александра: онъ не рѣшался первый сдѣлать нападеніе на общество, которое его не боялось и не было отъ него защищено.

Но ѣсть ему хотѣлось и онъ задумалъ продать свой полнякъ, чѣмъ, обыкновенно, и начинались его похожденія въ мѣстахъ не столь отдаленныхъ и отдаленнѣйшихъ.

— Не продавай, парень, сказалъ ему другой поселенецъ-старожилъ. Вѣдь якуты скоро соберутся на собраніе, по ихнему — муняхъ; тогда тебѣ положеніе выйдетъ: вся пища пойдетъ тебѣ отъ улуса значить...

Удивился этому утѣшительному извѣстію Александръ и порѣшилъ ожидать якутскаго собранія.

Между тѣмъ прибыли и остановились въ 15 верстахъ отъ города чукчи. Александръ поѣхалъ вмѣстѣ со старожиломъ поселенцемъ купить оленей въ пишу. Передъ отъѣздомъ онъ зашелъ въ лавку купца Константина Николаевича продать полнякъ, но купенъ полняка не купилъ, а далъ ему „на бѣдность“ товару рублей на шесть, съ этимъ онъ и поѣхалъ къ чукчамъ.

Чукчи приняли его также, какъ и всѣхъ прочихъ полноправныхъ людей, казаковъ и мѣщанъ, гостившихъ у нихъ. Они подавали ему руку, цѣловались съ нимъ, какъ и съ прочими гостями, усадили его на шкурахъ въ своемъ домѣ, палаткѣ изъ оленьихъ шкуръ, около ярко горѣвшаго свѣтильника, и радушно угощали его мясомъ и мерзлымъ костнымъ жиромъ. „Должно быть они не знаютъ, что я поселенецъ“, думалъ онъ и обмѣнялся мыслями по этому поводу со своимъ товарищемъ старожиломъ.

— Ну братъ, отвѣтилъ тотъ. Они всѣхъ одинаково принимаютъ. Попа и нашего брата рядомъ сажаютъ. Для нихъ все одно: хоть ты будь поселенецъ, хоть чиновникъ... Чудные они право... Одно слово — звѣрье!... Чукчи, дѣйствительно, не понимали что значитъ ссыльно-поселенецъ. По наружности Александръ былъ похожъ на другихъ русскихъ людей, пріѣзжавшихъ къ нимъ и потому они не дѣлами разницы въ обращеніи между нимъ и другими людьми; по отношенію къ нему, какъ и къ другимъ, они соблюдали святость гостепріимства, завѣщанную отцами: пригласили его обѣдать, дали ему постель, когда онъ пожелалъ переночевать у нихъ, оставляли его одного въ пологѣ, гдѣ лежали мѣшки, набитые пушниной: лисицами, песцами, пыжиками, — его, на котораго всѣ смотрѣли подозрительно тамъ, откуда его сослали за полярный кругъ. Правда, что у него являлось желаніе стянуть что нибудь изъ мѣшковъ, полныхъ пушнины. Но при мысли, что дикіе люди относятся къ нему довѣрчиво и не дѣлаютъ разницы между нимъ и полноправными людьми, ему становилось неловко, почти стыдно и грѣшное желаніе проходило.

Вечеромъ, когда всѣ гости уѣхали, остались только Александръ и его товарищъ, хозяинъ Чукча вступилъ съ Александромъ въ разговоръ черезъ переводчика юкагира.

— Я въ прошломъ году былъ здѣсь, сказалъ Чукча и всѣ русскіе были у меня въ гостяхъ и всѣмъ давалъ я оленей, кому за деньги, кому за водку, кому и такъ... Много разъ и раньше я бывалъ въ городѣ, а тебя, другъ, ни разу не видѣлъ, теперь первый разъ. Видно ты не давно здѣсь?

— Только двѣ недѣли какъ я пріѣхалъ сюда, отвѣтилъ Александръ.

— Зачемъ же ты сюда пріѣхалъ? Торговать?

Александръ нѣсколько смутился, но потомъ оправившись отъ смущенія, отвѣчалъ.

— Не по своей волѣ я прибылъ сюда. Меня привезли насильно: я поселенецъ.

Онъ думалъ, что словомъ поселенецъ все объяснилъ, но чукча такимъ объясненіемъ не удовлетворился.

— Скажи мнѣ другъ, что значить поселенецъ. Слышалъ я это слово и раньше, а не понимаю его.

— Это значить, отозвался съ живостью поселенецъ старожилъ, царскій человѣкъ. Мы отъ царя посланы сюда и потому значитъ насъ всѣ должны наблюдать, давать намъ всякое довольствіе и никто насъ не долженъ обижать. Кто насъ обидитъ, на того царь разгнѣвается....

Но Александра возмутила эта ложь.

— Полно врать, братъ, скажемъ лучше всю правду. За вину меня сюда послали, продолжалъ онъ, обращаясь къ переводчику, не безвинно. За вину мою я долженъ погибать здѣсь въ чужомъ краю. Не имѣю я права ѣхать назадъ на мою родину. Если вернусь, своевольно значитъ, то меня опять схватятъ, закуютъ въ кандалы и пошлютъ обратно сюда, да и въ добавокъ высѣкутъ, плетей всыпятъ, потому что я лишенъ всѣхъ правъ.... Никакихъ, то ись, правъ не имѣю... Всякій засѣдатель либо исправникъ имѣетъ право бить меня....

Переводчикъ переводилъ слова Александра на всѣ лады, но чукча плохо понималъ въ чемъ дѣло.

— Тебя послали изъ твоей земли въ нашу землю? Ты въ нашей землѣ не боишься жить, а въ своей боишься?... А понимаю: и у насъ это бываетъ. Иные люди убѣгаютъ изъ своихъ тундръ въ чужія тундры: боятся мести враговъ, боятся, чтобы ихъ не убили. А бить, ты говоришь, тебя имѣетъ право всякiй. А развѣ ты не можешь обороняться? Если бы меня кто нибудь ударилъ, я бы его еще крѣпче ударилъ, а если бы онъ еще сталъ говорить, что онъ имѣетъ право меня бить, я бы сейчасъ же его закололъ вотъ этимъ!.

Чукча указалъ на длинный стальной американскій ножъ, лежавшій въ изголовьи постели и глаза его засверкали.

Александръ засмѣялся.

— Ты такъ говоришь потому, что у васъ такихъ законовъ нѣтъ, чтобы чаловѣка пороть. А у насъ братъ нельзя. У насъ судъ! Ученые люди, значитъ, вычитываютъ законъ, а по закону ты долженъ ложиться и получать, что тебѣ слѣдоваетъ и не имѣешь права защищаться, Боже сахрани... Потому что законъ! А по закону тебѣ напередъ уже назначены плѣти...

