Въ одинокой избушкѣ.

I.

 

Луна стояла надъ лѣсомъ, и свѣтила тускло, печально, какъ свѣтитъ погребальный факелъ въ дыму, среди черныхъ могильщиковъ, черныхъ колесницъ, траурныхъ попонъ и одеждъ. Этотъ огромный факелъ, освѣщающій весь міръ, міръ живыхъ существъ, міръ страданій и скорби, — здѣсь въ полярной окраинѣ освѣщалъ блѣднымъ колеблющимся свѣтомъ небольшой уголокъ пустыни, мертвой и молчаливой: полосу бѣлаго озера, опушку чернаго лѣса, часть холмистаго берега съ пошатнувшимися крестами. Остальное пространство терялось въ тѣни густыхъ тучъ.

Гигантскія привидѣнія неслись по небу, кивая огромными, косматыми головами, размахивая руками, похожими на обломки скалъ. Они спѣшили, сталкивались какъ волны, но не исчезали. Эти разъяренныя чудовища, казалось, поклялись уничтожить все, что не было мутно и темно, что имѣло блескъ и свѣтъ, сверкало, искрилось и серебрило снѣга. Они набрасывали траурные покровы на синіе клочки неба, тушили огни звѣздъ и, по временамъ, окутывали луну непроницаемымъ мракомъ, окружали полчищами темныхъ призраковъ. Тогда исчезалъ небольшой уголокъ пустыни, недавно еще сверкавшій серебряными искорками, подобно миріадамъ блестящихъ крошечныхъ глазъ, скрытыхъ въ сугробахъ...

Чудовища, казалось, сходили на землю, располагались въ завоеванной странѣ и диктовали ей свои законы, законы мрака и тьмы...

По временамъ лучи луны пронзали темныя движущіяся стѣны тучъ и бросали на землю свѣтлыя полоски. Осажденная луна боролась съ наступающими полчищами, разбрасывала горы тучъ и катилась отъ поляны къ полянѣ, гдѣ тускло, какъ фонари, задуваемые вѣтромъ, мерцали звѣзды. Чудовища гнались за нею съ бѣшенымъ ожесточеніемъ и душили ее въ своихъ объятіяхъ. Она свѣтила умирающимъ свѣтомъ и снова гасла въ глубинѣ облаковъ.

Борьба эта совершалась безъ шума, безъ стона бури, безъ воя вѣтра, въ мертвящей тишинѣ зимней ночи.

Въ тѣ же мгновенія, когда луна вырывалась на волю — все, на что падали ея лучи, принимало какой то сказочный, фантастическій видъ.

Вотъ луна освѣтила небольшой домикъ въ тѣни деревьевъ, на краю поляны. Онъ былъ засыпанъ снѣгомъ и выглядывалъ изъ сугробовъ однимъ ледянымъ окномъ, похожимъ на глазъ съ бѣльмомъ. Черная, закопченная дымомъ труба, похожая на обгорѣлый пень, торчала на плоской крышѣ. Труба не дымилась, не разгоняла искрами мрака и печаленъ былъ видъ одинокой избушки.

Это была настоящая „избушка на курьихъ ножкахъ“. Казалось, что вотъ она повернется и выйдетъ изъ нея баба-яга, застучитъ костяной ногой и пойдетъ рыскать по дремучему лѣсу, полному сказочныхъ чудесъ; что, вотъ, покажется среди деревьевъ фигура лѣшаго — таинственная, молчаливая, неясная, какъ туманъ...

Онъ выйдетъ неизвѣстно откуда и скроется неизвѣстно куда и вновь покажется то здѣсь, то тамъ въ блѣдномъ отраженіи лучей. Онъ то крадется по озеру черной, припадающей къ землѣ тѣнью, то выпрямляется во весь ростъ на опушкѣ лѣса, то глядитъ изъ густой чащи вѣтвей, похожихъ на сплетенные рога оленей...

Тучи все больше и больше загромождали небо. Луна свѣтила рѣже и слабѣе. Свѣтъ ея какъ бы дымился на синемъ клочкѣ неба, свободномъ отъ тучъ, какъ дымится въ туманѣ потухающій костеръ.

Тучи надвинулись и костеръ погасъ. Луна погребена въ сугробахъ тучъ и уже не мерцаютъ ея блуждающіе лучи въ сугробахъ снѣга...

На землѣ насталъ мракъ.

 

II.

 

Еще большій мракъ царилъ въ избушкѣ и нельзя было бы разглядѣть, что въ ней находится. Но кто-то, двигавшійся и хрипло дышавшій въ глубинѣ избушки, видѣлъ во мракѣ, потому что глаза его привыкли къ темнотѣ. Онъ слышалъ всякій шорохъ, неясный звукъ, угадывалъ все, что было только намекомъ на звукъ, потому что ухо его привыкло къ тишинѣ. Онъ понималъ жизнь пустыни, потому что привыкъ къ одиночеству.

