Старый Осипъ
(Пасхальный разсказъ).
Сиб.жизнь№78, 9 апр.1900
Весенняя ночь, ясная, молчаливая паритъ надъ землею. Кажется, что какія то прозрачныя фигуры, сотканныя изъ лучей звѣзднаго неба и огней угасающей зари, разсыпались по деревьямъ. Проснувшаяся природа дышитъ полной грудью. Воздухъ свѣжъ и прозраченъ, и искрится серебрянымъ свѣтомъ, и живетъ и колышется, полонъ весенней нѣги, полонъ чудныхъ видѣній и сновъ ясной ночи... Эта ночь полна жизни. Нѣтъ въ ней оцѣпенѣнія зимнихъ ночей. Она движется по небу стройными рядами звѣздъ, сверкающимъ туманомъ стелется по землѣ, трепетной тѣнью проходитъ среди горъ.
У подножья лѣсистаго холма, на берегу широкой рѣки, еще скованной льдомъ, пріютился городъ, темный и грязный... При одномъ взглядѣ на него можно угадать, что онъ убогъ и полонъ печали, борьбы и слезъ; и невольно думается, что лучше было бы, еслибы не было его на берегу величественной рѣки, среди этихъ горъ.
Небо еще пылаетъ алымъ свѣтомъ вечерней зари; алмазнымъ отблескомъ свѣтится по краямъ гаснущей, огненной полосы небосклона. Прекрасно весеннее небо и горитъ тысячью огней, цвѣтовъ и красокъ; но на этомъ небѣ рисуются темные и грустные силуэты крестовъ и памятниковъ. Это — кладбище. Здѣсь кончаются для обитателей темнаго, грязнаго городка печаль, и борьба, и страданья, и мысли волнующія ихъ, и слезы, омывающія ихъ лица; и заботы, отравляющія имъ ясныя весеннія ночи, затемняющія красоту природы, разлитую вокругъ нихъ: по горамъ, по долинамъ, по волнамъ величественной рѣки, по всей безпредѣльной пустынѣ, полной свѣта, полной звуковъ...
За кладбищемъ старыя колокольня и церковь прижались другъ къ другу, какъ пара голодныхъ, иззябшихъ нищихъ. Колокольня наклонилась немного вправо, а церковь влѣво, какъ бы пошатываясь отъ старости... Ветхой колокольней кончается темный городокъ а дальше — безпредѣльная пустыня, небо и звѣзды, лѣса и горы.
Въ срединѣ убогихъ деревянныхъ, сбившихся въ кучку домовъ высится другая церковь. Она не темна, какъ церковь за кладбищемъ, а бѣла какъ снѣгъ и вся свѣтится огнями. Въ ней раздается пѣніе; на паперти толпятся люди...
Обитатели темнаго городка ждутъ того благодатнаго часа, когда съ высоты бѣлой колокольни раздастся торжественный звонъ и подъ бѣлыми сводами церкви раздастся торжественный возгласъ, полный надежды и радости для всѣхъ простыхъ, вѣрующихъ сердецъ:
„Христосъ воскресъ!"
У входа на колокольню, въ притворѣ бѣлой церкви, показалась согбенная фигура въ старой енотовой шинели съ выцвѣтшимъ бобровымъ воротникомъ и въ бобровой шапкѣ. Мальчишки, толпившіеся на паперти и въ притворѣ торопливо посторонились и дали дорогу „Старому Осипу". На лѣстницѣ слышались его тяжелые шаги. Шаги поднимались все выше и выше. Мальчишки, поднявъ головы вверхъ, прислушивались къ этимъ шагамъ. Они долго будутъ стоять здѣсь и съ замираніемъ сердца ожидать той минуты, когда звонарь ударитъ въ колоколъ искусною рукой.