Александръ затруднялся какъ объяснить слово законъ, по которому надо добровольно соглашаться на плети. Но чукча и не слушалъ переводчика, который изъ словъ Александра старался объяснить ему почему отъ плетей нельзя защищаться.

— Какъ! чтобы меня всякій имѣлъ право бить, а я не имѣлъ бы защищаться. Я бы убилъ того, кто велѣлъ бы мнѣ ложиться, что бы меня бить; убилъ бы себя, если бы не могъ отмстить за себя, потому, что мнѣ стыдно было бы жить и смотрѣть въ глаза людямъ, которыхъ никто не билъ... Ты говоришь, что такой законъ есть? Я про такой законъ ничего не слыхалъ. Нѣтъ, здѣсь, у насъ нѣтъ такого закона. Если бы такой законъ здѣсь былъ, я бы ушелъ туда за море (онъ показалъ рукою на сѣверо-востокъ) и никогда, никогда сюда не вернулся-бы...

Волненіе чукчи забавляло обоихъ поселенцевъ.

— Такіе они и есть, дикіе, пояснилъ переводчикъ юкагиръ.

— Звѣрь звѣремъ останется, сказалъ поселенецъ старожилъ, молча курившій трубку. Убить по ихнему — ничего, это можно, а посѣчь маленько человѣка, тѣмъ паче по закону, такъ это нельзя. Я бы, говоритъ, себя убилъ.

— Эхъ ты.. какой до убійства скорый, чтобъ тебя язьвило!

Ужинъ появился на столѣ и далъ иное направленіе разговору. Однако чукча не могъ успокоиться. Нѣсколько разъ онъ говорилъ Александру, глядя на него съ сожалѣніемъ.

— Жаль мнѣ тебя, братъ, жаль!

Затѣмъ онъ подарилъ Александру 10 оленьихъ языковъ, за то что тотъ объяснилъ ему, что значитъ поселенецъ.

Послѣ ужина всѣ легли спать, на полу на оленьихъ шкурахъ. Въ пологѣ было жарко, душно, Александръ не могъ долго заснуть, но его не тревожили больше грѣшныя мысли стибрить что нибудь у хозяевъ.

Утромъ чукча убилъ ему жирнаго оленя въ обмѣнъ за товаръ, который пожертвовалъ ему „на бѣдность“ купецъ Константинъ Николаевичъ, и онъ уѣхалъ въ городъ.

Черезъ двѣ недѣли пріѣхалъ въ городъ староста того наслега, къ которому былъ причисленъ Александръ. Староста объявилъ ему, что собраніе якутовъ будетъ не скоро, что оно отложено до весны и до тѣхъ поръ не можетъ быть рѣшенъ вопросъ о доставкѣ ему пищи отъ наслега въ городъ, такъ какъ это можетъ быть вырѣшено лишь на улусномъ собраніи. Онъ предложилъ ему ѣхать въ наслегъ и жить тамъ на счетъ наслеговъ до весны. Александръ согласился. Ему дали лошадей, проводника и онъ уѣхалъ въ свой наслегъ, за озеро Сардонахъ.

(Продолженіе будетъ).

А. Клюге.

OCR: Аристарх Северин)

 

Молитва.

(Этюдъ).

«Сибирскiй вѣстникъ» №101, 11 мая 1896

 

II.

(Прод. см. № 98 „Сиб. Вѣстн.“).

...Жаль разумное Божье созданье

Человѣка въ грязи и съ сумой...

Никитинъ.

Скучная и однообразная жизнь потянулась для Александра на озерѣ Сардонахъ. Это было огромное озеро: вокругъ него тянулись обширные сѣнокосы и ютились юрты якутовъ, печальный видъ имѣло это озеро зимою. Бѣлая равнина, покуда глазъ хватитъ; кое-гдѣ группы деревьевъ, лощины, овраги не нарушаютъ утомительнаго однообразія этой равнины. Только лѣса обозначаются синими, чуть замѣтными полосками на горизонтѣ, кое гдѣ по берегамъ высятся стога сѣна, а дальше все бѣло: бѣлое озеро, бѣлое небо; на землѣ снѣжные сугробы, на небѣ — подобіе снѣжныхъ сугробовъ, мутныя, зимнія облака. Подымется пурга и гонитъ бѣлые сугробы по землѣ, гонитъ тучи, подобіе бѣлыхъ сугробовъ по небу. Все непривѣтливо, хмуро, печально...

Также непривѣтлива, однообразна была жизнь въ юртахъ якутовъ. Всѣхъ юртъ вокругъ озера было восемь въ 3, 5, 6 верстахъ одна отъ другой. Въ каждой юртѣ, въ каждой семьѣ якутовъ, Александръ долженъ быль жить по 10 дней на полномъ содержаніи хозяевъ. Когда опредѣленный срокъ обязательнаго пребыванья его въ одномъ семействѣ подходилъ къ концу, якуты запрягали быка въ нарту, складывали на нарту пожитки Александра, знаками приглашали его сѣсть на нарту и отвозили его на новый десятидневный постой въ юрту, которая была на очереди. Въ каждой юртѣ ему отводили почетное мѣсто на оронѣ *), который былъ въ переднемъ углу подъ образами, складывали его вещи у изголовья, стлали ему свѣжаго сѣна на оронѣ и онъ водворялся на 10 дней въ своемъ, въ нѣкоторомъ родѣ отдѣльномъ уголкѣ юрты. Пища во всѣхъ юртахъ была почти одинакова. Утромъ вся семья садилась вокругъ стола, а Александръ подъ образами, на почетномъ мѣстѣ пить чай. Хозяйка ставила на столъ огромную миску мерзлой рыбы струганины. Всѣ брали руками стружки рыбы и ѣли жадно. У Александра была своя соль изъ города, иначе пришлось бы ѣсть рыбу безъ соли. Затѣмъ на тарелкѣ подавали кусочки мерзлаго масла хайяку **) въ небольшомъ количествѣ, такъ что на каждаго приходилось по два, по три кусочка. Якуты за ѣдой вообще не зѣваютъ: они ѣли скоро, жадно хватая кусочки, такъ что Александру доставалось иногда очень мало и онъ всталъ голоднымъ изъ за стола. Необходимо было приспособляться и ѣсть торопливо, по якутски. Послѣ хайяку хозяйка наливала всѣмъ чаю, забѣливая его ложкой молока; сахару никогда не было, такъ какъ онъ составлялъ не доступную роскошь въ томъ далекомъ краю. Выпивъ чайникъ чаю, всѣ уходили на работу. Мужщины сѣдлали лошадей и уѣзжали на озеро метать или смотрѣть сѣти, или въ тайгу промышлять лисицъ; женщины уходили кормить скотъ, доить коровъ, чистить хлѣвы, дѣти разбѣгались по двору смотрѣть какъ работаютъ взрослые а то и помогать имъ. Одинъ Александръ оставался въ юртѣ, подкладывалъ въ каминъ дровъ, ложился на свою постель, устремлялъ глаза на огонь и думалъ... Онъ думалъ о себѣ, о своей прежней жизни и о теперешней и его мысли озлобляли его. Онъ злился на людей, которые исторгли его изъ своей среды и послали его въ землю якутовъ. Иногда противъ воли, рука его сжималась въ кулакъ, глаза сверкали, выраженіе ихъ было угрожающее, злобное. Лицо его какъ бы говорило; „о если бы я не былъ отдѣленъ отъ васъ тысячами верстъ, лѣсовъ, горъ и пустынь, я бы показалъ вамъ себя, я бы отомстилъ вамъ, не смотря на ваши грозные законы, тюрьмы и суды... Вы меня сдѣлали воромъ, бродягою, а потомъ послали сюда, чтобы я не могъ отомстить вамъ, что бы я отомстилъ и убилъ, вмѣсто васъ этихъ глупыхъ звѣрей, которые меня кормятъ и довѣрчиво принимаютъ въ свой домъ“...