Обитатель избушки десять лѣтъ не видѣлъ людей, не слышалъ звука человѣческаго голоса и ему иногда становилось страшно, когда онъ заговаривалъ съ собой и ему казалось, что не онъ говоритъ, а — кто-то другой у него за плечами. Онъ видѣлъ только тѣни людей, эти безмолвныя, изрѣдка появлявшіяся тѣни, привозившія ему припасы, сбрасывавшія ихъ на землю на берегу озера и быстро исчезавшія въ тайгѣ. Онъ жадно глядѣлъ на эти тѣни сквозь щели окна, черезъ пріотворенную дверь, боясь показаться имъ. Ему не разъ хотѣлось остановить эти тѣни.

— Остановитесь! Поговорите со мной: вѣдь, я тоже человѣкъ!

Такъ хотѣлось закричать ему тысячу разъ, но онъ не закричалъ ни разу. Когда тѣни исчезали въ чащѣ деревьевъ, въ синихъ извилинахъ озера, въ заросляхъ камышей, — онъ плакалъ съ горя, скрежеталъ зубами со злости, а иногда хохоталъ, какъ безумный.

Хохотъ его отдавался въ лѣсу, какъ будто-бы кто-то, живущій тамъ, откликался на зовъ.

— „Я здѣсь, я слышу и понимаю тебя“! — звучалъ этотъ глухой таинственный голосъ.

Смѣхъ и плачъ его какъ бы катились по волнамъ озера и, казалось ему, что кто-то изъ глубины прислушивался къ смѣху и плачу и выражалъ ему сочувствіе..

Лѣшіе и водяные, эти смутные, полузабытые призраки, съ которыми онъ познакомился еще въ дѣтствѣ въ сказкахъ и легендахъ, теперь припомнились ему, ожили въ немъ и оживили пустыню своимъ присутствіемъ. Онъ чувствовалъ, что эти таинственныя существа слѣдятъ за нимъ, думаютъ о немъ и видятъ его страданія.

Ему казалось теперь, что все, что онъ считалъ мертвымъ, — скалы, деревья, цвѣты, — мыслитъ, чувствуетъ, видитъ; видитъ и его, позабытаго людьми, брошеннаго въ лѣсахъ среди призраковъ пустыни... Раньше онъ думалъ, что таинственные лѣсные духи не показываются людямъ. Но когда онъ пожилъ нѣсколько лѣтъ въ молчаніи лѣсовъ, онъ разсмотрѣлъ ихъ хорошо. Сначала онъ чувствовалъ ихъ присутствіе, потомъ онъ видѣлъ ихъ и, наконецъ, сталъ разговаривать съ ними. Лѣтомъ они носились надъ озеромъ въ туманахъ, ходили на зарѣ по соннымъ водамъ и не тонули въ нихъ; въ полдень они прятались на дно озера, а вечеромъ опять выходили, зеленые, косматые, и рѣзвились въ камышахъ, сѣрыми рядами ползали по болотамъ среди обгорѣлыхъ пней и кочекъ...

Зимою они, угрюмые и молчаливые, ходили по сугробамъ въ тѣни деревьевъ и какъ бы искали чего-то при блѣдномъ свѣтѣ луны.. Они улетали и прилетали съ бурей, стучали по стѣнамъ избушки и плакали и стонали въ дали. Въ тихія зимнія ночи они входили къ нему въ избушку и бесѣдовали съ нимъ.

Сегодня вошелъ „хозяинъ мѣста“ *), сталъ посреди темноты и уставилъ на него свои глаза. Глаза эти не свѣтятъ, они темны, но онъ почувствовалъ на себѣ ихъ взглядъ.

*) „Хозяинъ мѣста“ - тоже, что лѣшій. По суевѣріямъ якутовъ каждая роща, озеро, гора и проч. имѣютъ своего хозяина, которому якуты иногда приносятъ жертвы.

Онъ поднялся на постели и глядѣлъ въ темноту.

— Здорово, пріятель, сказалъ „хозяинъ“. Что видалъ ты, что слыхалъ **), что думаешь ты, чего желаешь?

**) Съ этихъ словъ якуты всегда начинаютъ разговоръ.

— Я видѣлъ то, что вижу каждый день: небо, лѣсъ, снѣгъ, и не видѣлъ ничего другого. Раньше я желалъ многаго, очень многаго. А теперь я ничего не желаю, кромѣ хорошей трубки съ табакомъ... Эхъ, затянулся бы я... Сколько лѣтъ я не курилъ уже!..

Онъ всталъ съ постели, пошелъ къ камину, разгребъ полу-потухшій уголь, поставилъ дрова и вздувалъ огонь. А „хозяинъ“ тихо смѣялся сзади него. Сухія дрова трещали, дымились, вспыхивали, гасли и, наконецъ, запылали, объятыя пламенемъ.