Когда сутуловатая и мѣшковатая фигура Осипа показывалась на улицѣ, всѣ, даже благовоспитанные обыватели темнаго городка, окидывали ее сострадательными и насмѣшливыми взорами, а молодое поколѣніе городка часто встрѣчало эту фигуру визгливымъ хохотомъ и шумною радостью. Дѣти съ наивною жестокостью забавлялись старымъ Осипомъ, почти преслѣдовали его за то, что онъ имѣлъ смѣшную фигуру. Иногда они бросали въ него комьями грязи и снѣга, дергали его за полы и всячески тѣшились надъ безобиднымъ, придурковатымъ старичкомъ.
Только немногіе старожилы-горожане унимали ребятъ и защищали его отъ жестоко наивныхъ шутокъ. Они помнили время, когда Осипъ былъ похожъ на всѣхъ прочихъ людей, счастливыхъ и довольныхъ судьбою, когда онъ быль богатъ и когда всѣ завидовали ему. О это было очень давно! такъ давно, что всѣмъ молодымъ людямъ, помнившимъ Осипа все такимъ же, какимъ онъ быль теперь, казалось, что онъ родился такимъ согбеннымъ, старымъ и смѣшнымъ.
У стараго Осипа было сморщенное лицо, слегка красный, похожій на картошку носъ, большой лобъ, прикрытый сѣдыми косичками. Эти косички дѣлали бы его похожимъ на какого нибудь дряхлаго заштатнаго дьякона, еслибы не полное отсутствіе бороды и усовъ. Щеки, верхняя губа и подбородокъ его всегда были покрыты короткой щетинообразной растительностью, похожей на корешки сжатой ржи; казалось, что онъ никогда не брилъ своей щетины, но она и не росла у него. Глаза сѣрые, слезящіеся, всегда сохраняли одно и тоже выраженіе; сѣдыя, тоже щетинистыя, брови никогда не хмурились и придавали глазамъ добродушіе и мягкость. Подъ носомъ, по верхней губѣ, шла пыльная дорожка, образовавшаяся отъ безпрестанныхъ понюшекъ табаку.
Одѣвался Осипъ бѣдно, но чисто: въ выцвѣтшій сѣрый сюртукъ, въ поношенные сапоги съ рыжими голенищами, поверхъ штановъ неопредѣленнаго цвѣта. Въ особенно торжественныхъ случаяхъ онъ одѣвалъ старую енотовую шубу, съ бобровымъ воротникомъ и бобровую шапку. Это парадное одѣяніе было все, что осталось у него отъ богатства его предковъ.
На всякій вопросъ постороннихъ, обращенный къ нему, онъ отвѣчалъ всегда одною и той же застѣнчивой улыбкой.
— Доброе утро, Осипъ Николаичъ, привѣтствовали его хорошо воспитанные люди, помнившіе его богатымъ и счастливымъ.
— Доброе утро! и застѣнчивая улыбка озарила пыльную дорожку подъ носомъ Осипа и заросли его бровей и морщины лба.
— Вы старый идіотъ, Осипъ Николаевичъ! говорили ему дурно воспитанные люди, помнившіе его всегда такимъ, какъ теперь.
Таже застѣнчивая улыбка была отвѣтомъ на грубую шутку.
И хорошихъ и худыхъ людей, и любезныя и жесткія слова, онъ встрѣчалъ, и провожалъ этой улыбкой.
Что за странная улыбка? Такую улыбку люди обыкновенно называютъ безсмысленной, а человѣка, чье лицо она озаряетъ, — идіотомъ.
Всѣ знали хорошо, что старый Осипъ никому не сдѣлалъ зла въ своей жизни, но какъ то уже всѣ привыкли третировать и смѣяться надъ нимъ и не могли отстать отъ этой привычки. Смѣялись надъ нимъ отцы, смѣялись дѣти; смѣялись всѣ, кто умѣлъ смѣяться.
Какъ было не смѣяться? Онъ всю жизнь свою прожилъ дуракомъ, не пріобрѣлъ богатства, не создалъ семьи, не нажилъ ума. А вѣдь онъ имѣлъ всѣ средства къ этому, старый идіотъ!