*) Полати.

**) Масло съ пахтаньемъ.

Когда ему надоѣдали эти мысли онъ выходилъ на дворъ, шагалъ по сугробамъ, смотрѣлъ на сѣдыя лѣса, засыпанные инеемъ, на бѣлое озеро, на бѣлое небо, пока тоска не прогоняла его опять въ юрту.

Но вотъ женщины, управившись съ хозяйствомъ, приносили дровъ и начинали готовить обѣдъ. Александръ отворачивался къ стѣнѣ чтобы не видѣть какъ онѣ чистятъ рыбу грязными руками, которыми недавно выбрасывали навозъ. Приготовивъ обѣдъ, онѣ садились возлѣ камина и шили мѣховыя одежды, мяли оленьи шкуры на шубы или коровьи — на обувь. Когда пріѣзжали съ промысла мужчины, всѣ садились за столъ и обѣдали.

На обѣдъ всегда была рыба, иногда куропатки или зайцы, но никогда не бывало говядины. Весь скотъ, какой били якуты, они отвозили въ городъ на продажу, а сами старались питаться тѣмъ, чего нельзя было продавать, вслѣдствіе его дешевизны. Послѣ рыбы въ видѣ десерта подавали сору, нѣчто въ родѣ простокваши. Подъ вечерь опять пили чай и закусывали строганину, но уже безъ хайяку, а вечеромъ ужинали. На ужинъ было то, что на обѣдъ, но въ гораздо меньшемъ количествѣ. Это меню не измѣнялось, было одно и тоже изо дня въ день.

Хотя пища якутовъ была не совсѣмъ по вкусу Александра, но ею можно было бы довольствоваться, если бы къ ней въ придачу давали бы хотя по небольшому куску хлѣба. Онъ такъ привыкъ къ хлѣбу, въ особенности, къ ржаному, что безъ хлѣба никакая пища его не насыщала. Онъ чувствовалъ неудовлетворенность, послѣ рыбнаго обѣда ему всегда казалось, что онъ голоденъ. Но хлѣба негдѣ было достать: якуты хлѣба, даже ржаного, никогда не ѣли, смотрѣли на хлѣбъ какъ на дорогое лакомство. Для русскаго населенiя хлѣбъ тоже былъ недоступенъ въ этомъ краю. Въ казенномъ магазинѣ онъ стоилъ по 14 руб. пудъ. Приходилось бы продать весь полнякъ для того, чтобы купить одинъ пудъ муки. Нечего было и думать о хлѣбѣ и онъ старался не думать о немъ, старался заглушить голодъ, вызванный потребностью въ хлѣбѣ, куреньемъ табаку, къ которому онъ пристрастился только съ тѣхъ поръ, какъ его поселили среди якутовъ, и обрекли на молчаніе. Якуты его не понимали, онъ не понималъ якутовъ, ему оставалось только курить и курить, разгонять тоску трубкою.

Якутята, все молодое поколѣніе юртъ, гдѣ проживалъ Александръ, сближались съ нимъ скорѣе, чѣмъ взрослые. Они объяснялись съ нимъ жестами и научили его нѣсколькимъ словамъ, которыми онъ могъ объясняться съ ними. Когда дѣти видѣли, что нюча (русскій) вынимаетъ кисетъ и набиваетъ трубку табакомъ, они со всѣхъ ногъ бѣжали къ камину и приносили ему зажженную лучину, смѣялись и прыгали вокругъ него, пока онъ не прогонялъ ихъ отъ себя. Они были на седьмомъ небѣ, когда нюча открывалъ свой ящикъ, на крышкѣ котораго были наклеены разные яркіе лоскутки бумаги и картинки. Они робко жались вокругъ ящика и сверкающими глазами, какъ у котятъ впивались въ крышку; когда нюча позволялъ имъ подходить поближе и подольше разсматривать картинки, они захлебывались отъ восторга.

Нельзя сказать, чтобы взрослые якуты относились къ нему враждебно, но всѣмъ своимъ поведенiемъ они давали ему понять, что онъ лишнiй среди нихъ, что онъ имъ въ тягость. Онъ самъ сознавалъ это, сознавалъ, что онъ лишній ротъ въ семействѣ и это дѣлало его нервнымъ, раздражительнымъ. Онъ не виноватъ, что его послали сюда, а не въ другое отдаленное мѣсто Сибири; не умирать же ему съ голоду. Но и они не виноваты, что его послали сюда, за что-же они должны его кормить? Кто-же виноватъ? Виновата какая-то страшная сила, которую онъ не совсѣмъ точно могъ опредѣлить, хотя всю свою жизнь провелъ подъ ея гнетомъ. Та сила, которая гнала его изъ одного мѣста ссылки въ другую, которая сдѣлала его хайлакомъ, изъ невиннаго кроткаго мальчика превратила его въ озлобленнаго безсовѣстнаго человѣка, котораго общество исторгло изъ своей среды, для котораго оно строило тюрьмы, этапы, суды и содержало армію полицейскихъ. Эта сила была жизнь, общественная жизнь... „Я не родился воромъ, я отъ людей воромъ сталъ“, повторялъ онъ про себя, въ тѣ минуты, когда онъ раздумывалъ о своей судьбѣ. Однако, по временамъ, онъ чувствовалъ сильное озлобленіе противъ тѣхъ самыхъ якутовъ, которыхъ онъ, по совѣсти, не считалъ виновными въ томъ, что ему такъ скучно и тяжело живется. „Попробовали-бы они обидѣть меня, либо упрекнуть, я бы имъ показалъ себя“, думалъ онъ иногда, слушая перешептыванье своихъ хозяевъ. Но якуты ничѣмъ не обижали его, относились къ нему ровно. Какъ раздражало его то, что онъ не понималъ ихъ языка. Онъ зналъ, что они постоянно шептались и говорили о немъ: слово нюча *) не сходило у нихъ съ языка.