Огонь освѣтилъ избушку и человѣка, стоящаго у камина. Это былъ скелетъ, одѣтый лохмотьями шкуръ: голый черепъ, блѣдное, безносое лицо, смѣющійся ротъ, почти лишенный губъ... Только блестящіе, безумные глаза оживляли это мертвое лицо.

Эти глаза обезумѣли отъ одиночества, горя и нужды и теперь они пристально смотрѣли на то мѣсто, гдѣ передъ этимъ стоялъ „хозяинъ мѣста“. Они не видѣли уже его, но знали, что онъ здѣсь, и опять покажется и заговоритъ, когда потухнетъ огонь и станетъ темно.

Обитатель избушки слабыми неровными шагами подошелъ къ черной дощечкѣ, висѣвшей на стѣнѣ. Дощечка была испещрена точками, черточками и крестиками. Въ одной изъ точекъ торчалъ колышекъ, рядомъ былъ нацарапанъ огромный, неуклюжій крестъ.

Обитатель избушки внимательно смотрѣлъ на дощечку и остатки губъ его зашевелились; они хотѣли произнести что-то, но произнесли только одинъ хриплый вздохъ.

Подумалъ онъ о томъ, что завтра большой праздникъ — Рождество, обозначенный на его деревянномъ календарѣ большимъ крестомъ. Этотъ праздникъ привыкли чтить люди. Они собираются вмѣстѣ, молятся вмѣстѣ, ѣдятъ, пьютъ, разговариваютъ, дѣлятся мыслями и проводятъ время весело. Чѣмъ можетъ онъ въ своемъ одиночествѣ отличить этотъ день отъ будней? Одѣться чище онъ не можетъ, потому что не имѣетъ другой одежды, кромѣ мѣховыхъ лохмотьевъ. Онъ былъ не богатъ, когда жилъ въ обществѣ людей, а теперь, въ изгнаніи, онъ былъ нищимъ. Приготовить получше пишу — не изъ чего. Онъ ослабъ и давно уже не ходилъ въ тайгу промышлять зайцевъ и куропатокъ, а пища, привозимая людьми, боявшимися его, избѣгавшими встрѣчи съ нимъ и похожими на тѣни, — была очень однообразна. Молиться онъ можетъ, — онъ какъ-то пересталъ вѣрить въ силу молитвы. Никогда еще не исполнялось то, о чемъ онъ просилъ въ своихъ молитвахъ.

Какъ горячо молился онъ о выздоровленіи, когда его насильно оторвали отъ семьи и поселили здѣсь! Но онъ не выздоровѣлъ, а заболѣлъ хуже: куски мяса начали отваливаться отъ костей.. Потомъ онъ просилъ, чтобы Богъ послалъ ему товарища, такого же отверженнаго людьми бѣдняка, какъ онъ. Но никого больше не привозили къ нему и онъ жилъ въ полномъ одиночествѣ, день за днемъ, годъ за годомъ. Годы шли и никто не приходилъ раздѣлить съ нимъ изгнанія ..

Иногда онъ въ отчаяніи проклиналъ всѣхъ людей и ропталъ на Бога, и молился такъ:

— Боже, дай, чтобы ни одинъ человѣкъ не хворалъ проказой, или чтобы захворали всѣ. Тогда не будутъ хоронить въ лѣсахъ больныхъ людей; дѣти не будутъ бояться отцовъ, а отцы — дѣтей, потому что тѣ больны.. Развѣ болѣзнь обращаетъ людей въ дикихъ звѣрей?..

На проказу смотрѣли, въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ раньше жилъ, какъ на наказаніе Божье за грѣхи. Онъ заслужилъ наказаніе, но не зналъ, за какой грѣхъ, и ропталъ на Бога за то, что онъ наказалъ его и не открылъ за что.

Когда его надежды на выздоровленіе рушились, онъ сталъ привыкать къ мысли о смерти, потому что не было цѣли жить; и онъ чувствовалъ, что онъ медленно умираетъ.

Онъ опять глубоко вздохнулъ и вздохъ этотъ выразилъ мучительную мысль, угнетавшую его долгіе годы.

Одинъ, всегда одинъ!

Онъ усѣлся на постель противъ огня, опустилъ голову, закрылъ лицо руками и думалъ.

Умереть надо... Давно пора уже умереть, но какая-то безумная жажда жизни таилась въ разрушающемся тѣлѣ и раздувала искру бодрости вопреки здравому смыслу, вопреки очевидности, что жить не стоитъ... Жить въ страданіяхъ, которымъ нѣтъ облегченія и нѣтъ конца! Теперь же онъ думалъ, что умереть лучше лѣтомъ, чѣмъ зимой; лѣтомъ — въ ясный солнечный день, на зеленой травѣ, а не въ этой смрадной берлогѣ, которая была бы похожа на могилу, если бы ее не оживлялъ огонь... Умирая, онъ увидитъ голубое ласковое небо надъ головой, будетъ чувствовать цвѣты подъ руками, тепло солнечныхъ лучей въ костяхъ, будетъ слышать шелестъ тальниковъ, тихій говоръ ручья, плескъ легкой зыби въ зеленыхъ камышахъ, крики птицъ въ воздухѣ, трескъ кузнечиковъ въ травѣ...

