Скопцы-субботники
Отрывокъ изъ воспоминаній.
I.
«Томский листокъ» №197, 13 сентября 1897
Въ восьми верстахъ отъ г. Якутска, по трактовой дорогѣ, длинной лентой вдоль берега рѣки Мархи протянулось скопческое селеніе, называющееся по имени той-же рѣки.
Когда проѣдете отъ города четыре версты и подниметесь изъ ложбинки на пригорокъ, на которомъ одиноко стоитъ сосна, широко раскинувшая свои вѣтви, вашимъ глазамъ представляется обширная, безлѣсная, убѣгающая далеко, далеко за горизонтъ равнина, по правую сторону которой протянулся притокъ р. Лены, а по лѣвую — довольно высокая, покрытая лѣсомъ грива, нѣкогда составлявшая, по всей вѣроятности, доисторическій берегъ той же Лены.
Лѣтомъ, послѣ однообразной тайги съ миріадами комаровъ, болотами, съ ихъ испареніями, какъ-то пріятно глазъ отдыхаетъ на этой обширной площади, представлявшей лѣтъ тридцать тому назадъ сплошную тайгу, а теперь почти непрерывно зеленѣющееся море — это скопческія пашни, расположенныя частью на ихъ собственной, — а частью на казачьихъ и якутскихъ земляхъ, находящихся у скопцовъ въ непрерывной арендѣ.
Среди этой площади, какъ на блюдечкѣ, красуется село Марха съ своими, пріятно ласкающими и манящими глазъ, какъ несомнѣнный признакъ зажиточности и довольства, богатыми постройками съ роскошной въ нихъ обстановкой: большими зеркалами, мягкою бараканомъ обитою мебелью, разнообразными цвѣтами и проч. Но рядомъ съ этимъ васъ поражаетъ, когда въѣзжаете въ село, царящая кругомъ безжизненность. Не встрѣтите вы здѣсь тѣхъ милыхъ бѣлокурыхъ головокъ и голубыхъ глазокъ дѣтворы, оглашающей воздухъ своими веселыми играми и бѣгающей взапуски по улицамъ русской деревни. Вечеромъ здѣсь не услышите ни великорусскихъ «хороводовъ», ни малороссійскихъ «досвітокъ»... Улицы пусты. Развѣ кой-гдѣ изрѣдка можно увидѣть женоподобнаго скопца, идущаго своей характерной походкой, — переваливаясь отъ ожирѣнія, словно утка; или на огородѣ съ грядокъ, привлеченная стукомъ колесъ вашего экипажа, приподнимется, одѣтая въ ватную тѣлогрѣйку и такой-же капоръ, скопчиха, что-бы удовлетворить свое женское любопытство.
Мархинскіе скопцы за исключеніемъ небольшой группы, о которой я собственно и хочу сказать нѣсколько словъ, всецѣло поглощены своимъ экономическимъ благополучіемъ. Вся несложная философія ихъ — въ туго набитой мошнѣ, а вся нравственность — въ выгодно заключенной торговой сдѣлкѣ.
Сектантскій духъ, нѣкогда объединявшій ихъ, давно ужъ выдохся, они называютъ другъ друга братцами и сестрицами только по старой памяти и на самомъ дѣлѣ между собою зачастую враждуютъ и доносятъ другъ на друга. Бывали у нихъ изъ—за мести поджоги и даже убійства.
На одной изъ окраинъ села, тамъ, гдѣ оно подходитъ къ гривѣ, какъ бы особнякомъ расположено нѣсколько домиковъ въ которыхъ обстановка вполнѣ гармонируетъ съ строго сектантскимъ настроеніемъ ихъ обитателей. При входѣ васъ поражаетъ всякое отсутствіе въ домѣ иконъ. Ситцевымъ пологомъ отдѣлена часть комнаты для сестрицъ на которыхъ они смотрятъ, какъ на «скудѣльный сосудъ». Здѣсь никто вамъ не подастъ руки, потому что, очистившись черезъ тѣлесное оскопленіе, никто не желаетъ прикоснуться къ нечистому существу, а таковыми по ихъ понятіямъ считаются всѣ прочіе люди.