*) Русскій.

Иногда онъ раздражался, глядя на малыхъ якутятъ. Онъ вспоминалъ, что далеко на родинѣ онъ оставилъ такихъ же маленькихъ братьевъ и сестеръ, когда пошелъ въ первую ссылку. Это было 16 лѣтъ тому назадъ. Съ тѣхъ поръ онь ихъ и не видѣлъ и никогда больше не увидитъ и не услышитъ ничего о нихъ. Его загнали въ такое мѣсто, откуда никто не возвращается. Онъ сердито смотрѣлъ на якутятъ, которые не подозрѣвая того, что нюча сердится, возились и играли около его ногъ. Дикія мысли роились у него въ головѣ; отъ этихъ мыслей дрожь проходила по спинѣ и стучало въ вискахъ и становилось страшно ему, бродягѣ, который воровалъ и бродяжилъ 16 лѣтъ! Ему подсказывали эти мысли взять топоръ въ руки и перебить обухомъ по головѣ всѣхъ этихъ якутишекъ и ихъ родителей, зажечь юрту, а самому бѣжать въ лѣса, или въ городъ къ исправнику. „Бери меня, баринъ, суди, куй въ кандалы. Не въ моготу мнѣ, больше жить такъ и знать, что такъ придется жить до смерти!“ Но эти мысли не переходили въ дѣло. Ему жаль было якутовъ и ихъ дѣтей, довѣрчиво сидѣвшихъ на полу возлѣ его ногъ и не подозрѣвавшихъ того, что происходитъ у него въ душѣ.

Положеніе хайлака было ужасно въ пустынныхъ лѣсахъ, среди людей, языка которыхъ онъ не зналъ, съ которыми не могъ перемолвиться словомъ, жизнь и интересы которыхъ были ему чужды. Но положеніе якутовъ было бы еще хуже, если-бы они знали, что происходитъ въ душѣ хайлака, какія мысли роятся у него въ головѣ, какая гроза виситъ надъ всѣми восемью семействами, по очереди принимавшими его въ свой домъ.

Скука и бездѣйствіе давили Александра. Онъ съ удовольствіемъ помогалъ-бы якутамъ въ ихъ занятіяхъ, но онъ не умѣлъ ни заметывать сѣтей на озерьяхъ, ни ставить луки на лисицъ въ тайгѣ, ни плашки на зайцевъ и куропатокъ. Якуты сами отказывались отъ его услугъ съ обиднымъ чувствомъ недовѣрія. Онъ не знаетъ мѣстности, разсуждали они между собою, какое озеро рыбное, гдѣ и какъ надо насторожить лукъ, еще гдѣ нибудь заблудится въ тайгѣ и потомъ придется искать его всѣмъ наслегомъ и терять время.

Иногда онъ помогалъ бабамъ давать кормъ скоту; это была совсѣмъ не работа, а развлеченiе; стога были тутъ-же около юрты, надо было только бросить каждой скотинѣ по охапкѣ сѣна. Изрѣдка ходилъ онъ къ сосѣдямъ якутамъ въ гости. Его вездѣ принимали хорошо, ставили на столъ строганину, сливки, если былъ чай, поили чаемъ, но и только. Разговаривать съ ними онъ не умѣлъ. Когда у него былъ табакъ, онъ угощалъ якутовъ табакомъ. Лишь только онъ вынималъ кисетъ, всѣ протягивали къ нему руку и онъ надѣлялъ всѣхъ по листочку табаку. Всѣ были рады и что-то говорили между собою. По выраженію лицъ онъ догадывался, что они хвалили его.

— Хорошій, смирный человѣкъ этотъ нюча, говорили якуты.

— Звѣри, думалъ Александръ про себя, если бы вы знали, что я по временамъ думаю о васъ.

Съ табакомъ веселѣе было ходить въ гости къ сосѣдямъ. Поздоровавшись съ хозяевами, онъ вынималъ кисетъ; всѣ взрослые члены семейства протягивали руки за табакомъ. Глава дома курилъ за однимъ столомъ съ гостемъ, младшіе члены семьи курили по угламъ. Хозяинъ и гость курили, молча поглядывая другъ на друга. Это совмѣстное куреніе, совмѣстное чаепитіе замѣняло имъ разговоръ. На прощанiе хозяинъ трепалъ гостя по плечу, гость — хозяина и расходились оба довольные другъ другомъ. Когда табакъ кончился, стало еще скучнѣе жить. Александръ лишился развлеченія и средства обмѣниваться съ якутами. Купить было негдѣ; нужно было подождать оказіи въ городъ; а оказія бывала не часто.

Такъ жилъ ссыльно-поселенецъ Александръ, изо дня въ день переходя отъ озлобленія къ покорности, въ юртахъ разсѣянныхъ по берегамъ озера Сардонахъ. Во всѣхъ юртахъ, гдѣ онъ жилъ положенный десятидневный срокъ, всѣ якуты были хорошаго о немъ мнѣнія.

— Ничего, человѣкъ Лександра хорошій, говорили они, жаль, что онъ хайлакъ.