Но когда идіотъ поднимался, по праздникамъ, на колокольню, никто не смѣялся надъ нимъ. Всѣ какъ-то почтительно разступались и давали ему дорогу. Въ эту минуту въ глазахъ публики, привыкшей третировать его, Осипъ обращался въ артиста, вступающаго на подмостки, артиста, слава котораго скоро наполняетъ сердца толпы необычными чувствами, необычными мыслями, заставляетъ позабыть о пошлой безцвѣтной обыденной жизни.
Никто во всемъ городѣ не умѣлъ такъ хорошо звонить, какъ старый Осипъ. Тщетно всѣ церковные причетники, пономари, трапезники, старались путемъ долгаго и терпѣливаго изученія узнать секретъ этого искусснаго звона. Они могли лишь передать, такъ сказать, оболочку его, но не могли уловить того духа, той гармоніи, которые очаровывали толпу. Этотъ звонъ стараго Осипа говорилъ сердцу о чемъ то радостномъ, какъ воспоминаніе дѣтства, и о чемъ то печальномъ, какъ воспоминаніе о потерѣ близкихъ людей...
Отъ него вѣяло кроткой печалью; онъ умиротворялъ душу примиреніемъ съ тѣмъ, что потеряно и утѣшалъ ее сознаніемъ того, что осталось...
Въ ночь свѣтлаго праздника этотъ звонъ бывалъ особенно великолѣпенъ. Это былъ истинно пасхальный звонъ! Казалось, онъ могъ осушить слезы въ глазахъ сироты, разгладить морщины на лбу старца, подавить вздохъ грусти и плачь нужды и горечь зависти въ усталой груди бѣдняка.. Слушая этотъ звонъ, всѣ забывали на мигъ о своихъ печаляхъ и горестяхъ.
Многимъ слушателямъ онъ какъ бы давалъ крылья, переносилъ ихъ на мгновеніе изъ темнаго душнаго городка, къ которому они были прикованы нуждой и борьбой за кусокъ хлѣба, — въ безпредѣльный просторъ: въ лѣса, озаренные лунными призраками, въ долины и горы, полныя мирныхъ грезъ и таинственнаго мрака и таинственныхъ звуковъ, плеска волнъ, ропота ручейковъ и шума вѣтра въ дальнихъ ущельяхъ; переносилъ въ туманную даль, гдѣ все кажется лучше, чѣмъ въ обыденной жизни темнаго города.
Можетъ быть нѣкоторыхъ эти звуки колоколовъ переносили въ иной міръ, рождающійся и умирающія въ мечтахъ, міръ, гдѣ нѣтъ борьбы и нужды и слезъ, гдѣ царятъ вѣчная любовь и братство среди людей?
Въ этихъ звукахъ звенѣла радость надежды — для всякаго обездоленнаго человѣка. Все потеряно — и богатство и свобода и честь и близкія дорогія существа и сѣдовласые старцы и бѣлокурыя головки, пухлыя розовыя щечки, смѣющіеся глазки... Потеряно здоровье и сила, потеряна родина и родной кровъ...
По среди обломковъ былого счастья, среди развалинъ не осуществившихся мечтаній еще свѣтить обездоленному человѣку самая свѣтлая надежда — на вѣчную жизнь за гробомъ.
Въ пасхальномъ звонѣ колоколовъ звучитъ напоминаніе, что этой побѣдой надъ смертію мы обязаны Тому, чье Имя въ этотъ свѣтлый праздникъ, прозвучитъ въ милліонахъ устъ, искрой радости пройдетъ въ милліонахъ вѣрующихъ устъ, заставитъ биться надеждой милліоны вѣрующихъ сердецъ...
И вотъ бѣдный, униженный, всѣми забытый старикъ одинъ только во всемъ городкѣ умѣлъ извлекать изъ колоколовъ эти чудные звуки.
