Друзья

„Сибирскiй наблюдатель“ книга 7, 1902 г.

I.

По вечерамъ огромный, темный паукъ спускался съ закопченаго потолка и неподвижно повисалъ въ воздухѣ надъ широкой, лоснящейся лысиной, наклоненной надъ листомъ бумаги.

Обладатель лысины, сѣдой старикъ съ краснымъ носомъ, прорѣзаннымъ синими жилками на подобіе градусной сѣти, съ морщинами, уподоблявшими его лицо географической картѣ, — каждый вечеръ зажигалъ лампу, надѣвалъ большія старомодныя очки, дѣлавшія его похожимъ на сову, и сидѣлъ наклонившись надъ бумагами до поздней ночи... Большое гусиное перо, направляемое грубой, жилистой рукой, — быстро скользило по бумагѣ, издавая тихій мелодическій скрипъ.

Старикъ привыкъ къ этому скрипу; онъ изучилъ его такъ хорошо, что могъ отличить скрипъ каждой буквы. Это была цѣлая стройная музыка пера! Каждая буква пѣла иначе, но всѣ вмѣстѣ сливались въ одну мелодію тоски, одиночества и неблагодарнаго труда. Букву за буквой, строку за строкой выводила жилистая, покрытая бѣлой какъ пергаментъ кожей, рука; ноту за нотой, арію за аріей пѣло гусиное, старательно очиненное перо, разъ въ десять минутъ обрывая свою длинную нескончаемую пѣсню для того, чтобы обмакнуться въ большую какой-то старинной, причудливой формы чернилицу.

А паукъ висѣлъ неподвижно въ воздухѣ, точно загипнотизированный отраженіемъ желтыхъ лучей керосиновой лампы на желтомъ обнаженномъ черепѣ. Казалось онъ прислушивался къ монотонному скрипу пера. Иногда онъ спускался ниже, въ уровень со стеклами очковъ въ роговой оправѣ, и долго висѣлъ, шевеля ногами, какъ бы стараясь разсмотрѣть работу старика, разгадать значеніе длинныхъ черныхъ колоннъ, вытянувшихся прямыми рядами на бѣлой бумагѣ.

Перо скрипѣло монотонно съ короткими паузами, отдѣляющими слово отъ слова. Скучная пѣсня длилась долго, мучительно долго. Наконецъ, громкій аккордъ обрывалъ ее. Старикъ кончалъ страницу, дѣлалъ длинный, дугообразный росчеркъ на нижнемъ полѣ листа, по старинному обычаю, клалъ гусиное перо на подножье чернилицы, посыпалъ пескомъ написанное и поднималъ глаза къ потолку. Его вѣтвистыя, сѣдыя брови торчали изъ за роговой оправы очковъ, какъ поломанный кустарникъ, засыпанный инеемъ. Блестѣвшее на лысинѣ отраженіе лучей лампы, концентрировалось въ стеклахъ очковъ двумя сверкающими алмазами. Загипнотизированный пѣніемъ пера паукъ какъ-бы вздрагивалъ и живѣе шевелилъ ножками. Движеніе старика, поднимавшаго склоненную надъ бумагой голову, передавалось пауку. Онъ выходилъ изъ дремоты и ползъ вверхъ по невидимымъ нитямъ, выбирая другой болѣе удобный наблюдательный постъ.

Сверкающіе алмазы стеколъ слѣдили за его движеніями, беззубый ротъ старика раскрывался и темныя, похожія на старый завядшій грибъ, губы складывались въ мягкую, добродушную улыбку и шамкали ласковыя слова.

— Ишь, шельмецъ! Помагаетъ хозяину работать. Ахъ ты ревизоръ! Ну, что паучишка? Поработали, теперь понюхаемъ... Да, понюхаемъ и опять за перо... А то завтра не будетъ табачку, не будетъ хлѣба старичку... хэ, хэ, хэ....