Въ то время, къ которому относятся мои воспоминанія, эти скопцы образовали новую скопческую секту — секту скопцовъ-субботниковъ, потомковъ израиля *). Празднуя субботу, они въ этотъ день отдыхали отъ работъ и устраивали свои радѣнія, т. е. моленія, совершая ихъ въ подражаніе царю Давиду «скакаша и плясаша передъ ковчегомъ своимъ». Во главѣ секты стоялъ извѣстный среди скопцовъ фанатикъ—начетчикъ и «мастеръ», т. е. спеціально занимавшійся оскопленіемъ, слѣпой девяностопятилѣтній скопецъ Яковъ. Нѣкогда могучій, атлетическаго сложенія, Яковъ и теперь еще былъ крѣпкимъ, бодрымъ старикомъ, обладавшимъ замѣчательной энергіей и памятью, — онъ зналъ наизусть, какъ свои пять пальцевъ, Евангелье, Библію и Псалтирь. Во время религіозныхъ бесѣдъ для подтвержденія своей мысли обычной фразой его было: — «Возьми евангелиста такого-то, главу такую-то, стихъ такой-то. Вишь, тутъ сказано» и слово въ слово наизусть прочтетъ. — «Если тутъ наврано, тогда и я вру», прибавитъ онъ лукаво.
*) Я не касаюсь здѣсь основныхъ вѣрованій вообще скопцовъ, потому что объ этомъ имѣется обширное изслѣдованіе.
Сильно не любили Мархинцы Якова, потому что онъ взялъ на себя обязанность цензора morum и безпощадно громилъ ихъ, нанося удары противнику сдержанно, съ расчетомъ, уснащая свою рѣчь разными цитатами изъ Евангелія и другихъ священныхъ книгъ.
Меня онъ всегда поражалъ своимъ крайнимъ и подчасъ дикимъ невѣжествомъ, образчикомъ котораго можетъ служить слѣдующее объясненіе его происхожденія отъ Авраама.
— «Богъ явился Аврааму во облакѣ. Облако это — область, мѣсто».
«Жилъ Авраамъ въ мѣстѣ — потомствѣ». Такъ объяснялъ онъ слово Месопотамія (междурѣчіе) и никакъ не могъ усвоить себѣ греческаго происхожденія этого слова отъ μεςος — между и ποταμος — рѣка. Якутская область и есть это мѣсто, онъ со своими товарищами — потомство, рѣка Лена, — та самая рѣка, которая протекала въ «мѣстѣ — потомствѣ». Область на землѣ, а стало быть облако, небо, Богъ и рай тоже на землѣ. За предѣлами земными нѣтъ ничего.
Однажды онъ съ товарищами рѣшилъ явить себя міру какимъ нибудь дѣяніемъ. Всѣ они были при большой печати, одинъ только Золотовъ при малой. Вотъ они и рѣшили наложить ему большую печать. Операцію эту произвелъ, конечно, слѣпой Яковъ. Отсутствіе Золотова на работѣ, на улицѣ вызвало у другихъ скопцовъ сначала подозрѣніе, а потомъ и увѣренность въ случившемся. Такъ какъ скопцы очень дорожатъ своимъ спокойствіемъ, а доносъ у нихъ первое для этого средство, то они донесли и объ этомъ начальству. Золотовъ всѣхъ выдалъ, въ томъ числѣ и женщинъ, ихъ арестовали, судили и приговорили къ каторжнымъ работамъ, а Якова по дряхлости къ ссылкѣ въ Ср. Колымскъ съ лишеніемъ всѣхъ правъ. Приговоръ суда, состоявшійся зимою 1894 года, они обжаловали въ сенатъ на основаніи якобы сенатскаго указа, по которому дооскопленіе не наказуется новой ссылкой, но мнѣ неизвѣстно, какая резолюція оттуда на это послѣдовала.
П. Сербинъ
СОБАКА.
Отрывокъ изъ воспоминаній.
II.
«Томский листокъ» №206, 24 сентября 1897
Дневныя заботы окончены: дрова наколоты, лошадь напоена, прорубь вычищена тщательно, иначе сосѣди непремѣнно скажутъ: «ишь, баринъ очередь свою плохо соблюдаетъ».