Они говорили это потому, что не знали о чемъ думаетъ хайлакъ; не знали, какой запасъ непримиримой злобы къ обществу, къ порядку, къ частной собственности, ко всему, что составляетъ благо мирной правильно устроенной общественной жизни, заложили въ грудь хайлака всѣ тѣ преслѣдованія, гоненія, которыя онъ претерпѣлъ въ жизни. Онъ, лишенный всего, что имѣли другіе люди: собственности, семьи, достоинства, добраго имени — воспринималъ внѣшнія впечатлѣнія, чувствовалъ и разсуждалъ иначе, чѣмъ люди, которые наслаждались всѣми благами жизни, имѣли семью, собственность, образованіе, честь и достоинство, которые жили спокойно и сыто, ѣли, пили, веселились и могли спокойно смотрѣть какъ пухнутъ съ голода другіе люди. Всѣ находили въ томъ обществѣ, гдѣ онъ жилъ раньше, что такъ и должно быть, что для того, чтобы одни имѣли все, другіе не должны имѣть ничего. Онъ, хайлакъ, чувствовалъ инстинктивно, безсознательно, что такъ не должно быть и потому постоянно посягалъ на права людей, которые наслаждались всѣми благами въ жизни, посягалъ на ихъ спокойствіе, на ихъ имущество и привилегіи. За это посягательство его ссылали и, наконецъ, сослали въ послѣднюю ссылку, за полярный кругъ. Послѣднее посягательство на чужія привилегіи онъ совершилъ на пріискахъ. Тамъ онъ имѣлъ заработокъ, на который могъ существовать: цѣлый день онъ работалъ въ „разрѣзѣ“ по колѣни въ водѣ, за то имѣлъ сытую и обильную пищу, и когда простуживалъ ноги и не могъ работать, имѣлъ право лѣчиться въ больницѣ на хозяйскій счетъ. Сотни людей на его мѣстѣ были-бы вполнѣ довольны и не желали-бы лучшаго, а его такъ и подмывало посягнуть на чужія права и привилегіи. Онъ видѣлъ, что многіе золотопромышленники торгуютъ потихоньку спиртомъ и ему захотѣлось попытать счастья, вымѣнять золото на спиртъ; и онъ разсчитался, ушелъ съ пріиска, чтобы нарушить чужія привилегіи. Но эти привилегіи такъ хорошо и зорко оберегаемы, что ихъ нельзя было нарушать безнаказанно. Вездѣ кругомъ пріисковъ ѣздили наемные вооруженные казаки, десятки шпіоновъ инородцевъ бродили по тайгѣ, выслѣживая тѣхъ людей, которые нарушали права и привилегіи. Но несмотря на это, отважные нарушители пробирались по дикимъ ущельямъ, прятались въ оврагахъ и лощинахъ. Тяжело дыша отъ изнеможенія, съ оцарапаннымъ въ кровь лицомъ, съ воспаленными отъ безсонницы глазами, волчьими шагами подкрадывались они къ пріискамъ. Одни изъ нихъ ухитрялись обмѣнять свой спиртъ на золото и это давало имъ возможность въ теченіе 2 или 3 мѣсяцевъ наслаждаться всѣми благами жизни, другихъ постигала иная участь: ихъ встрѣчали казаки, отнимали у нихъ спиртъ, увѣчили и убивали. На спиртоноса въ тайгѣ смотрѣли какъ на собаку, по пріисковымъ нравамъ его не считалось грѣхомъ убить за то, что нарушаетъ чужія права и привилегiи. Александра тоже поймали со спиртомъ, его не убили, а лишь избили, отняли у него спиртъ, сняли лучшую одежду и въ рванныхъ лохмотьяхъ привезли его въ городъ, гдѣ былъ судъ. Тамъ его обвинили въ сопротивленіи властямъ, т. е. казакамъ, которые его били. Ученые люди вычитали ему законъ, по которому его сослали въ далекую страну, гдѣ 8 семействъ бѣдныхъ, лишенныхъ благъ культуры якутовъ на озерѣ Сардонахъ, должны были кормить его и одѣвать, отъ того, что онъ оказался вреднымъ членомъ общества и тамъ гдѣ-то на пріискахъ нарушалъ права и привилегіи золотопромышленниковъ. Какъ ни мало образованъ и уменъ былъ Александръ, онъ понималъ, что въ этомъ не было смысла. Съ этихъ бѣдныхъ, глупыхъ якутовъ взыскиваются чужіе грѣхи; они-ли виноваты въ томъ, что онъ среди нихъ страдаетъ и сохнетъ отъ бездѣйствія и скуки? Это соображеніе часто удерживало его отъ рѣзкихъ поступковъ относительно своихъ хозяевъ.

Когда сердце кипѣло въ немъ, онъ выбѣгалъ на дворъ и всматривался въ окружающую природу; но она угнетала его. Вѣтеръ жалобно вылъ въ лѣсахъ, окружающихъ озеро Сардонахъ. Ледъ трескался на озерѣ, точно стрѣляли изъ пушекъ подъ землей; эхо откликнулось въ воздухѣ, точно кто-то глухо стоналъ подъ небомъ. Сугробы неслись по озеру какъ бѣлыя волны, тучи облегали небо, толпою выползая изъ за лѣсовъ.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

OCR: Аристарх Северин)

 

Молитва.

(Этюдъ).

«Сибирскiй вѣстникъ» №102, 12 мая 1896

(Оконч.,см. № 98 „Сиб. Вѣстн.“).

III.

Съ приближеніемъ весны природа сбросила съ себя свою угрюмую непривѣтливость. Солнце днемъ свѣтило ярко, снѣгъ слѣпилъ глаза своимъ нестерпимымъ блескомъ. Небо днемъ было синее, ночью сверкало звѣздами. Въ лунномъ свѣтѣ лѣса принимали причудливыя формы, отдѣльныя деревья принимали видъ людей, звѣрей. По временамъ Александръ пристально всматривался въ опушку лѣса, начинающагося за юртой. Тамъ въ смутныхъ очертаніяхъ рисовались ему событія его жизни, позабытыя знакомыя лица... сонныя грезы... Это были печальныя грезы угнетеннаго, отвергнутаго людьми человѣка. Лѣсъ молчаливый и неподвижный, казалось, превращался въ арену его жизни. Вотъ по косогору крадутся спиртоносы; они оборваны, въ лохмотьяхъ, каждый изъ нихъ за плечами несетъ ведро спирту. Тамъ на коняхъ какія-то мохнатыя чудовища, кажется, машутъ руками: лунный свѣтъ борется съ тѣнью, которую бросаютъ деревья на деревья, За ними изъ чащи, кажется, выходятъ какія-то темныя фигуры — это казаки вышли на облаву: люди вышли охотиться на людей, нищіе грабить нищихъ... гдѣ раньше были стволы срубленныхъ лиственницъ, какія-то старушки сидятъ чинно на землѣ... вотъ изъ сугроба торчатъ темныя жерди; это не жерди, а ноги зарытаго въ снѣгъ спиртоноса. Невеселыя весеннія грезы хайлака.