Онъ расправлялъ пальцы, закоченѣвшіе отъ пера, вынималъ изъ кармана табакерку съ полуистертымъ изображеніемъ человѣка въ треуголкѣ и съ длиннымъ носомъ, вѣроятно одного изъ забытыхъ героевъ его молодости. Онъ хлопалъ костлявыми пальцами по крышкѣ, которая мгновенно, какъ-бы при помощи какого-то скрытаго механизма, отскакивала.

Глаза старика съ восхищеніемъ останавливались на табакеркѣ.

— Эхъ милая подруга! Ветхая старушка, а погляди какъ дѣйствуетъ: хлопъ, и готова — одолжайтесь!

Онъ погружалъ пальцы въ темно-коричневый порошокъ и съ наслажденіемъ нюхалъ. Прочихавшись, онъ пряталъ табакерку, поворачивалъ листъ и снова наклоненная его голова отражала на лысинѣ желтый свѣтъ лампы, снова бѣгало перо по бумагѣ и пѣло монотоннымъ речитативомъ безконечную пѣсню, снова паукъ опускался ниже, заглядывая въ бумагу, и какъ-бы стараясь разгадать значеніе длинныхъ, черныхъ колоннъ, выроставшихъ одна за другою по мѣрѣ движенія пера.

Но вотъ раздавался глухой, мѣдный звукъ колокола. Родившись гдѣ-то далеко, онъ несся надъ городомъ гордый и торжествующій; мѣрно ударялся онъ въ окна домовъ, врывался въ тишину избушки и наполнялъ ее собой.

Старикъ бросалъ перо, потягивался, снималъ очки и бережно складывалъ бумаги въ истрепанную папку. Паукъ шевелилъ ногами, поспѣшно поднимался къ потолку и прятался за ширмой паутинъ. Старикъ переносилъ лампу на другой столикъ, вынималъ изъ печки чайникъ и приступалъ къ ужину. Старая, облѣзшая собака съ кривыми, какъ бы вывихнутыми ногами, стучавшими по полу какъ костяшки, — выползала изъ за печки и ложилась у стола, глядя на хозяина мутными, выцвѣтшими глазами. Движенія ея были медленны и степенны, — она не виляла хвостомъ въ ожиданіи подачки, какъ другія собаки.

— Что поужинаемъ, старый дружище, шамкалъ старикъ, ласково гладя собаку рукой.

Онъ бросалъ ей кусокъ размоченной въ чаѣ корки и оба они принимались жевать беззубыми ртами, чавкая и кряхтя, точно исполняя трудную работу.

А желтоватый свѣтъ лампы рисовалъ по темнымъ, давно уже небѣленымъ, стѣнамъ избушки странные колеблющіеся узоры. Казалось, какія-то загадочныя тѣни, смутные образы прошлаго, давно пережитаго, давно забытаго, покрывшагося плѣсенью временъ, — выходили изъ скрытыхъ угловъ, подземелій и могилъ и двигались по комнатѣ безшумно и медленно, какъ тучи пасмурнаго дня. Знакомыя лица глядѣли на старика изъ темныхъ угловъ избушки, дѣлали ему знаки, безъ словъ, безъ звуковъ разсказывая ему про былое. Но глаза старца были устремлены на истертый ликъ иконы, озаренной еле мерцающей лампадой.

Кончивъ ужинъ, онъ становился передъ иконой, крестился, съ трудомъ наклоняя свое дряхлое, коренастое, какъ пень подгнившаго дуба, туловище, и застывалъ въ позѣ смиренія и скорби. Губы его тихо шептали привычныя молитвы.

Онъ, похоронившій всѣхъ родныхъ и знакомыхъ, пережившій все, что было ему дорого на землѣ, — просилъ себѣ у Бога только тихой безболѣзненной кончины. Но она не приходила. Искра жизни тлѣла въ немъ упорно и онъ скрипѣлъ перомъ, чтобы жить.

Помолившись, онъ ложился. Всѣ обитатели избушки успокаивались: старикъ уходилъ за ширмы кровати, паукъ — за ширмы паутинъ, собака за печку, и въ избушкѣ воцарялись мракъ и тишина.

II.

