ВЕЧЕРКОМЪ.

А. Г. Клюге.

(Набросокъ).

Сибирскiй вѣстникъ» №167, 2 августа 1896

— Сколько новыхъ крестовъ на кладбищѣ! Я не была здѣсь съ прошлаго года, и теперь я поражена: одна могила на другой!

Это проговорила молодая женщина, какъ бы высказывая свои мысли вслухъ, какъ разъ тогда, когда я проходилъ мимо кладбища, сквозь невысокую ограду котораго виднѣлись нестройные ряды могильныхъ насыпей и деревянныхъ крестовъ, новыхъ и прямыхъ, почернѣвшихъ и покривившихся отъ времени. Солнце зашло уже за грань лѣсовъ, покрывавшихъ противоположный берегъ рѣки, и возвышенностей, тянувшихся по небосклону разорванными стѣнами. Огненно-красный столбъ протянулся по небу и отразился въ тихихъ, чистыхъ водахъ, поперекъ рѣки: казалось, розовая дорожка шла по зеркальному полю. Бѣлыя облачка на другой сторонѣ неба были тоже розовы и румянились отблескомъ лучей солнца, скрытаго за лѣсами. Кладбище, озаренное этимъ отблескомъ, имѣло какой то величаво спокойный видъ. Полумракъ, полусвѣтъ боролись подъ сѣнію могилъ, рѣшетчатыхъ оградъ и рѣдкихъ сосенъ, разсѣянныхъ между сумрачными рядами крестовъ. Нѣкоторые кресты какъ бы сливались съ тѣнью болѣе высокихъ или болѣе тѣсно сгруппированныхъ памятниковъ, другіе сіяли свѣтомъ розовыхъ лучей, которые разсѣялись по небу, по облакамъ, не задѣвая земли. Этотъ свѣтъ спрятавшагося солнца производилъ особенное впечатлѣніе. Казалось, это былъ не свѣтъ, а тѣнь свѣта, разлившагося по небу послѣ заката солнца; казалось тѣни земли и неба соединились и произвели странные эффекты на этомъ, обнесенномъ оградой клочкѣ земли, убѣжищѣ смерти и печали...

Я любилъ мѣсто, гдѣ было это убогое кладбище. Оттуда открывался видъ на большую рѣку, на лѣса, зеленымъ бархатомъ одѣвшіе ея берега, на синія возвышенности, тонувшія вдали, уходящія въ небо, видно было какъ по поверхности рѣки скользили струйки скрытыхъ теченій, а на горизонтѣ, гдѣ рѣка сливалась съ небомъ, небо было похоже на гигантскую лиловую занавѣсь, покрытую туманными картинами. Кладбище было на горѣ, а подъ горою былъ городъ, грязный, зловонный, полный міазмовъ отъ безчисленныхъ винныхъ складовъ, кабаковъ, которые завладѣли имуществомъ и грозили завладѣть совѣстью бѣдныхъ, темныхъ жителей этого города... Мнѣ всегда этотъ союзъ питейныхъ заведеній представлялся какимъ-то чудовищнымъ кошмаромъ, давящимъ соннаго обывателя... За городомъ была рѣка, а за рѣкою были пустынные, безлюдные лѣса и горы, безконечный, необъятный просторъ!.. Тамъ была природа, еще не задѣтая рукою человѣка, не обезображенная его прихотью, не украшенная его искусствомъ... Я могъ видѣть это раздолье, этотъ просторъ только взобравшись на гору, гдѣ было кладбище. Я всматривался въ открывавшійся моимъ глазамъ безграничный просторъ и чувствовалъ себя бодрымъ... почти счастливымъ.

Sei es mein einziges Glück, dich zu berühren, Natur! *) — восклицалъ я не разъ, когда съ кладбищенской горы приходилъ глазами и душой въ соприкосновеніе съ природой, о которой забывалъ въ городѣ, полномъ зловонія, пыли, кабаковъ. Оттого я любилъ по вечерамъ, когда спадалъ дневной жаръ, прогуливаться по горѣ, гдѣ было кладбище.

Я былъ знакомъ съ дамой, начавшей со мною разговоръ: всѣ обитатели зловоннаго городка были знакомы другъ съ другомъ. Она стояла опершись на ограду и задумчиво смотрѣла на кладбище. Я подошелъ ближе къ оградѣ и мой взглядъ встрѣтилъ свѣжо вырытую яму: на одномъ краю ямы возвышалась черной кучею вынутая земля, на другомъ зеленѣла трава, цвѣты свѣшивались съ краю и склонялись въ яму своими пестрыми головками.