Приближалась пасха, а Александръ все жилъ временно на озерѣ Сардонахъ. Якуты не собирались на собраніе и ему не выходило никакого положенія. Настала страстная недѣля. Озлобленіе пуще прежняго овладѣло имъ; ему казалось, что его преслѣдуетъ лукавый и искушаетъ его отмстить якутамъ за то, въ чемъ они нисколько не виноваты. Кто-то будто шепталъ ему на ухо: „Вспомни какіе теперь дни. По всѣмъ церквамъ люди молятся, готовятся къ великому празднику. А ты живешь въ лѣсу среди звѣрья, не слышишь колокольнаго звона, не видишь людей“... И ему тоскливо становилось оттого, что онъ не можетъ видѣть, какъ молятся другіе люди, служатъ въ церкви, о томъ какъ страдалъ Христосъ для спасенія людей. Раньше вездѣ и въ мѣстахъ причисленія, и въ тюрьмахъ это было ему доступно; онъ могъ это слушать чтеніе евангелія, гдѣ говорилось о томъ, чего не бываетъ въ жизни, гдѣ приводились законы, какъ разъ противоположные тѣмъ, которые вычитывали ему въ судахъ ученые люди... А здѣсь, въ глубинѣ лѣсовъ онъ былъ лишенъ всего этого: здѣсь не было городовъ, селъ, церквей, были только лѣса, снѣгъ и небо. Но вѣдь можно, пришло ему на умъ, молиться подъ сводами лѣса, подъ небомъ, усѣяннымъ звѣздами. И здѣсь невидимо присутствуетъ Богъ, который видитъ то, что не могли видѣть люди, и могъ простить то, что не могли простить люди, на имущество которыхъ онъ, хайлакъ, посягалъ. Богъ, знавшій то, что происходитъ въ душѣ хайлака, могъ простить его... Вѣдь онъ не посягалъ на то, что установлено Богомъ; онъ не погубилъ ни одной души человѣческой, ни у кого не отнялъ жизни, никогда не ограбилъ вдову или сироту... Онъ посягалъ лишь на то, что было установлено людьми. Людьми было установлено, что онъ долженъ голодать, а онъ голодать не хотѣлъ и потому посягалъ на чужое имущество; онъ-бы покаялся и въ этомъ, если-бы не былъ такъ озлобленъ. Но его такъ озлобили люди, что онъ разучился молиться по внутреннему побужденію, а молился лишь тогда, когда его побуждали къ этому внѣшнія явленія: звонъ колоколовъ, пѣніе, куреніе ладона, видъ сотенъ людей, падающихъ на колѣни. Къ этому всему онъ привыкъ съ дѣтства, это онъ видѣлъ и въ тюрьмахъ, и во всѣхъ мѣстахъ ссылки, только здѣсь онъ не видѣлъ этого и это усиливало его тоску.

Настала страстная суббота. Якуты замели чисто юрту, настелили на полъ свѣжаго зеленаго сѣна, налѣпили свѣчей подъ почернѣвшими мѣдными иконами, висѣвшими на поперечномъ столбѣ, на который опирались наклонныя стѣны юрты. Они не зажигали свѣчей, ожидая того времени, когда начнется праздникъ.

На дворѣ начиналась свѣтлая весенняя ночь. На небѣ не было мутныхъ, бѣлыхъ тучъ, похожихъ на сугробы; вечерняя заря румянилась на западѣ; алыя облака расплывались надъ дальними лѣсами; на необъятной равнинѣ озера серебрились подтаявшіе сугробы. Синее небо походило на безбрежное море. Казалось, что надъ этимъ моремъ невидимо свѣтитъ солнце, неслышно вѣетъ вѣтеръ, и море покрылось румяною зыбью отъ невидимыхъ лучей, отъ неслышнаго вѣтерка. Вышла неполная луна и поднималась вверхъ какою-то робкою тѣнью. Она казалась кораблемъ съ свѣтящимися парусами среди синяго безбрежнаго моря. Проглянули звѣзды; онѣ казались безчисленными свѣтящимися островками на синемъ морѣ. Изъ за звѣздъ глядитъ Господь на пустынную убогую якутскую землю; и убогая земля чувствуетъ на себѣ этотъ взглядъ и наполняется красотою. И хайлакъ, одиноко стоящій на берегу озера, чувствуетъ на себѣ этотъ взглядъ, который видитъ все, что дѣлается въ его сердцѣ...

Александръ не могъ любоваться долго свѣтлою ночью и бѣжалъ въ юрту, куда не проникалъ свѣтъ черезъ маленькія льдины, вставленныя въ окна. Онъ сѣлъ на свою кровать и задумчиво глядѣлъ на огонь, пылавшій въ каминѣ. Лицо его было печально, брови нахмурены. Дѣти забились въ уголъ, украдкой посматривали на него и потихоньку разговаривали, спрашивая другъ у друга, отчего хайлакъ печаленъ, и сердится, когда завтра большой праздникъ и они цѣлый день будутъ ѣсть строганину и, можетъ быть, юколу съ рыбьимъ жиромъ, который, они знали, хранится у матери въ амбарѣ для торжественнаго случая. Они удивлялись — отчего хайлакъ, по обыкновенію, не закуриваетъ трубку и не кричитъ имъ „подайте огня“.

А хайлакъ забылъ про трубку и все смотрѣлъ на огонь и не видѣлъ ничего кромѣ огня и кромѣ того, что показывали ему его мысли. Однѣ за другими мелькали эти мысли въ умѣ какъ пламя огня, пылавшаго въ каминѣ. Каждая изъ этихъ мыслей продолжалась одно мгновеніе, но то, что онѣ показывали ему, продолжалось въ его жизни цѣлые годы. Въ мысляхъ онъ видѣлъ себя, когда онъ былъ маленькимъ мальчикомъ съ русою головкой, когда ему было хорошо и онъ думалъ что всѣмъ людямъ хорошо, когда онъ былъ всегда сытъ и думалъ, что всѣ люди сыты. Онъ видѣлъ свою мать, которая родила его такимъ-же невиннымъ ребенкомъ, какъ и всѣ другіе ребята, и не думала, что будетъ время, когда этотъ ребенокъ сдѣлается лишеннымъ хлѣба и правъ, преступникомъ, котораго люди, пользующіеся всѣми правами будутъ сажать въ тюрьмы и ссылать въ дикія пустынныя края, гдѣ даже и нѣтъ церквей. Она содрогнулась-бы отъ ужаса, если бы она могла предвидѣть, что ея сына ждутъ тюрьмы и плети... Въ мысляхъ онъ видѣлъ родныя поля и нивы, родную деревню... весь этотъ міръ, вызванный воспоминаніями дѣтскихъ лѣтъ, міръ, изчезнувшій для него навсегда и навсегда запечатлѣвшійся въ умѣ. Ему стало такъ тяжело, что онъ не могъ больше смотрѣть на огонь, какъ нѣсколько времени передъ тѣмъ онъ не могъ смотрѣть на ясное небо, похожее на море, покрытое румяною зыбью. Онъ хотѣлъ прогнать свои мысли и ни о чемъ не думать или совсѣмъ забыть о томъ времени, когда ему было хорошо и онъ думалъ, что всѣмъ людямъ хорошо...

Онъ легъ на свою постель лицомъ къ стѣнѣ и старался заснуть. Наконецъ, ему это удалось, но онъ не заснулъ безмятежнымъ, здоровымъ сномъ безъ страшныхъ видѣній, печальныхъ грезъ. Онъ спалъ тревожно и видѣлъ сонъ... невеселый сонъ хайлака!