Всѣ въ темномъ городкѣ были богаче, счастливѣе и умнѣе его, но никто не умѣлъ сдѣлать того, что онъ; зазвонить такъ, чтобы все радовалось и ликовало вокругъ, чтобы самъ воздухъ подхватывалъ эти торжественные звуки и разносилъ ихъ по темнымъ и грязнымъ улицамъ городка, по кладбищу съ пошатнувшимися крестами, подъ сводами старой церкви, по горамъ, по долинамъ и облакамъ, плавающимъ по синему небу.
Звоня, онъ владѣть сердцами всѣхъ обитателей темнаго городка, владѣлъ ихъ чувствами и мыслями. Кто же изъ самыхъ богатыхъ купцовъ, или самыхъ знатныхъ начальниковъ можетъ похвалиться такою властью?
Кто изъ обитателей темнаго городка могъ звонитъ такъ, какъ онъ, когда никто изъ нихъ не переживалъ въ душѣ того, что переживалъ онъ, когда рука его держала въ ладони веревки колоколовъ. Самые опытные звонари могли передать его искусство, но не настроеніе, потому что сами они не испытывали такого. Для того, что бы они могли испытывать это настроеніе, имъ слѣдовало бытъ также бѣдными, униженными, одинокими, забытыми всѣми, какимъ былъ старый Осипъ, и имѣть тѣже воспоминанія. А другого Осипа не было въ темномъ городкѣ.
II.
Поднявшись на площадку, гдѣ висѣли колокола, Осипъ оглядѣлъ весь открывшійся его взору широкій просторъ лѣсовъ и горъ.
Онъ вспомнилъ о томъ времени, когда ему казалось, что онъ будетъ господиномъ этой земли, какъ и отецъ его былъ имъ. Развѣ отецъ его богатый купецъ, наслѣдникъ стариннаго богатаго рода, не былъ господиномъ земли этой, на много, много верстъ кругомъ? Въ лѣсахъ этой земли бѣгали звѣри: соболи, лисицы, бѣлки, медвѣди; за ними охотились промышленники и все, что не добывали промышленники въ лѣсахъ, отдавали они его отцу. Всѣ дорогіе мѣха проходили черезъ руки его отца, прежде чѣмъ попасть на ярмарку. Промышленники были въ сущности работниками его отца. Они брали у него товары, муку и отдавали ему все, что добывали въ лѣсахъ и не смѣли отдать кому либо другому. Въ поляхъ, отвоеванныхъ у тайги упорнымъ трудомъ, работали земледѣльцы крестьяне и весь урожай свой отдавали его отцу за товары и водку. Дальше на обильныхъ пастбищахъ, на островахъ широкой рѣки, по падямъ и долинамъ, косили сѣно, пасли скотъ инородцы и все, что ни добывали они отъ скотоводства, попадало въ руки его отца... Истинно онъ былъ господиномъ земли той.
И вспомнилъ Осипъ богатую и роскошную жизнь въ домѣ отца своего.
Лѣтомъ въ ярмарку въ темный городокъ приплывали сверху купцы съ товарами; изъ лѣсовъ приходили бродячіе инородцы съ мѣхами; пріѣзжали верхомъ на своихъ дикихъ коняхъ кочевые инородцы изъ падей и долинъ величественной рѣки и все это пестрое смѣшанное сборище сосредоточивалось въ домѣ его отца. Огромный, частію вымощенный дворъ отцовскаго дома, пестрѣлъ инородческими, расшитыми бисеромъ и шелками костюмами, былъ полонъ блеска серебряныхъ монетъ и побрякушекъ украшавшихъ косы, пояса и передники женщинъ, полонъ шума и визга и ржанія коней и дикихъ пѣсенъ и топота пьяныхъ кочевниковъ, плясавшихъ свои монотонныя пляски.