*) Гете.

— Къ прежнимъ могиламъ, количество которыхъ васъ такъ удивило, прибавилась новая, — сказалъ я.

— Да, умерла одна еще молодая женщина и сегодня ея похороны. Она моя знакомая и я пришла ее проводить; теперь ее отпѣваютъ въ церкви и скоро принесутъ сюда. Эта женщина лѣчилась у меня отъ женской болѣзни, но умерла она отъ чахотки. Первый разъ, когда она пришла ко мнѣ лѣчиться, она сказала: „Скажи мнѣ, ради Бога, смертельная ли я или нѣтъ? Если ужъ я не выздоровѣю и буду это напередъ знать, то я хоть приготовлюсь, хоть дѣтей своихъ обошью“. Эти слова произвели на меня глубокое впечатлѣніе, и я ее тотчасъ-же осмотрѣла... Говорятъ, что она часто съ плачемъ припадала къ дѣтямъ, какъ бы прощаясь съ ними. Я видѣла, что ей грозитъ опасность не отъ той болѣзни, отъ которой я ее лѣчила, и много разъ предлагала ей перемѣнить квартиру, потому что та, въ которой она жила, была очень сырая. Она сама жаловалась, что сырость ее съѣдаетъ, но не могла перейти въ другую квартиру, потому что была бѣдна... Не глубокая-ли это, хотя и такая незамѣтная, житейская драма въ судьбѣ этой женщины? Чувствовать, что сырая квартира съ каждымъ днемъ отнимаетъ силы, съ каждымъ часомъ гложетъ грудь, и не имѣть возможности избѣжать этой сырости и покорно идти къ могилѣ... Ея мужъ служилъ при винномъ подвалѣ и пользовался для семьи даровой квартирой, которая убивала его жену... Можетъ быть эта женщина боялась сказать мужу, что даровая квартира гибельна для ее здоровья: покорность судьбѣ — добродѣтель такихъ людей. Иначе гдѣ бы они взяли силъ переносить нищету?...

— Я часто размышлялъ объ этомъ качествѣ бѣдныхъ, униженныхъ людей и право не знаю, какъ его понимать. Эта покорность, съ которой переносятся несправедливости, обиды и грубый произволъ людей надъ людьми, — постыдный-ли это порокъ раба или великая добродѣтель христіанина?...

— Въ послѣднее время, продолжала дама, ей улыбнулось счастіе, какъ будто для того, что бы она еще больнѣе чувствовала послѣдній, рѣшительный ударъ судьбы. Недѣли двѣ тому назадъ я ее встрѣтила; она была въ очень бодромъ настроеніи. „Живу теперь лучше“, отвѣтила она на мой вопросъ о ея здоровьи. „Раньше эта сырость меня съѣдала. Теперь квартира сухая; мой мужъ получилъ надбавку къ жалованью и перемѣнилъ квартиру. Хоть и не выздоровѣла я, но все же легче какъ-то стало“. Повидимому у нея были надежды на лучшее будущее. Но они не оправдались. Когда я услышала, что она умерла, мнѣ такъ жалко ее стало и ея дѣтей. Я упрекала себя, почему я не была къ ней болѣе внимательна и ласкова... Всегда человѣкъ жалѣетъ о своихъ ошибкахъ, когда ихъ поправить нельзя. Среди своего горя забываешь о чужомъ. Теперь такъ и представляется мнѣ какъ эта бѣдная женщина прижимаетъ къ груди своихъ дѣтей и прощается съ ними, обливаясь слезами...

Внизу, подъ горой, послышалось печальное пѣнье. Погребальная процессія медленно поднималась въ гору по пыльной дорогѣ, ведущей къ кладбищу и вскорѣ стала видимой. Впереди шли дѣти покойной, три мальчика въ оборванныхъ рубашкахъ. Мать не успѣла обшить ихъ: сырость ее съѣла раньше, чѣмъ она могла это сдѣлать. Самый старшій мальчикъ несъ крестъ, другой — свѣчу, третій чашку съ рисовой кашей. Старшій молча глоталъ слезы, текущія по его щекамъ, время отъ времени зажмуривая глаза; двое меньшихъ громко всхлипывали, при чемъ маленькій силился что то говорить, но это ему не удавалось; онъ начиналъ словомъ „мама“, а другія слова заглушались рыданіями. Четверо мужчинъ несли на полотенцахъ, перекинувъ ихъ черезъ плечо, гробъ, выкрашенный синей краской, съ надписью славянскими буквами вокругъ. Сзади гроба шелъ священникъ, съ какимъ то страдальческимъ выраженіемъ лица, затѣмъ мужъ покойной, высокій, плотный мужчина и нѣсколько человѣкъ знакомыхъ покойницы — мужчинъ и женщинъ. Двое нищихъ замыкали шествіе.