А теперь — мракъ, холодъ, снѣгъ и молчаніе смерти въ лѣсахъ; цѣпенѣютъ кости, стынетъ кровь, мерзнутъ слезы на глазахъ...

Смерть приходитъ, когда ее не ждешь, но пусть она не приходитъ въ этотъ вечеръ, канунъ большого праздника, 20 лѣтъ въ его жизни встрѣчаемаго радостью и веселіемъ и 10 лѣтъ — слезами! Онъ почтитъ этотъ вечеръ воспоминаніями о той жизни, которою онъ жилъ прежде, когда быль здоровъ и похожъ на остальныхъ людей; когда еще не совершилъ какого-то, неизвѣстнаго ему грѣха, за который Богъ наказываетъ болѣзнью и люди наказываютъ изгнаніемъ.

И вотъ приблизился къ нему „хозяинъ мѣста“, властитель окрестностей озера, горъ, лѣсовъ и неизвѣданныхъ нѣдръ земли. Онъ коснулся его рукой и пробудилъ въ немъ воспоминанія. И показалось ему, что это — не воспоминанія прошлаго, а жизнь на яву.

 

III.

 

Весело пылаетъ каминъ въ просторной юртѣ, съ гладко тесанными стѣнами, съ цвѣтными занавѣсями, закрывающими полати. Чистыя льдины пламенѣютъ отраженiями огня; мѣдныя иконы блестятъ позолотой. Зеленое сѣно, которымъ устланъ полъ юрты, оленьи шкуры по полатямъ, ярко вычищенные котлы и чайники на шесткѣ, — все это говорить, что завтра большой праздникъ.

Онъ сидитъ у огня и не думаетъ, что онъ будетъ обитателемъ одинокой избушки на уединенномъ озерѣ.

Открылись двери и вбѣжали дѣти: двѣ дѣвочки и мальчикъ, съ блестящими глазенками, съ раскраснѣвшимися лицами, веселыя и возбужденныя. Струя морознаго воздуха сѣдой волной заклубилась по полу.

— Тятя, тятя! пришли наши олени. Какіе у нихъ рога! ахъ, прелесть!

Мальчикъ обхватилъ его шею ручонками и, ласкаясь, застѣнчиво лепеталъ.

— Подари мнѣ оленя съ большими, съ большущими рогами. Я поѣду на охоту.

— Ладно, когда подрастешь.

Онъ засмѣялся, нѣжно отстранилъ мальчика и вышелъ посмотрѣть оленей.

Олени, купленные отъ тунгусовъ, были всѣ рослы и сильны. Онъ отправилъ ихъ на пастбище и вернулся въ юрту. Тамъ у камина стояла молодая женщина въ чистомъ синемъ платьѣ. На очагѣ уже закипали котлы съ мясомъ и рыбой и дымился вскипѣвшій чайникъ. На столѣ, покрытомъ чистой бѣлой скатертью, стояли чашки, блюдца, масло и сливки. Все было готово къ чаю и ужину. Но хозяева не садились за столъ въ ожиданіи гостей.

Пришли сосѣди посидѣть вмѣстѣ, наканунѣ праздника, и сообщили, что пріѣхалъ неожиданный гость, поселенецъ Федоръ. Всѣ обрадовались ему, какъ отцу родному, потому что знали, что онъ привезъ съ собой подарки, лучшіе подарки въ мірѣ. Что можетъ быть лучше водки и картъ? Онъ вошелъ и всѣ поспѣшили ему на встрѣчу. Онъ поздоровался со всѣми, какъ старый другъ: потрепалъ по плечу хозяина, пошутилъ съ хозяйкой, ущипнулъ мальчугана за щеку... Это былъ веселый человѣкъ и всѣ его любили, и никому не было дѣла до того, за что онъ сосланъ въ такую даль.