Утромъ, когда лучи солнца озаряли тусклыя окна избушки и разрѣзывали мракъ огненной полосой, наполняя пустоту вихремъ крутящихся золотыхъ пылинокъ, — обитатели избушки просыпались и принимались за дѣло.

Первымъ просыпался паукъ и, какъ бы оберегая сонъ стараго хозяина, — ловилъ назойливыхъ мухъ въ свои крѣпкія сѣти. Весь потолокъ, всѣ углы были затканы ими и онъ, какъ промышленникъ сибирской тайги, осматривающій свои капканы и снасти, — сновалъ взадъ и впередъ по невидимымъ нитямъ, чиня свои порванныя бойкой дичью сѣти и готовясь къ охотѣ. Чуть только спугивали золотые лучи мракъ въ углахъ избушки, какъ легкомысленныя мухи начинали безъ толку летать подъ потолкомъ и массами попадали въ хитрыя сѣти стараго паука. Онъ пожиралъ только нѣкоторыхъ, остальныя выбивались изъ силъ въ паутинахъ и увеличивали число трофеевъ стараго промышленника своими засохшими тѣлами.

Послѣ чаю старикъ открывалъ двери. Избушка наполнялась свѣжими струями воздуха, отъ которыхъ колебались паутины, оживали мухи, застрявшія въ нихъ, и трещала известка, отскакивая отъ стѣнъ. Старый песъ выползалъ изъ избы и ложился у порога караулить домъ и грѣть на солнцѣ свои старыя кости.

А старикъ уходилъ въ городъ искать работы. Онъ былъ похожъ на выходца изъ другого міра. Казалось, этотъ человѣкъ проспалъ цѣлое столѣтіе и проснулся при новой жизни, къ которой онъ не въ состояніи приноровиться. Все въ немъ, начиная отъ головнаго убора до сапогъ, напоминало доброе старое время, изображаемое на гравюрахъ. Казалось, что одна изъ персонажей этихъ старинныхъ гравюръ ожила и пошла по улицѣ современнаго города.

На старикѣ былъ картузъ сороковыхъ годовъ, плащъ александровскаго покроя, брюки узкіе въ обтяжку со штрипками и старомоднаго фасона сапоги съ какими-то обрѣзанными носками. Его портфель, въ которомъ лежали бумаги, былъ старинной формы, — прочный, крѣпкій съ огромнымъ замкомъ, какъ бы выкованный для казенной кладовой. Казалось, что старикъ купилъ всѣ части своего костюма въ лавкѣ антикварія и облачился въ нихъ, репетируя маскерадную роль.

Даже походка его была какая-то старомодная, не нынѣшняя. Прохожіе, встрѣчавшіе его первый разъ, останавливались и съ удивленіемъ осматривали чудака, съ физіономіей стариннаго стряпчаго въ костюмѣ 30-хъ годовъ.

Но чудакъ не смущался и бодро шелъ мелкими шажками куда ему было нужно.

У высокаго бѣлаго дома, похожаго не то на больницу, не то на тюрьму, — старикъ останавливался. Прокашлявшись и поправивъ на себѣ плащъ, — онъ вступалъ на крыльцо и быстро прошмыгивалъ въ дверь. Тамъ онъ проходилъ на цыпочкахъ къ сторожу, встрѣчавшему его веселой и покровительственной улыбкой, и просилъ вызвать Александра Петровича.

Александръ Петровичъ, высокій, блѣдный чиновникъ въ вицъ мундирѣ, — выходилъ и пожималъ старику руку.

— Что, приготовили? — спрашивалъ онъ, окидывая его взглядомъ любителя рѣдкостей.

— Приготовилъ-съ. Вотъ онѣ...

Старикъ суетился и вынималъ изъ портфеля исписанные листы бумаги.

— Еще пожалуйте, если есть, — говорилъ онъ съ затаенной тревогой, останавливая на лицѣ собесѣдника свои выцвѣтшіе глаза, окруженные сѣтью морщинъ.

— Дамъ, дамъ... Для васъ я всегда найду. А не трудно-ли вамъ?

— О нѣтъ! — отвѣчалъ старикъ, потирая руки Я зорокъ-съ, очень зорокъ... Могу поработать перомъ, могу-съ... Привычка-съ!