— Ого-кай! Еге-кай! выкрикивали плясавшіе хоромъ, въ тактъ своимъ неуклюжимъ движеніямъ и прыжкамъ.
Въ домѣ въ это время столы ломились подъ тяжестью яствъ, закусокъ, бутылокъ и графиновъ съ виномъ и напитками. Вездѣ сверкало серебро, бѣлѣли чистыя скатерти, искрились бокалы и рюмки и пѣнилось вино. Почтенные бородачи звенѣли рюмками, стучали ножами и вилками, ѣли, пировали, а иногда плясали русскую подъ звуки дорогой играющей машины, выписанной изъ Москвы, въ обществѣ молодыхъ, мѣстныхъ красавицъ русскихъ и инородокъ.
По вечерамъ на тѣхъ же столахъ, гдѣ недавно дымились блюда и лилось вино, почтенные бородачи играли въ карты. Золото сверкало и звенѣло, кредитныя бумажки кучками валялись по столамъ, какъ разноцвѣтныя тряпки. Жадные, злые, пьяные, воспаленные глаза игроковъ слѣдили за движеніями рукъ банкомета. Повсюду были разбросаны колоды картъ и окурки папиросъ. По временамъ слышался крупный разговоръ.
Въ такіе вечера Осипъ (тогда еще бѣлокурый, краснощекій мальчуганъ) не любилъ сидѣть въ домѣ, а уходилъ во дворъ, если погода была хорошая, и смотрѣлъ на игры и пляски инородцевъ, слушалъ сказки, сидя у костра съ малыми тунгусами и не сводя глазъ съ разсказчика, который пѣлъ сиплымъ гортаннымъ голосомъ о богатыряхъ своего народа, нѣкогда свободнаго, а теперь подпавшаго подъ власть русскихъ купцовъ съ „огненной водой" *)
*) Такъ иногда нѣкоторые бродячіе инородцы называютъ водку.
Веселая и шумная жизнь шла въ домѣ отца его. Всѣ кланялись и служили богатому купцу и это поклоненіе переходило и на наслѣдника его Осипа.
Но роскошная и праздная жизнь не принесла хорошихъ плодовъ. Грѣхи родителей были взысканы съ неповинныхъ дѣтей ихъ; неправда, которой жилъ и богатѣлъ отецъ, всею тяжестью обрушилась на сына. И не суждено было Осипу стать господиномъ земли той! Отецъ его, уже на половину раззорившійся, еще умеръ знатнымъ, всѣми уважаемымъ купцомъ, истиннымъ повелителемъ темнаго городка, но сынъ его не удержался на той высотѣ, на какой стоялъ отецъ.
Первый ударъ наслѣднику богатаго купца нанесла черноокая цыганка Миронія, съ которой жиль его вдовый отецъ. Едва старикъ закрылъ глаза, какъ она бѣжала съ молодымъ приказчикомъ, захвативъ съ собою столько денегъ, мѣховъ, серебра и платьевъ, сколько ей удалось захватить въ суматохѣ.
Второй и самый сильный — нанесли тѣ самые почтенные бородачи, которые столько лѣтъ пировали въ домѣ отца его. Они предъявили векселя и росписки въ суды и забрали себѣ всѣ товары и мѣха и тотъ самый домъ, въ которомъ пировали они...
И малолѣтній Осипъ остался сиротой; и люди, служившіе его отцу, отошли отъ него и стали служить другимъ господамъ. Только старая няня Акулина не ушла отъ него. Она, выняньчившая его въ роскоши, не хотѣла оставить его въ бѣдности.
При воспоминаніи о нянѣ, глубокій вздохъ вырвался изъ груди старика. Онъ набожно перекрестился, глядя на небо.