Тусклое солнце, мало похожее на настоящее, закончило свое непривѣтливое, кратковременное, дневное странствованіе. Коротенькій трехъ часовой день кончился.
На дворѣ уже темно. Звѣздное небо точно искрится. Кристаллики снѣга мигая блестятъ. Морозъ трещитъ. Въ воздухѣ слышенъ какой-то шумъ.
Я притаилъ дыханіе — шумъ прекратился; возобновилъ дыханіе, — шумъ возобновился: — это выдыхаемый мною воздухъ моментально замерзаетъ, и треніемъ своимъ по холодному воздуху производитъ шумъ, похожій на шумъ отъ пущеннаго съ силой въ пространство плоскаго камня.
Спиртовой столбикъ спустился ниже 50° приблизительно на 5°. Мой термометръ имѣетъ только 50 дѣленій.
Я вернулся въ избу.
Тоска! Жгучая, гнетущая, безпредѣльная тоска!
Голова точно свинцомъ налита!
Мысли ни одной!..
Казалось-бы, что книга или газета при такомъ настроеніи — спасеніе, но вѣдь вы, читатель, не повѣрите, если я скажу, что въ моей жизни бывали такія настроенія, когда я не могъ равнодушно видѣть печатную строку. Какъ это ни дико, тѣмъ не менѣе однако это фактъ.
Чтобы засѣсть за книгу или даже за газету, прежде всего нужно имѣть къ ней интересъ, затѣмъ — мозги должны хоть сколько нибудь работать. Но изъ года въ годъ пятнадцать лѣтъ для средняго человѣка одни книги — условіе крайне тяжелое, а для интеллекта очень даже невыгодное.
Теперь, когда я живу всѣми фибрами своего существа; когда я изъ этого, правда, не совсѣмъ еще прекраснаго далека взираю на свою прошлую жизнь на дальнемъ сѣверѣ; когда я вспоминаю то замираніе — состояніе, въ которомъ я тамъ пребывалъ, меня поражаетъ, такъ сказать, эластичность и живучесть человѣка...
Долго ворочался я на постели съ боку на бокъ и не могъ уснуть. Во всемъ тѣлѣ ощущалась какая-то неловкость, тяжесть, очевидно, вызванныя настроеніемъ.
Съ полъ часа вниманіе мое было привлечено шорохомъ. Сначала я думалъ, что это мышь возится съ крошками, и пересталъ обращать вниманіе; но когда царапанье стало раздаваться по стеклу окна, я всталъ, одѣлся и вышелъ во дворъ.
Мѣсяцъ облилъ мягкимъ, бѣлымъ свѣтомъ всю окрестность...
Внизу, у подножья моей усадьбы, расположенной на возвышенномъ мѣстѣ, саженяхъ въ трехстахъ тутъ и тамъ разбросано 8—9 домиковъ: одни — жалкіе лачуги, другіе —два—три — довольно зажиточныя усадьбы. Это— Теребиловка. Ея обитатели — «Шпана» или «Гишпанцы», т. е. уголовные поселенцы, прозванные за свои «художества» Теребиловцами.
Каждый теребиловецъ занимается или занимался въ недавнемъ прошломъ, пока не «раздулъ кадило» *), тайной продажей водки, развитію которой много содѣйствовало съ одной стороны близость трактовой дороги, по которой якуты постоянно возятъ къ скопцамъ и въ городъ масло, мясо, сѣно и свои кустарныя издѣлія, какъ-то: колеса, дуги, сошники, телеги, лопаты, кадки, сани, столы, стулья и многое другое; съ другой — близость скопческихъ селеній, привлекающихъ какъ рабочіе руки много разнаго люда, какъ якутовъ, такъ и переселенцевъ.
*) Раздуть кадило — значитъ на арестантскомъ языкѣ разжиться и разбогатѣть.
Частенько можно видѣть теребиловца, пробирающагося изъ города съ мѣшкомъ на плечахъ, и въ мѣшкѣ логушка съ водкой.
Федоръ, семидесятипятилѣтній старикъ, торговалъ водкой ради того, чтобъ имѣть возможность самому безъ просыпу пить.