Федора усадили на первое мѣсто подъ образами, сами усѣлись и начали пить чай. Къ чаю подавали лучшую рыбу строганину изъ озера „Олеръ“, лучшія сливки и масло, сушеное оленье мясо и все, что было въ запасѣ у гостепріимной хозяйки. Во время чаепитія Федоръ разсказывалъ все, что онъ видалъ и слыхалъ и чуть ли не все то, что онъ думалъ за то время, въ которое они не видались. Это не такъ трудно было разсказать, потому что въ безлюдныхъ наслегахъ*) немного новаго можно было видѣть и слышать и, стало быть, думать было не о чемъ. Потомъ Федоръ принесъ деревянную фляжку со спиртомъ и видъ этой фляжки еще болѣе развеселилъ гостей. Хозяйка внесла медвѣжью шкуру для гостя и устроила ему постель въ переднемъ углу. Федоръ легъ отдохнуть съ дороги и, лежа, много говорилъ и много хвасталъ. По якутски онъ говорилъ плохо, въ перемежку съ русскими словами, и всѣ смѣялись, слушая какъ онъ коверкаетъ языкъ. Только хозяинъ юрты, не думавшій быть когда-нибудь обитателемъ одинокой избушки на уединенномъ озерѣ, понималъ его. Онъ понималъ по русски, нѣкогда учился въ школѣ и былъ немного грамотенъ. Потомъ Федоръ сталъ ругать якутовъ за то, что у нихъ земля плохая и не родитъ хлѣба, что въ ней много болотъ и озеръ и нѣтъ дорогъ; за то, что въ ихъ землѣ зима холодная и ночь долгая.

*) Наслегъ — часть улуса, селеніе.

— Эхъ, вы, звѣри, звѣри! У васъ 13 мѣсяцевъ въ году зима. Русскому человѣку здѣсь не способно жить: отъ холоду, темноты и скуки пропадешь ни за грошъ! И что бы вамъ, братцы, стоило давать мнѣ способіе? Тогда я не ѣздилъ бы по улусу, какъ, голодный волкъ, а жилъ бы здѣсь съ вами, какъ родной братъ. Эхъ, ребята, тяжело мнѣ, скучно... Давайте пѣсни пѣть. Да гдѣ вамъ! Вы только выть умѣете...

Онъ пригорюнился и потомъ пѣлъ долго и протяжно и всѣ якуты думали, что то, что онъ поетъ, очень умное и хорошее. Они слушали его со вниманіемъ и говорили въ полъ-голоса.

— Жаль бѣднаго человѣка, Видно онъ тоскуетъ. Дадимъ ему подарки.

Они шептались съ бабами о томъ, что-бы такое дать Федору къ празднику.

— Хорошій человѣкъ онъ. Когда пріѣдетъ, всегда бываетъ весело...

Кончивъ пѣсню, Федоръ досталъ фляжечку и налилъ всѣмъ по чашкѣ спирту, и опять повторилъ. Всѣ вдругъ стали веселы и загалдѣли въ одинъ голосъ. За ужиномъ онъ еще наливалъ по двѣ чашки каждому, Это было весьма кстати. Кобылье мясо было очень жирно, рыба очень вкусна; всѣ были довольны, смѣялись, хохотали, сами не зная чему; нѣкоторые плакали, сами не зная о чемъ; нѣкоторые спорили и не знали, что хотятъ они доказать. Федоръ хвасталъ, что ничего не боится — ни черта, ни медвѣдя, ни исправника.

— Что можетъ сдѣлать со мною исправникъ? Будетъ ругать? Такъ я слышалъ уже всякую ругань. Будетъ бить? Тамъ меня уже били прикладами такъ, что исправнику и во снѣ не видать. Сошлетъ? Такъ некуда ссылать уже. Развѣ на льдину посадитъ и пуститъ по морю? А медвѣдь? если онъ мнѣ башку разнесетъ, то все равно мнѣ жалѣть нечего и меня жалѣть некому. Если я ему башку разнесу, то мнѣ шкура достанется и я ее пропью... И пока буду пить, мнѣ будетъ весело на свѣтѣ!. Чертъ ничего такого не можетъ мнѣ показать, чего бы я испугался... Я видѣлъ такое, чего вашему якутскому черту не довелось видѣть.. Онъ гдѣ бывалъ? въ лѣсу. А я видѣлъ тюрьмы и кандалы, и шахты...

Якуты просили Федора не пугать ихъ такими страшными словами и не вѣрили, чтобы исправника можно было не бояться. Но Федоръ не унимался и хвасталъ напропалую.

— Да что тутъ говорить? Сами увидите, какой я есть человѣкъ! Я поѣду въ Россію и самъ исправникомъ къ вамъ вернусь... У меня тамъ наслѣдство: десять... сто тысячъ, А съ деньгами вездѣ хорошо. Тогда, други, мои, я васъ не буду обижать, ясакъ за васъ заплачу, кабакъ вамъ устрою... Пейте на здоровье!...

— Ну, будетъ болтать, Давай играть въ карты, сказалъ кто-то.

Федоръ досталъ новую колоду картъ и распечаталъ ее, не переставая хвастать. Всѣ сѣли за карты, не помня себя отъ радости. Каждый готовъ былъ проиграть Федору, этому доброму и веселому человѣку, все, что Федору захотѣлось бы выиграть, А ему хотѣлось выиграть коня.