Ему снилось, что онъ пробирается волчьимъ шагомъ по тайгѣ съ ведернымъ боченкомъ на плечахъ, съ толстой сучковатой палкой въ рукѣ. И никакого другого оружія у него нѣтъ, кромѣ этой палки, никакой защиты отъ всѣхъ безчисленныхъ враговъ, которыхъ, кажется, и не перечесть. Вся тайга наполнена ими: по всѣмъ направленіямъ снуютъ по тайгѣ сыщики инородцы, казаки, вооруженные ружьями и револьверами. Дальше находятся враги золотопромышленники, которые даютъ казакамъ награду за каждаго пойманнаго спиртоноса, за каждую отнятую бутылку водки; за золотопромышленниками — урядники и засѣдатели, которые сажаютъ спиртоносовъ въ тюрьмы; дальше суды, гдѣ вычитываютъ законы ученые люди и устанавливаютъ наказанія — плети, наконецъ палачи, которые приводятъ эти наказанія въ исполненіе. Онъ идетъ, опираясь на свою сучковатую палку, оглядывается и дрожитъ при каждомъ шорохѣ. Всякій неосторожный шагъ можетъ погубить его и предать въ руки безчисленныхъ безпощадныхъ враговъ. Вотъ раздался гдѣ-то въ сторонѣ шумъ шаговъ... Онъ нырнулъ въ кусты, легъ на землю и сталъ прислушиваться, затаивъ дыханіе. Вскорѣ на тропинкѣ показался человѣкъ грязный и оборванный; лицо его было измучено, покрыто потомъ и пылью, борода всклокочена. Человѣкъ остановился и также какъ Александръ осмотрѣлся кругомъ. „Летучка“ мелькнуло въ умѣ Александра. Онъ выходитъ изъ кустовъ и идетъ прямо на встрѣчу оборванному человѣку.

— Откуда Богъ несетъ? спрашиваетъ онъ.

— Съ сухого пріиска, отвѣчаетъ оборванный человѣкъ. Били шурфы...

— Ну?

— Говорили будто управленіе дозволило хищникамъ, значитъ, мыть золото въ отвалахъ; вотъ мы собрались артелью да и за работу. Когда уже набрали кое чего, на насъ напали, отняли золото и разогнали. Вотъ тебѣ и дозволено... Теперь на мокрый пріискъ иду... А ты со спиртомъ?

Александръ подтверждаетъ.

— Ну худо и твое дѣло братъ. Теперь съ Мачи большой транспортъ водки пришелъ — 50 ведеръ. Крестьяне вѣдь Мачинскіе всѣ спиртомъ торгуютъ, по тайгѣ по сто и болѣе ведеръ возятъ и ихъ пропущаютъ, не обыскиваютъ, потому начальство у нихъ знакомое, всѣ ходы и выходы знаютъ. Еще слухъ идетъ, что Ленское товарищество формальные кабаки заводитъ (имъ-дескать все можно). „Чѣмъ рабочимъ, говорятъ, на чужой водкѣ золото пропивать, пусть лучше въ хозяйскій кабакъ несутъ“... Такъ-то теперь!

И оба они начали горько сѣтовать на дурныя времена.

— Жизнь наша подлая, говорилъ Александръ, идешь это, какую нибудь копѣйку пріобрѣсти, изъ за хлѣба можно сказать, а на тебя какъ на звѣря казаки облаву дѣлаютъ, убиваютъ, калѣчатъ... А другіе сотнями ведеръ возятъ и ихъ никто не трогаетъ, никто отъ нихъ ничего не отнимаетъ. Это обидно... Теперь вездѣ по тайгѣ худо, не то, что раньше было, особливо при Озарниковѣ *). При немъ славно было. Вотъ былъ спиртоносъ, такъ спиртоносъ! Сильно компаньонамъ доходы сбавлялъ. Небось все золото, какое теперь компаньоны на спиртъ покупаютъ, онъ собиралъ. Идетъ это партія человѣкъ 60 съ нимъ, и 700 ведеръ спирту при нихъ... Приходятъ къ пріиску, сейчасъ ружья въ козлы, около ружей и спирту часовые... А прочіе идутъ въ казармы и продаютъ по 5 рублей бутылку. Казачишки-то всѣ куплены были, всѣ задарены... Вотъ было времячко... Я въ одну поѣздку по 200 рублей зарабатывалъ, кромѣ одежды и всего прочаго. Но компаньоны таки доконали Озарникова. „Лучше пусть, говорятъ, сто маленькихъ спиртоносовъ будетъ, чѣмъ одинъ крупный, тѣхъ по крайней мѣрѣ перебить и перекалѣчить можно, да и золото отнять... А у Озарникова не отнимешь“. Хотя не поймали его, да такъ дѣло подвели, что начальство выслало его куда-то далеко, такъ что, слышь, и вернуться нельзя... А жалко! родной отецъ былъ нашему брату, никого не обижалъ.

*) Извѣстный атаманъ спиртоносовъ.

Такъ поговорили и потужили вмѣстѣ два оборванныхъ человѣка и пошли въ разныя стороны. Во снѣ Александру представлялись вещи такъ, какъ не можетъ быть на яву. Онъ въ одно и тоже время былъ въ двухъ разныхъ мѣстахъ. Онъ какъ будто слѣдовалъ за оборванцемъ изъ партіи „летучки“ и въ тоже время шелъ совсѣмъ въ другую сторону на пріискъ Сухой. Онъ видѣлъ, что случилось съ обоими оборванцами, съ летучкою и съ нимъ самимъ. Первый оборванецъ ходилъ весь свой вѣкъ отъ пріиска Сухого до пріиска Мокраго копать контрабандой золото, пока въ одинъ прекрасный, зимній день не замерзъ на тропинкѣ между пріискомъ Сухимъ и Мокрымъ. Второй оборванецъ носилъ контрабандой спиртъ на пріиска, пока разъ не встрѣтился съ казаками. Казаки отняли у него спиртъ и сверхъ того рѣшили его искалѣчить, но это имъ не удалось, потому что какъ разъ въ это время подъѣхали казаки другого кордона и помѣшали этому изъ зависти, что не имъ досталась добыча — ведро спирту и платье спиртоноса. Его только избили, посадили въ „казачью“, увезли въ городъ, откуда, наконецъ, завезли въ далекій полярный край, гдѣ бѣдна и угрюма природа, гдѣ нѣтъ золота и богатства, гдѣ люди живутъ скудно, но зато не бьютъ и не калѣчатъ другъ друга.