Каждый человѣкъ, роясь въ своемъ прошломъ, вспоминаетъ прежде всего свою мать. А Осипъ вспомнилъ няню, потому что матери своей онъ не зналъ и не испыталъ ея ласкъ. Она умерла, когда онъ былъ еще груднымъ ребенкомъ. Всего было много въ богатомъ домѣ, гдѣ выросъ онъ; не доставало только материнскаго слова, материнскаго поцѣлуя и слезы... Всѣ кланялись наслѣднику богатаго купца, но никто не любилъ его такъ, какъ любила бы родная мать.
И не разъ думалъ Осипъ съ горечью въ сердцѣ, что многіе изъ бѣдняковъ, жившихъ въ лачугахъ и юртахъ и завидовавшихъ ему были счастливѣе его, потому что онъ имѣлъ лишь все то, что можно купить за деньги, а они имѣли то, чего ни за какія деньги купить нельзя — искреннюю не поддѣльную любовь родной матери!
Онъ усѣлся подъ колоколомъ на доскѣ и задумался. Ему показалось, что онъ заснулъ и видитъ сонъ и то, что снилось ему, была правда и было на яву. Онъ забылъ эту правду, такъ много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ переживалъ ее... Ему снилось какъ раззоряли его тѣ люди, которые нѣкогда кланялись и служили отцу его.
Послѣ отобранія кредиторами отца большаго дома, въ которомъ протекло его дѣтство, онъ съ няней перешли во флигель и зажили скромно крохами, оставшимися отъ прежняго добра. Надо было браться за какое нибудь дѣло и жить своимъ трудомъ. Но наслѣдникъ богатаго купца не былъ подготовленъ къ труду; некому было служить ему; надо было служить себѣ самому. Но его готовили къ роли господина, а не къ роли слуги. Ему твердили, что ему не нужно учиться промышлять звѣрей или сѣять хлѣбъ, что онъ всю жизнь будетъ получать то, что промыслятъ, или посѣютъ другіе. А вышло совсѣмъ не такъ, и Осипъ опять позавидовалъ сыновьямъ бѣдныхъ людей, которые умѣли сами добывать отъ земли средства къ жизни: промышлять звѣрей, сѣять хлѣбъ, выкармливать скотъ...
Все сложилось неблагопріятно для наслѣдника богатаго купца. Всѣ, кто могъ, рвали и тащили остатки его состоянія. Нѣкоторые купцы, должники, аккуратно платившіе долги старику, какъ то забыли уплатить ихъ его сыну...
Всѣ арендаторы земель Осипа постепенно сдѣлались собственниками этихъ земель. Они обидѣли его и онъ простилъ имъ, какъ и всѣмъ остальнымъ обидчикамъ и теперь въ эту свѣтлую ночь ему было пріятно вспомнить о томъ, что онъ простилъ своихъ обидчиковъ и пожалѣлъ онъ о всѣхъ тѣхъ, которые не имѣютъ этого утѣшенія. А сколько такихъ было тамъ внизу, среди людей, презиравшихъ его?
Что же такъ долго не даютъ сигнала звонить?
Осипъ посмотрѣлъ на звѣзды, на небо и звѣзды вдругъ заговорили. Онѣ, казалось, шептали ему какіе то пріятныя рѣчи о любви; не о той кроткой любви ко всѣмъ людямъ, которой онъ исполненъ теперь и которой долженъ жить человѣкъ всю жизнь, а о другой, жгучей и страстной, которую испытываетъ человѣкъ только нѣсколько мгновеній въ жизни. Объ этихъ мгновеніяхъ напомнили ему мерцанья звѣздъ. Да, онъ убогое, забытое всѣми существо переживалъ эти мгновенія. Онъ любилъ и, кажется, былъ любимъ.
Но это продолжалось не долго!..