Дѣти подошли къ хозяину, поцѣловали его, желая ему доброй ночи, и ушли спать. Женщины-сосѣдки разбрелись по домамъ, хозяйка ушла за перегородку юрты, а мужчины все играютъ въ карты, пьютъ чашками чудную влагу, закусываютъ жирной рыбой, кричатъ, смѣются и готовы проиграть не только коня, но цѣлый табунъ коней...

Огонь въ каминѣ потухъ и прокаженный очнулся. Было-ли это все во снѣ или на яву. Онъ какъ бы чувствуетъ на своей шеѣ объятія дѣтскихъ рукъ; въ глазахъ его еще мелькаютъ веселыя, раскраснѣвшіяся лица гостей, чашки налитыя водкой, зажженныя трубки, блюда съ жирными кусками мяса, красивые рисунки картъ... И вотъ теперь онъ сидитъ одинъ и одинокъ въ тѣсной, грязной конурѣ, передъ полу-потухшимъ каминомъ! Онъ сидитъ уже здѣсь десять лѣтъ и ни разу такъ ясно ему не представлялось то, что было давно уже. „Хозяинъ мѣста“ перенесъ все это въ его избушку и на мигъ обратилъ ее въ жилище людей. Должно-быть, уже смерть близка, что онъ такъ ясно видитъ прожитую жизнь!..

Онъ подбавилъ дровъ въ каминъ и снова сѣлъ. Изъ за камина выскочилъ бѣленькій звѣрекъ съ чернымъ хвостикомъ и прошелъ около его ногъ, почти задѣвая ихъ. Онъ порылся въ углу юрты, ища пищи и, не найдя ея, задорно посмотрѣлъ на хозяина избушки.

— Что это такое? У тебя и поживиться сегодня не чѣмъ! какъ бы говорила его смѣшная мордочка. Фу!

— Нѣтъ, милый горностаюшка, ничего здѣсь нѣтъ. Пойди на крышу; тамъ еще много рыбы есть; много, на мѣсяцъ хватитъ...

Этотъ звѣрекъ давно уже поселился въ его избушкѣ и дѣлилъ съ нимъ одиночество зимнихъ долгихъ вечеровъ. Раньше его товарищемъ по изгнанію была маленькая охотничья собаченка съ острыми ушами и умной мордой. Она, повидимому, любила своего изгнаннаго хозяина; ласкалась къ нему, когда онъ скучалъ; ходила съ нимъ промышлять куропатокъ въ тайгу и утокъ на озеро, когда онъ былъ еще въ силахъ ходить. Она, какъ и хозяинъ ея, какъ-будто чувствовала присутствіе какихъ то враждебныхъ, невидимыхъ силъ.

Когда въ сумрачные вечера осени таинственныя тѣни ходили, крадучись, подъ сѣнію деревъ, по соннымъ водамъ озера, среди колеблющихся камышей, собачка ворчала и злилась и гнѣвный лай ея нарушалъ безмолвіе лѣсовъ Когда тучи неслись по небу, она выла, поднявъ голову вверхъ, какъ бы оплакивая луну, погребенную въ глубинѣ этихъ движущихся темныхъ громадъ, закрывающихъ звѣзды на небѣ, уничтожавшихъ свѣтъ и блескъ въ лѣсу, трепетанье серебристой зыби на озерѣ. Когда луна показывала на мигъ свое блѣдное какъ бы испуганное, утомленное борьбой лицо, — собачка визжала и, помахивая хвостомъ, лизала руки своего хозяина. Она угадывала его настроеніе.

Но однажды собачка ушла въ тайгу и не вернулась больше. Разорвали-ли ее волки, или убилъ ударомъ своего могучаго копыта лось, или просто она ушла въ населенныя мѣста, гдѣ и люди и собаки живутъ веселѣе, и привольнѣе?..

 

IV.

 

Давно пора было варить ужинъ, но у него не было силъ подняться на крышу, гдѣ. хранилъ онъ пищу, да и не было никакого желанія ѣсть.

Онъ подошелъ къ окну, прислушался, тихо открылъ дверь и вышелъ взглянуть на небо. Если бы кто-нибудь могъ видѣть его при свѣтѣ луны, зари или звѣздъ, — онъ бы принялъ его за мертвеца, или за одно изъ страшилищъ , которыми населяетъ лѣса фантазія якутовъ.

Но было темно и не было живаго человѣка вокругъ на много, много верстъ. Мгла окутывала окрестности и ничего не было видно въ нѣсколькихъ шагахъ отъ избушки, Вдругъ протяжный печальный вой прорѣзалъ тьму и чуткое ухо прокаженнаго уловило волчій вой.

Воетъ волкъ: видно олени близко, подумалъ онъ. Или это не волкъ, а лѣшій прикинулся волкомъ?..