— «Съ имъ, съ асмадѣемъ, чертъ развѣ жить будетъ. Самъ жретъ винище, а мнѣ хоть-бы столичко», шамкала его сожительница.— «Развѣ ужъ оченно шибко нажрется, ну тады попру бутылочку — другую» прибавитъ она и при этомъ рожа у нея дѣлается глупая, преглупая.
Болѣе всѣхъ торговалъ водкой Сомошка, пользовавшійся большой популярностью какъ конокрадъ и притонодержатель и въ послѣдствіи убитый якутами при слѣдующихъ условіяхъ.
Однажды, осенью въ сумеркахъ ѣхалъ онъ съ своимъ отцомъ, сильно выпивши, изъ города домой и везъ водку. Дорогой встрѣтилась имъ, а можетъ быть и поджидала, потому что озлобленіе противъ нихъ было въ то время сильное, компанія якутовъ. Зная, что Сомошка безъ водки изъ города не поѣдетъ, они остановили ихъ и попросили продать имъ водки. Изрядно напившись, они отказались отъ платы за выпитую водку, а Сомошку стащили съ телеги и стали его бить. Послѣ первыхъ же ударовъ, нанесенныхъ съ нечеловѣческой жестокостью, Сомошка замолкъ. Это былъ ужасный самосудъ, — результатъ годами накопившейся злобы! Отецъ его опасаясь за оставшуюся водку, отъѣхалъ и издали наблюдалъ за происходившимъ.
Когда все стихло и якуты ушли, онъ вернулся и едва, едва живого Сомошку втащилъ на телѣгу. Въ ту же ночь Сомошка умеръ. Сосѣди, отъ которыхъ старикъ скрылъ причины смерти Сомошки, какъ люди опытные, хоронить его безъ разрѣшенія полиціи отказались. Старику пришлось поѣхать въ городъ за таковымъ разрѣшеніемъ, но оно не было дано и засѣдатель пріѣхалъ въ Теребиловку. При осмотрѣ имъ трупа, страшно изуродованнаго и представлявшаго сплошной темно-синій кровоподтекъ, фактъ насильственной смерти сталъ несомнѣннымъ. Началось слѣдствіе. Старикъ былъ посаженъ въ тюрьму, а многочисленная семья, состоявшая изъ сына Сомошки и цѣлой кучи маленькихъ дѣтей, осталась безъ средствъ. Якуты на собраніи рѣшили содержать семью на счетъ общества, такъ какъ Сомошка былъ къ нимъ причисленъ. Какая злая иронія! Якуты отдуваются и за живыхъ и за мертвыхъ!
На Платона, появившагося на теребиловскомъ горизонтѣ позже прочихъ теребиловцевъ, я всегда смотрѣлъ какъ на восходящую звѣзду. Первоначально онъ поселился со скопчихой, сожительствовавшей раньше съ якутомъ, отъ котораго у нея были дѣти **), въ жалкой юртенкѣ.
**) Скопчихи только кормить дѣтей не могутъ, но рожать могутъ. Это доказываетъ, что тѣлесное оскопленіе не достигаетъ цѣли. Такое указаніе скопцамъ очень не нравится, а потому они женщинъ называютъ „скудѣльнымъ сосудомъ".
Но, торгуя водкой и занимаясь разными темными дѣлами, какъ только гдѣ крупная кража совершится, такъ у Платона замѣтно необычное движеніе, — онъ построилъ домъ и завелъ хозяйство. Не имѣя собственной земли, онъ сѣялъ на землѣ пропитой у него якутами. Сосѣдъ его, Николай Богатый, человѣкъ одинокій, умирая, по завѣщанію оставилъ ему хорошую усадьбу; но хищная натура Платона, не имѣла предѣловъ. Подозрѣвая, что у старухи старовѣрки, жившей отъ него въ полуверстѣ, есть большія деньги, онъ звѣрски ее убилъ; но надежды его не оправдались, — у старухи не оказалось ни единаго гроша.
На краю Теребиловки жили два артиста съ своей достойной матушкой и живутъ вѣроятно еще и теперь. Они тонко умѣли обдѣлывать самыя возмутительныя дѣла и выходить сухими изъ воды, имѣя вездѣ, гдѣ нужно, своего человѣчка.
О! какъ одиноко и сиротливо чувствуется среди такой обстановки...