Ему снилась и другая картина. Онъ идетъ по тайгѣ со спиртомъ въ ясную весеннюю ночь. Снѣгъ уже началъ таять, кое гдѣ показалась трава, а тропинки почернѣли. Все тихо кругомъ, только птица изрѣдка перепорхнетъ съ вѣтки на вѣтку. Вдругъ ему показалось, что кто-то зоветъ его. Онъ прислушался: казалось кто то стонетъ вблизи и изъ стоновъ выходитъ имя Александръ. Онъ посмотрѣлъ въ кусты, откуда выходили стоны, и увидѣлъ, что стонетъ раненый казакъ. Онъ лежалъ подъ деревомъ безъ шапки съ закрытыми глазами. Первая мысль, пришедшая въ голову Александра, была — добить раненаго толстой сучковатой палкой, которую онъ держалъ въ рукахъ. Но потомъ онъ взглянулъ на небо и ему показалось, что откуда то, изъ за звѣздъ, изъ недосягаемой небесной выси на него глядятъ глаза, которые видятъ все, что дѣлается у него въ душѣ. Сегодня страстная суббота, мелькнуло у него въ умѣ; а онъ думалъ, что сегодня простая суббота, иначе онъ не пошелъ бы со спиртомъ, а пошелъ бы въ церковь слушать, какъ страдалъ Христосъ, какъ училъ Христосъ тому, чего онъ Александръ никогда не исполнялъ въ жизни, чего не исполняли и другіе люди, думающіе только о золотѣ и ради золота угнетающіе другихъ своихъ братьевъ и ближнихъ. Онъ подошелъ къ казаку, снялъ съ плеча посудину со спиртомъ, вынулъ изъ кармана оловянную рюмку, налилъ ее полную и влилъ казаку въ ротъ. Тотъ открылъ глаза, но въ то же время схватилъ его крѣпко за полу армяка и тянетъ его къ себѣ. Неужели онъ притворился раненымъ, чтобы взять меня, проносится въ умѣ Александра. Онъ подымаетъ сучковатую палку и кричитъ казаку, который уже поднялся съ земли: „Вспомни, что сегодня страстная суббота“!..

Тутъ Александръ проснулся и увидѣлъ, что его зоветъ, теребя за рукавъ рубахи, наклонившійся надъ нимъ хозяинъ.

— Вставай Александръ, вставай... Князь Багилей *) пріѣхалъ.

— Ну и цѣлуйся съ нимъ, мнѣ-то онъ на что? Отстань, крикнулъ Александръ.

— Пожалуйста вставай. Праздникъ насталъ. Пора свѣчи зажигать и Богу молиться, а мы молиться не умѣемъ... Ты русскій человѣкъ, ты хорошо умѣешь... читай намъ молитву, помолись съ нами, самъ князь Багилей проситъ тебя объ этомъ.

„Вспомни какой сегодня день!“ опять мелькнуло въ умѣ Александра. Онъ поднялся съ постели и увидѣлъ, что глаза всѣхъ якутовъ устремлены на него, какъ будто всѣ ждали отъ него, чего то важнаго.

— Здорово Александръ, сказалъ князь Василій, поднимаясь съ мѣста и подавая ему руку, читай молитву, я тебя прошу...

И князь Василій поклонился ему хайлаку, и это произошло оттого, что князь Василій помнилъ, что сегодня страстная суббота.

*) Василій.

Черезъ полчаса Александръ умытый, причесанный въ своей новой красной рубахѣ, въ плисовыхъ шароварахъ всталъ въ переднемъ углу, лицомъ къ иконамъ передъ которыми были зажжены свѣчи, за нимъ, полукругомъ, встали хозяева и всѣ сосѣди. Всѣ, почти, обитатели береговъ озера Сардонахъ, мужчины и женщины собрались молиться въ ту юрту, гдѣ былъ хайлакъ. Всѣ они были въ чистыхъ рубахахъ изъ синей дабы, женщины въ новыхъ платкахъ и шаляхъ. Всѣ они смотрѣли на хайлака и ждали пока онъ начнетъ молитву. Князь Василій стоялъ впереди всѣхъ, ближе всѣхъ къ хайлаку. И Александръ осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ широко, какъ дѣлалъ въ дѣтствѣ и началъ читать молитвы. Онъ, понижавшій голосъ передъ всякимъ засѣдателемъ изъ боязни быть побитымъ, какъ лишенный правъ, говорилъ молитвы твердымъ голосомъ, какъ будто бы онъ не испыталъ униженій въ жизни. Онъ читалъ молитву Господню и молитву передъ причащеніемъ и всѣ молитвы, какія зналъ, какимъ научила его въ дѣтствѣ мать. Съ каждымъ словомъ молитвы, какая-то радость, какое-то спокойствіе наполняли его сердце и вытѣсняли оттуда озлобленіе противъ всѣхъ людей, которыхъ онъ считалъ непримиримыми врагами: противъ золотопромышленниковъ, которые его обсчитывали, противъ казаковъ, которые устраивали на него облаву, противъ судей, которые приговаривали его къ плетямъ, противъ якутовъ, которые пропитывали его отъ своихъ трудовъ праведныхъ. „И остави намъ долги наша“... читалъ онъ слова молитвы. И онъ въ ту минуту оставлялъ долги людямъ, обидѣвшимъ его въ жизни... Ему казалось, что онъ темный, неученый человѣкъ понималъ смыслъ того, что онъ слышалъ раньше на страстной недѣлѣ въ церкви. Смыслъ этихъ словъ какъ будто возвращалъ ему всѣ права, которыхъ лишили его люди. Онъ, хайлакъ, чувствовалъ, что по смыслу этихъ словъ онъ равенъ всѣмъ другимъ людямъ. Ему казалось, что стоявшіе сзади него люди чувствовали тоже самое, что и онъ. Теперь, когда онъ молился, онъ для нихъ не былъ хайлакомъ; они не были для него достойнымъ призрѣнія звѣрьемъ.

Когда онъ кончилъ молитвы и повернулся лицомъ къ стоявшимъ сзади якутамъ, они всѣ смотрѣли на него какъ будто ждали, что онъ будетъ еще говорить и они будутъ слушать молитвы, смыслъ которыхъ они понимаютъ, не понимая словъ. Потомъ они стали подходить христосоваться не къ князю первому, а къ нему хайлаку, точно онъ не былъ хайлакомъ, а былъ ихъ пастыремъ... Онъ чувствовалъ, что въ его сердцѣ нѣтъ противъ нихъ раздраженія и злобы. Онъ цѣловался съ каждымъ изъ нихъ и съ радостнымъ чувствомъ примиренія говорилъ каждому: „Христосъ воскресъ!“.

А. Клюге.

OCR: Аристарх Северин)