Какъ красива была эта женщина, которая дарила ему эти мгновенія! Глаза ея походили на звѣзды. Лицо напоминало лица ангеловъ на картинкахъ и образахъ.. Но не было правды въ этихъ глазахъ, не было добра въ сердцѣ... Она еще съ дѣтства была предназначена ему въ подруги жизни, по волѣ стариковъ родителей, и она сама хотѣла этого. Она сдержала слово и была его невѣстой и ласкала его.. Но это продолжалось лишь до тѣхъ поръ, пока она не убѣдилась, что онъ, наслѣдникъ самаго богатаго въ округѣ человѣка, вовсе не богатъ, почти бѣденъ... Тогда она уѣхала изъ маленькаго городка въ большой городъ и вышла замужъ за другого...
Этого удара не перенесъ Осипъ такъ спокойно, какъ всѣ предыдущіе. Онъ любилъ ее и не могъ забыть ее и чуть съ ума не сошелъ, тоскуя по ней и.. не простилъ онъ ее тогда.. А простиль много лѣтъ спустя, когда хорошо обдумалъ все и понялъ, что она не виновата. Она росла въ роскоши, какъ и онъ: не подготовлялась къ бѣдности, нуждѣ и труду; не подготовлялась къ роли слуги, а — къ роли госпожи. Ей говорили, что мужъ ея будетъ богачъ, что она будетъ жить у него въ роскоши и праздности. Развѣ Осипъ могъ требовать отъ нея невозможнаго? Кромѣ любви, ей нужно было богатство, а онъ не могъ дать ей богатства. Она была права съ своей точки зрѣнія. Онъ былъ не правъ, что сердился на нее; но онъ не могъ оправиться отъ того удара, который нанесла ему она. Этотъ ударь имѣлъ вліяніе на всю его послѣдующую жизнь, убилъ въ немъ энергію, вѣру въ себя и въ людей и сдѣлалъ его отщепенцемъ того общества, среди котораго онъ жилъ...
Онъ пересталъ заботиться о своихъ дѣлахъ, ушелъ отъ людей и заперся въ своемъ домикѣ, оставшемся ему отъ обширнаго помѣстья его отца. Здѣсь сидѣлъ онъ одинокій и грустный и тосковалъ, и проживалъ остатки отцовскаго добра, которыхъ хватало лишь на самую скромную жизнь. Когда одиночество особенно давило его, онъ читалъ библію и евангеліе и, хотя многаго не понималъ въ нихъ, находилъ утѣшеніе въ томъ, что было доступно его пониманію. Люди перестали посѣщать его, считая его глупымъ. Онъ пересталъ посѣщать людей и началъ бояться ихъ. Онъ простилъ своихъ обидчиковъ, но не хотѣлъ встрѣчаться и проводить съ ними время. Онъ съ ними встрѣчался только въ церкви. Няня его умерла и онъ остался одинъ на полуразрушенномъ отцовскомъ гнѣздѣ, доживать старые годы. Старая инородка вдова, которую пріютилъ онъ у себя, готовила ему пищу.
Все населеніе городка, въ особенности молодое поколѣніе, считало его чудакомъ и идіотомъ. Онъ не былъ похожъ на всѣхъ ни по характеру, ни по образу жизни: не торговалъ, не зарабатывалъ, не вырывалъ у другихъ кусковъ, избѣгалъ общества людей. Его существованіе было безполезно... Никому онъ не дѣлалъ добра, никому не дѣлалъ зла.
Но люди, не знавшіе, что онъ сдѣлалъ добро уже тѣмъ, что простилъ своихъ обидчиковъ и не враждовалъ ни съ кѣмъ, — считали его злымъ и скрягою. Многіе говорили, что у него есть деньги, а онъ живетъ бѣдно, чтобы не обнаружить этого передъ людьми, и сердились на него, что онъ не пускаетъ этихъ денегъ въ оборотъ, не даетъ заработка бѣдному, рабочему люду.
— И зачѣмъ этому старому идіоту деньги? говорили люди, пожимая плечами: ни себѣ, ни другимъ...