Чиновникъ считалъ принесенные листы, доставалъ деньги и вкладывалъ въ руку старика какъ-то незамѣтно, какъ даютъ гонораръ врачамъ. Потомъ онъ уходилъ въ канцелярію. Старикъ ожидалъ его, прохаживаясь по корридору, семеня ногами и потирая руки, точно ему было холодно.

— Вотъ тутъ пятнадцать листовъ, — говорилъ чиновникъ возвратясь. Работа не спѣшная; переписывайте не торопясь, потихоньку...

— Помилуйте! была-бы работа. Мнѣ не трудно, нисколько не трудно... О, я зорокъ, очень зорокъ, повторялъ онъ, пряча бумаги въ портфель.

— Честь имѣю кланяться, милостивый государь мой.

Старикъ кланялся такъ, какъ кланялись въ старину, изысканно и отчетливо шаркая ногой и нагибая корпусъ. Молодые чиновники, проходившіе по корридору, провожали его насмѣшливыми взглядами.

— Забавный старичокъ! — говорилъ Александръ Петровичъ, сослуживцамъ въ канцеляріи. Мнѣ онъ нравится. Это знаете, — типъ!.. Совершенный типъ стариннаго канцелярскаго служаки. Дряхлъ, а еще работаетъ перомъ. Чѣмъ мнѣ давать заработокъ какой нибудь расфранченной дѣвицѣ, принимающей переписку на пишущей машинѣ, я лучше поддержу его; заплачу гривенникомъ больше за листъ — пусть пользуется старина...

Старикъ ходилъ еще въ другой такой же большой домъ, похожій на тюрьму. Это было губернское казначейство. Здѣсь разъ въ мѣсяцъ онъ получалъ свою скудную пенсію, которой ему не хватало на жизнь.

Купивъ по дорогѣ провизію, старикъ возвращался домой, скидывалъ съ себя свой старомодный выходной костюмъ, облекался въ порванный ватный халатъ и принимался за приготовленіе обѣда. Онъ приносилъ дрова, затапливалъ печь, чистилъ картофель, мылъ посуду, такъ искусно, какъ будто занимался этимъ всю жизнь.

Послѣ обѣда онъ засыпалъ. Проснувшись, пилъ чай и мечталъ о быломъ. Онъ вызывалъ въ умѣ призраки прошлаго и наполнялъ ими избушку. И казалось ему, что онъ опять очутился въ знакомой обстановкѣ, гдѣ все ему дорого и понятно, все у мѣста, все говоритъ душѣ милыми образами; казалось, что прошло его одиночество среди холоднаго, непонятнаго ему новаго времени, что вернулось все пережитое для того, чтобы быть пережитымъ снова.

Вечеромъ онъ зажигалъ лампу, вооружался очками и гусинымъ перомъ и принимался за работу. Снова скользило перо по бумагѣ и пѣло безконечную пѣсню, нарушая тишину монотоннымъ речитативомъ; снова паукъ повисалъ въ воздухѣ надъ лысиной, отражавшей свѣтъ лампы желтымъ снопомъ лучей. Къ стройной мелодіи пера, скрипѣвшаго по бумагѣ, примѣшивались иногда жалобныя, визжащія нотки. Онѣ какъ бы падали на бумагу съ потолка. Это мухи кричали и бились въ искусныхъ сѣтяхъ паука. По временамъ храпѣла собака, дремавшая за печкой и звучалъ далекій колоколъ глухимъ мѣднымъ звономъ...

III.

Въ одно утро старый вѣрный песъ былъ удивленъ спокойствіемъ и тишиной избушки. Это спокойствіе показалось ему слишкомъ продозрительнымъ. Лучи солнца уже заливали избушку золотистымъ свѣтомъ, блестящими полосами падали на стѣны, тянулись по полу до дальнихъ угловъ. Паукъ прекратилъ охоту и суетливо раскачивался надъ столомъ, какъ бы ища знакомую лысину, отражающую лучи солнца.