Онъ вошелъ въ избушку, захлопнувъ дверь. Погрѣвшись у огня, онъ легъ на постель и старался заснуть: жить во снѣ все-таки лучше, чѣмъ жить на яву въ безмолвіи и одиночествѣ.

„Хозяинъ мѣста“ опять приблизился къ нему и началъ показывать ему его воспоминанія. Они вошли смѣющейся шумной вереницей, раздвинули стѣны его мрачной избушки и освѣтили ее свѣтомъ, какой только бываетъ на землѣ, лучистымъ свѣтомъ камина, похожимъ на золото, переливающееся въ воздухѣ алымъ свѣтомъ зари, купающейся въ синихъ волнахъ озеръ, серебрянымъ свѣтомъ луны, оживляющимъ лѣса... Вотъ лѣса вышли изъ мрака и пошли по долинамъ, по горамъ, за луною... Всѣ ущелья, всѣ холмы потоплены луной... Какъ много лучей на каждомъ листкѣ, на каждомъ стебелькѣ! За лѣсами пошли тѣни ихъ по рѣкамъ и озерамъ, похожимъ на огромныя зеркала, по которымъ разсыпаны звѣзды. И все это онъ видитъ изъ своей избушки... Онъ слышитъ голоса людей, которыхъ онъ видѣлъ десять лѣтъ тому назадъ. Голоса зовутъ его и онъ встаетъ, чтобы итти къ свѣту, къ звукамъ, къ жизни изъ тьмы и молчанія. Ему страшно хочется выйти изъ пустоты, въ которой всѣ дни похожи на одинъ день, всѣ годы похожи на одинъ годъ, въ которой нѣтъ радостей, цѣлей и событій...

Но что-то давитъ его, не даетъ ему итти. „Хозяинъ мѣста“ не пускаетъ его, хочетъ, чтобы онъ видѣлъ свѣтъ и жизнь только издали, чтобы онъ не могъ войти въ жизнь, а лежалъ бы неподвижно въ своей могилѣ, какъ трупъ.

— Развѣ тебѣ жить хочется? Развѣ ты не убѣдился за десять лѣтъ, что ни одно желаніе не осуществляется никогда?! Чудакъ!

Такъ шепталъ „хозяинъ“ и злая, хитрая улыбка корчила его лицо, неясное какъ туманъ, непроницаемое какъ камень.

— Помнишь монаха, — продолжалъ „хозяинъ“. Что обѣщалъ тебѣ монахъ? Не говорилъ-ли онъ тебѣ, что тебя возьмутъ отсюда въ городъ, въ больницу, въ хорошій большой домъ, гдѣ будутъ люди, будутъ пища и свѣтъ, и церковная служба? Онъ говорилъ, что ее строятъ уже .. И что же?.. Ее строятъ уже 8 лѣтъ и будутъ строить еще 80 лѣтъ- Ха-ха-ха!..

И припомнилъ обитатель избушки монаха.

Это былъ, какъ видно, очень добрый человѣкъ. Онъ посѣтилъ прокаженныхъ въ то время, когда всѣ боялись ихъ посѣщать. Онъ говорилъ съ ними о Богѣ, утѣшалъ ихъ, дарилъ имъ иконы, свѣчи, кресты и сухари и чай. Люди, съ которыми онъ пріѣхалъ, боялись войти въ избушку и ждали его возвращенія у берега. Монахъ вошелъ одинъ, благословилъ прокаженнаго и далъ ему поцѣловать свою руку. До сихъ поръ у него въ душѣ звучатъ добрыя и кроткія слова монаха.

— Надѣйся и жди и Богъ не оставитъ тебя!

Неужели же онъ мало ждалъ? Если бы теперь пришелъ монахъ, онъ показалъ бы ему свои страданія и укорилъ бы его. Онъ сказалъ бы монаху, что онъ уже ни на что не надѣется, ничего не ждетъ.

И вотъ монахъ уже стоитъ надъ нимъ, а „хозяинъ“ мѣста исчезъ въ темнотѣ. Черные, блестящіе глаза этого высокаго, бородатаго человѣка съ лицомъ какъ бы взятымъ съ иконы, — смотрятъ на него съ прежней добротой. Монахъ подаетъ ему руку.

— Иди за мной, — говоритъ онъ. Богъ спасетъ тебя и вернетъ тебя къ жизни; къ лучшей жизни, чѣмъ та, изъ которой тебя удалили, къ лучшимъ людямъ, чѣмъ тѣ, которые тебя отвергли. Своими страданіями ты приготовилъ себѣ мѣсто... тамъ!

Монахъ показалъ на небо.

Тамъ сіялъ кроткій свѣтъ, свѣтъ тихаго, лѣтняго вечера, дышащаго тепломъ, миромъ и радостью. И показалъ ему монахъ мѣсто, уготованное ему за его страданія.

Онъ удивился тому, что это мѣсто походило на уголокъ земли. Но только тамъ было тихо и мирно: никто тамъ не стоналъ и не плакалъ, никто не ссорился и не обижалъ другихъ. Всѣ любили другъ друга, работали и веселились.