У окна сидѣла черная собака и передними лапами царапала по бревнамъ и окну и безпомощно стонала. Увидя чужую не знакомую собаку, я въ первый моментъ было на нее прикрикнулъ, но этотъ стонъ и безпомощность навели меня сейчасъ-же на мысль, что собака замерзаетъ, въ чемъ я убѣдился, когда втащилъ ее въ избу.
Она дрожала всѣмъ тѣломъ, заднія лапы не двигались, а глаза, о! никогда не забуду я этихъ глазъ, умоляли о помощи.
Читатель, о если-бы вы могли себѣ представить то величайшее наслажденіе, которое испытываетъ человѣкъ, возвращая жизнь другому существу, хотя-бы замерзающей собакѣ, въ то время когда эта жизнь у него самаго отнимается!
Какой замѣчательный, возвышенный подъемъ духа!
И знаете-ли, что я вамъ скажу? Только такимъ подъемомъ духа, тѣмъ или другимъ обстоятельствомъ вызваннымъ и можно объяснить ту эластичность и живучесть, которыя меня такъ поражаютъ въ человѣкѣ...
Я принесъ снѣгу и обложилъ имъ ея заднія лапы, приготовилъ ей пищу, но она не въ состояніи была ее принять. Это меня ужасно огорчило и удвоило мои хлопоты, за которыми я не замѣтилъ, какъ быстро пролетѣло время. Когда она черезъ нѣсколько часовъ оправилась, поѣла и стала двигаться, я рѣшилъ оставить ее у себя. Да и вообще она мнѣ понравилась: черная, глаза умные, а на лбу бѣлая звѣздочка. Я далъ ей имя „Дуракъ". Какъ она ласкалась ко мнѣ, какъ цѣловала меня. Точно хотѣла сказать, что всю жизнь будетъ помнить мое добро. Какъ пріятны такія ласки! Какъ весело смотрѣть въ живые глаза!
Въ теченіе тѣхъ немногихъ дней, что она прожила со мною, я уже не чувствовалъ себя такъ одиноко и сиротливо...
Черезъ недѣлю, когда я пошелъ на прорубь поить лошадь, я позвалъ съ собою Дурака. Вернувшись и задавши лошади корму, я вошелъ въ избу и тутъ только замѣтилъ, что дурака нѣтъ...
Дуракъ мой сбѣжалъ и... я опять остался одинъ среди этой давящей, гнетущей атмосферы, которая усугубляетъ и безъ того тяжелыя условія изгнанія..
П. Сербинъ.
"П. Сербин" - псевдоним. Настоящее имя - РОВЕНСКИЙ Павел (Фейфель) Владимирович (21.2.1858, г. Орехов Бердянского у. Таврической губ. — после 1934), чл. «Земли и воли», «Нар. воли», эсер. Арестован в 1878 за участие в студенческих волнениях. Выслан на родину, но продолжал вести революционную пропаганду среди студентов и рабочих. Вновь арестован в 1881, приговорен к каторжным работам в крепостях на 10 лет. В Карийскую тюрьму прибыл в 1884. По манифесту 1883 срок сокращен на треть. Вскоре выпущен на жительство вне тюрьмы. В янв. 1887 из-за столкновения с патрулем заточен на 5 мес в тюремный карцер. Летом 1887 отправлен на поселение в Якутскую обл. В 1893 переехал в г. Барнаул, а оттуда в Харбин, где был издателем и редактором газеты «Харбинский листок» (1905), там же вошел в партию эсеров. В марте 1906 за редактирование газеты осужден на 4 года каторги, замененной годом тюремного заключения, к-рое отбывал в Нерчинске. На поселение вышел в Чит. у. В 1907 уехал в Харбин. В 1908 снова арестован, осужден по делу партии эсеров и возвращен на поселение в Заб. Жил в Баргузинском окр. В 1912 переведен в г. Иркутск, в 1917 вернулся в Харбин, потом в СССР.
Лит.: Патронова А. Г. Гос. преступники на Нерчинской каторге (1861—1895 гг.): Материалы к «Энцикл. Заб.». — Чита, 1998. — Вып. 3.
При использовании материалов сайта обязательна ссылка на источник.