При видѣ этого кортежа чувство жалости и скорби шевельнулось во мнѣ и на это чувство навела меня женщина, стоявшая рядомъ со мною у ограды, своимъ разсказомъ о покойной. „Скажи, мнѣ смертельная ли, тогда я, по крайней мѣрѣ, дѣтей обошью“ эти простыя слова звучали въ моихъ ушахъ и трогали меня. Мнѣ казалось, что теперь, видя слезы дѣтей и это изможденное лицо умершей, и горе всѣхъ этихъ чужихъ для меня людей, жизнью которыхъ я не интересовался до сихъ поръ, я много отдалъ бы за то, чтобы она могла жить въ сухой квартирѣ и воспитать своихъ дѣтей. Я забылъ на мигъ про свое личное горе, при видѣ чужаго. А раньше я ничего не сдѣлалъ для этихъ людей, которыхъ такъ искренно жалѣлъ; я не интересовался ими и, проходя по улицамъ города, не спрашивалъ себя о людяхъ, которыхъ тутъ же рядомъ со мною съѣдаетъ сырость, трудъ, порокъ, невѣжество. На словахъ я готовъ былъ помочь всѣмъ людямъ, всѣхъ сдѣлать счастливыми, но нужда, огорченія, невзгоды жизни сдѣлали меня черствымъ, эгоистичнымъ. Всѣ мои дѣла, чувства, страсти показались мнѣ такими мизерными, въ сравненіи съ этимъ глубоко трагическимъ, но въ то же время глубоко зауряднымъ событіемъ, котораго я былъ свидѣтелемъ. Я хотѣлъ, въ эту минуту, чтобы всѣ когда-либо обидѣвшіе меня въ жизни и всѣ, кого я обидѣлъ, были тутъ; всѣ мы, можетъ быть, поняли бы ничтожество тѣхъ интересовъ, чувствъ и страстей, ради которыхъ мы обижали другъ друга въ жизни... Эти мысли пронеслись у меня въ умѣ и мнѣ не было стыдно этихъ мыслей и я не смѣялся надъ своею излишней сантиментальностью, какъ сдѣлалъ бы въ другое время.

Мужъ и дѣти покойной съ плачемъ простились съ нею. Самый маленькій мальчуганъ, рыдая упалъ на землю, выброшенную изъ ямы и уткнулся въ нее лицомъ... Священникъ прочелъ короткую молитву, гробъ опустили въ яму, куда свѣшивалась съ краю трава и заглядывали цвѣты своими пестрыми головками. Земля глухо застучала о крышку гроба. Все было кончено: молчаливое кладбище приняло въ свои холодныя нѣдра трупъ, и... все на землѣ осталось по старому. Вокругъ по горамъ, по „падямъ“ *) природа сіяла своей вѣчно обновляющейся, неувядаемой красотой. Погасъ отблескъ солнечныхъ лучей, огненно розовая дорожка поперекъ рѣки исчезла, только клочья пурпурныхъ облаковъ парили надъ лѣсами; надъ рѣкой стлались туманы; сквозь нихъ очертанія береговъ, темнѣющіе лѣса, дальнія горы и пурпурные хлопья облаковъ представлялись какою-то неясной, фантастической какъ миражъ картиной...

*) Tакъ на Ленѣ наз. ущелья и впадины среди горъ.

Мои глаза невольно обратились туда, на небо, на рѣку, на лѣса, на безграничный просторъ; сердце, встревоженное только-что видѣннымъ зрѣлищемъ, старымъ какъ міръ, но вѣчно повторяющимся въ мірѣ, жаждало успокоенія, которое я всегда находилъ, когда сливался душою съ природой.

Sei es mein einziges Glück dich zu berühren, Natur!

А. K.

(OCR: Аристарх Северин)