Скоро всѣ забыли о немъ. И дѣти тѣхъ людей, которые служили его отцу, не знали о его существованіи. Только дѣти бродячихъ инородцевъ, платившихъ дань его отцу, не забывали его и изрѣдка привозили ему подарки, пріѣзжая на ярмарку. И онъ самъ стѣснялся инородцевъ меньше, чѣмъ русскихъ. Онъ радушно угощалъ ихъ: они цѣловались съ нимъ, какъ съ другомъ и вспоминали дружбу своихъ отцовъ со старикомъ.
Онъ и самъ чувствовалъ, что, живя дикаремъ, избѣгая общества людей, онъ опустился и поглупѣлъ. Сознаніе этого вызывало на лицо его застѣнчивую улыбку при встрѣчѣ съ людьми.
Такъ шли года за годами.
Осипъ постарѣлъ, осунулся и сталъ посмѣшищемъ рѣзвыхъ дѣтей темнаго городка.
Скоро кончится это ненужное безполезное существованіе... Молодое поколѣніе проводитъ его насмѣшками на кладбище и зароетъ въ могилу рядомъ съ великолѣпнымъ памятникомъ его отца, бывшаго господиномъ земли той...
Въ эту минуту снизу подали сигналъ. Старый Осипъ схватилъ веревки привычною рукой и торжественный звонъ прозвучалъ въ воздухѣ и несся надъ землей, по полямъ, лѣсамъ и долинамъ. Звуки колоколовъ наполнили душу его радостію; вся жизнь его, скучная и одинокая, опять прошла передъ нимъ... Со всѣми онъ примирился и всѣхъ простилъ: властнаго старика-отца за то, что онъ не научилъ его работать и трудиться; всѣхъ его друзей за то, что они обездолили и обобрали его и ее, ясноокую и прекрасную, за то, что она наполнила его сердце горечью и скорбью, сдѣлала не способнымъ къ борьбѣ.. Онъ и самъ нуждался въ прощеніи. Но онъ чувствовалъ, что Тотъ, всепрощающій, кроткій, знающій все, что происходитъ въ сердцѣ людей, котораго прославляютъ въ эту минуту милліоны людей, — проститъ его за то, что онъ прожилъ жизнь безполезно для другихъ людей...
Какое-то блаженство овладѣло старымъ Осипомъ. Вѣдь онъ въ эту минуту не живетъ безполезно: онъ вѣщаетъ людямъ съ высоты этой бѣлой колокольни братство и миръ и надежду на безсмертіе!...
Онъ звонилъ и не видѣлъ болѣе темнаго городка, нѣкогда служившаго его отцу, ни полей, нѣкогда дававшихъ ему дань хлѣбомъ, ни лѣсовъ, дававшихъ данъ мѣхами. Онъ видѣлъ одно небо, горящее звѣздами; звѣзды казались ему глазами ангеловъ. И казалось ему, что онъ, забытый всѣми старикъ, заставляетъ въ эту минуту всю толпу, колыхавшуюся въ низу, испытывать то, что испытываетъ онъ самъ...
А внизу толпа, выходившая изъ храма, вспомнила добрымъ словомъ стараго Осипа, существованіе котораго, по общему мнѣнію, было безполезно для города.
— Сегодня особенно славно звонилъ онъ, говорили многіе въ толпѣ, забывъ, что и въ прошломъ году въ этотъ день они говорили тоже самое.
И когда вспотѣвшій, усталый и раскраснѣвшійся звонарь, уступившій свое мѣсто другому любителю, шелъ домой, — многіе почтенные горожане, отправлявшіеся дѣлать визиты, подходили къ нему и, похристосовавшись, съ чувствомъ пожимали ему руку и приглашали къ себѣ разговѣться.
Онъ отвѣчалъ своей обычной застѣнчивой улыбкой и спѣшилъ къ себѣ въ полуразрушенное наслѣдственное гнѣздо, гдѣ его ожидала старуха инородка, раздѣлявшая его одинокую жизнь. А. Клюге.
(OCR: Аристарх Северин)
При использовании материалов сайта обязательна ссылка на источник.