Песъ чувствовалъ голодъ и находилъ, что пора пожевать корку размоченную въ чаѣ Онъ пошелъ за ширму и обнюхалъ постель хозяина. Одна рука его свѣсилась съ кровати. По привычкѣ песъ началъ лизать руку. Рука была холодная. Тогда онъ легъ на полъ, рядомъ съ кроватью и положилъ свою умную морду на переднія лапы. Выцвѣтшіе его глаза смотрѣли печально и наполнились какой-то мутной влагой.

Такъ лежалъ онъ долго, долго.

Потомъ онъ подошелъ къ двери, поднялъ вверхъ морду и завылъ жалобно и протяжно. Этотъ вой услышали сосѣди и пришли въ избушку.

Черезъ часъ одинокое жилище старца наполнилось чужими, посторонними людьми. Они ходили по комнатѣ, стуча каблуками, говорили громко, осматривали вещи, заглядывали во всѣ углы и щели, о чемъ-то спорили, что-то писали.

Пришли старыя нищія женщины и стали мыть и обряжать мертвеца.

Отъ непривычныхъ возни и шума старый песъ забился подъ печку, а паукъ ушелъ за ширмы паутинъ.

Вечеромъ избушка приняла необычный видъ.

На столѣ, гдѣ всегда въ этотъ часъ горѣла лампа и бѣгало перо по бумагѣ — лежалъ недвижимый и вытянутый мертвецъ съ скрещенными на груди руками. Глаза его были закрыты, взъерошенные волосы бровей, похожихъ на кусты посыпанные инеемъ, бросили длинныя тѣни на лобъ, прикрытый золоченной бумагой; щеки, изрѣзанныя морщинами, глубоко ввалились. Онъ былъ одѣтъ въ тотъ же старомодный сюртукъ, въ которомъ ходилъ въ каменный домъ за бумагами и въ казначейство за пенсіей. Въ изголовьи покойника тускло горѣли двѣ восковыя свѣчи, обвитыя калиной, и стоялъ высокій, чернобородый мрачнаго вида человѣкъ. Передъ нимъ на маленькомъ столикѣ лежала открытая книга. Его громкій грубый голосъ какъ бы потрясалъ стѣны избушки, привыкшія къ тишинѣ, ничѣмъ не возмущаемой въ этотъ часъ кромѣ мелодичнаго скрипѣнья пера по бумагѣ.

Въ обычный часъ паукъ выползъ изъ за своихъ ширмъ и опустился по невидимой нити на средину стола. Смущенный новой невиданной обстановкой, онъ какъ бы потерялъ равновѣсіе, оборвался и упалъ на раскрытую книгу, которую читалъ незнакомый человѣкъ.

— Ишь погань! — прошепталъ чтецъ, рѣзкимъ движеніемъ руки сбросилъ паука на полъ и раздавилъ его ногою.

Въ это мгновеніе изъ подъ печки донесся жалобный визгъ, хриплый и рыдающій, похожій на стонъ человѣка.

— Это что еще?! воскликнулъ чтецъ и направился къ печкѣ.

Замѣтивъ собаку, онъ выпроводилъ ее за дверь пинками своей громадной, обутой въ тяжелый сапогъ ноги.

Раздался глухой мѣдный звонъ колокола и понесся по городу, долетѣлъ до избушки и смѣшался съ густымъ и громкимъ басомъ чернаго человѣка, читающаго надъ покойникомъ псалтирь.

„Ибо онъ избавитъ нищаго, вопіющаго и угнетеннаго, у котораго нѣтъ помощниковъ“... Гремѣлъ голосъ чтеца и ударялся о тѣсныя стѣны избушки, колебля свѣтъ восковыхъ свѣчей и паутины, нависшія подъ потолкомъ, ударялся о стекла, какъ бы стремясь вырваться изъ избы и слиться съ мѣднымъ звономъ колокола и оповѣстить міру о жизни „нищихъ и угнетенныхъ“, у которыхъ нѣтъ помощниковъ и нѣтъ друзей...

А на дворѣ жалобно хриплымъ рыдающимъ воемъ выла собака...

А. Клюге.

 

(OCR: Аристарх Северин)