Это была обширная и ровная долина: далеко тянулась она подъ безоблачнымъ небомъ. На право лѣсистыя горы синѣли у подошвы и алѣли по вершинамъ: по нимъ ходила вечерняя заря и розовые огни перебѣгали по краямъ неба. На лѣво была широкая рѣка, ясная и спокойная. Въ долинѣ не было лѣсовъ, болотъ и кочекъ, а были ровныя поляны; на нихъ волновались желтой зыбью тучные хлѣба, зеленѣли покосы, высились стога свѣжаго пахучаго сѣна, паслись табуны коней и стада скота. Мѣстами виднѣлись жилища — не убогія юрты и избушки, а просторные, высокіе дома, какъ въ городѣ, съ большими окнами, блестѣвшими ярче, чѣмъ самыя чистыя льдины, въ лучахъ заходящаго солнца. У домовъ въ тѣни сосенъ и елей и подъ навѣсами у столовъ сидѣли люди. Они ѣли, пили, разговаривали и лица ихъ были ясны и спокойны и, не было на этихъ лицахъ слѣдовъ злобы, страха и печали... Эти люди не испытываютъ и не причиняютъ страданій, не убиваютъ ни людей, ни звѣрей, ни птицъ. Они живутъ только тѣмъ, что рождаетъ земля. Маленькія дѣти въ цвѣтныхъ рубашкахъ рѣзвились на лугу и походили на яркіе цвѣты въ зеленой травѣ.

Все тамъ дышало такимъ миромъ, спокойствіемъ и довольствомъ, какихъ онъ никогда не видалъ въ жизни на яву. Это было лучшимъ доказательствомъ, что чудесная долина — не на землѣ, а тамъ гдѣ-то въ невѣдомыхъ краяхъ, куда улетаютъ души послѣ смерти.

— Иди-же, иди — торопилъ его монахъ. — Тамъ осуществляются всѣ надежды, а не здѣсь!..

Онъ хочетъ встать и итти за монахомъ, но не можетъ: кто-то крѣпко держитъ его за полы. Наконецъ, онъ съ трудомъ поднялся, но ноги его тяжелы, какъ глыбы мокрой глины... Монахъ уже ушелъ далеко и чернѣетъ на зеленомъ лугу среди желтыхъ хлѣбовъ, — а онъ все еще не можетъ выбраться изъ лѣсовъ, полныхъ мрака и зловѣщихъ тѣней... Усталый, измученный, облитый потомъ, достигъ онъ, наконецъ, до края чудной долины... Но она ушла куда-то и на ея мѣстѣ опять стоятъ: дремучіе лѣса, небо, загроможденное тучами, озеро, погребенное въ сугробахъ... Лѣса идутъ за нимъ: двѣ темныхъ горы сошлись клиньями и мѣшаютъ пройти дальше, куда прошелъ монахъ, два облака лежатъ на нихъ и закрываюсь свѣтъ неба.

И понялъ онъ тогда, что лѣса, служившіе ему тюрьмой, и таинственные обитатели ихъ не пускаютъ его и хотятъ, чтобы онъ жилъ здѣсь еще десять лѣтъ, пока не распадутся его кости, хотятъ, чтобы онъ легъ подъ ветхими крестами на берегу уединеннаго озера.

Въ отчаяніи онъ упалъ на землю и зарыдалъ.

— Одинъ, всегда одинъ! Ни одно желаніе, ни одна мечта не осуществляются на землѣ... И даже смерть обманываетъ меня!

А хозяинъ мѣста хохоталъ надъ нимъ громовыми раскатами. Какъ грохотъ обвала, гремѣлъ этотъ смѣхъ и тысячи отвѣтныхъ таинственныхъ голосовъ звучали изъ глубины лѣсовъ, полныхъ мрака и окутанныхъ мглою какъ саваномъ....

Черезъ мѣсяцъ пріѣхали люди, „похожіе на тѣни“, и привезли пищу на уединенное озеро. Они замѣтили, что труба избушки засыпана снѣгомъ и двери завалены сугробами. По ихъ догадкамъ выходило, что обитатель одинокой избушки умеръ. Пока они сообщали сельскимъ властямъ свои догадки, пока власти нарядили людей хоронить покойника, — наступила весна. Пригрѣло солнце, льдина окна отвалилась и стаи вороновъ голодныхъ, тощихъ и злыхъ, кружились надъ избушкой, гдѣ лежалъ мертвецъ. Одна рука его была протянута на средину избушки, точно онъ хотѣлъ этой рукой въ моментъ разставанія съ жизнью задержать монаха, единственнаго человѣка, который не былъ для него „тѣнью“ за десять лѣтъ его жизни въ одинокой избушкѣ.

Красноярскъ.

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)