ЯШКА — СУХАРНИКЪ.

«Сибирскiй сборникъ» Вып. III, 1896

I.

— Ну, чего, Халзановъ, всѣ?

— Однако, Семенычъ, одного не хвататъ.

— Какъ не хватаетъ?

Молодой, щеголеватый фельдфебель быстро пробѣжалъ вдоль шеренги арестантовъ, тыкая каждаго рукою въ грудь, потомъ пересчиталъ сидѣвшихъ на телѣгахъ и остановился въ раздумьи.

— А, вѣдь, и впрямь, ребята, одного не хвататъ...

— Да вы, господинъ фельдфебель, — закричалъ староста, стоявшій у праваго фланга шеренги, — хохла, буторщика-то, считали? Эй, ты, Черногузенко!

Изъ-за телѣги съ арестантскими вещами выдвинулся маленькій старичекъ въ поношенномъ халатѣ.

— Ну, такъ и есть! Ахъ, ты хохлацкая морда!... Ты чего-же это прячешься, язви тебя?!...

— Та я тутъ, коло бутору...

— «Коло бутору!» Мазница проклятая! Мазепа!... зашумѣла партія.

— Ну. чего, пошелъ! — крикнулъ фельдфебель.

Партія тронулась. Впереди шли два солдата въ бѣлыхъ рубахахъ, потомъ кучка арестантовъ, опять нѣсколько солдатъ и нѣсколько телѣгъ съ больными и арестантскими вещами.

Это была обратная партія. Каждую недѣлю, почти круглый годъ, по большому иркутскому тракту идутъ партіи арестантовъ, слѣдующихъ въ каторгу. Приблизительно, черезъ каждыя сто верстъ разстоянія конвой мѣняется, каторжанъ принимаетъ новая команда, а прежняя, отдохнувши день или два, принимаетъ слѣдующихъ обратно и возвращается съ ними домой. Въ обратной партіи идутъ кончившіе срокъ каторжане, идутъ осужденные на поселеніе въ Якутскую область, а такъ-же поселенцы и крестьяне, зашедшіе на Амуръ безъ паспорта; идутъ еще иногда амурскіе солдатики, присужденные въ Иркутскую дисциплинарную роту. Никому изъ этихъ арестантовъ нѣтъ особеннаго разсчета бѣжать, и конвой не стѣсняетъ партію. Фельдфебель и большая часть конвоя размѣщаются по телѣгамъ.

Арестантская партія всегда начинаетъ путь отъ этапа быстрымъ, крупнымъ шагомъ. Пройдя двѣ-три версты, передовые замедляютъ шагъ, закуриваютъ и заводятъ разговоры.

Солнце выплывало далеко влѣво, изъ-за горъ, тянувшихся вдоль быстрой, горной рѣки. Трава еще блестѣла росой; пронесся свѣжій утренній вѣтерокъ.

— Однако, ребята, и попаритъ-же насъ сегодня, — замѣтилъ высокій, худощавый арестантъ, шагавшій въ первомъ ряду.

— Да-аа!..

— А большой сегодня станокъ?

— А вотъ надо левизора спросить. Эй, Сергачевъ! Сколько севодни верстъ?

Сергачевъ, низенькій, полный арестантъ, съ большой клочковатой бородой, отвѣтилъ густымъ басомъ:

— По штату, въ родѣ, какъ восемнадцать и три четверти.

— А много-ли прошли?

— По-моему, четверту идемъ, а на столбахъ чего-то напутано: то-ли три, то-ли пять... Дай-ка прикурить...

— Эхъ, ты! А ишшо левизоръ называешься?... Долженъ буквально знать...

— Какой онъ ревизоръ? На Карѣ бабъ ревизовать — это его дѣло...

— А знаете, ребята, Сергачевъ мнѣ вчера признался... началъ Яшка-сухарникъ и остановился, лукаво оглядывая слушателей. Слушатели улыбнулись, заранѣе уже предвкушая удовольствіе. Ахметка, молодой, высокій, плечистый татаринъ, шагавшій рядомъ съ Яшкой, загоготалъ во всю глотку. Изъ заднихъ рядовъ нѣкоторые, услышавъ Яшкинъ голосъ, прибавили шагу; но Яшка, въ качествѣ присяжнаго разсказчика и балагура, сдѣлалъ большую паузу, полѣзъ за пазуху, вынулъ трубку, кисетъ, раскурилъ, откашлялся.

— Ну, что разсказать, что-ли? — обернулся онъ черезъ плечо къ Сергачеву.

— Чего сказывать? Ничего я тебѣ не признавался. Ты хлопуша извѣстная....

— Валяй, валяй, Яшка!.... нетерпѣливо закричали слушатели.

— Подлѣзъ онъ ко мнѣ вчерась вечеромъ на нарахъ. Милый, говоритъ, Яшенька, такъ-какъ я, говоритъ, по старой вѣрѣ, у попа на духу не бываю, хочу я, говоритъ, тебѣ сказать, что у меня на тайныхъ мысляхъ. Надоѣла мнѣ, говоритъ, жисть арестантская. Вотъ какъ въ волость приду, охота мнѣ семью завести. Высватаю себѣ дѣвицу лѣтъ шестнадцати, чтобъ съ лица была бѣлая, румяная, коса русая до пятокъ. Поживу, говоритъ, съ ней маленько, а потомъ подамся въ городъ и высватаю себѣ другую, штобъ съ лица была смуглая, глаза черные съ отливомъ и волосъ черный.... Потому — я, говоритъ, одной масти не люблю... Штобъ одна была блонденка, а другая въ родѣ, какъ брунетка и штобъ одна меня завсегда блинамъ кормила, а друга — пельменямъ....

— Го-го-го!... — заревѣла партія. — Вотъ тебѣ и старикъ!

— Чего врать-то? — сердито забурчалъ Сергачевъ. — Совѣсти у тебя нисколько. Сказано: сухарникъ *).

*) Сухарникомъ арестанты называютъ смѣнщика, т. е. того, кто нанялся за какую-нибудь плату отбывать за другого каторгу. Случалось, въ голодные годы, что, получивъ нѣсколько фунтовъ сухарей, осужденный на поселеніе, шелъ лѣтъ на 20 въ каторгу.

— Это я-то вру? — неподдѣльно изумился Яшка. — Ахъ, ты!.. Да отсохни правый рукавъ, коли я вру!.. Вонъ и Ахметка рядомъ лежалъ, весь разговоръ слышалъ...

Ахметка оскалилъ большіе, бѣлые зубы.

— Нѣ-ѣтъ, братъ, другой разъ не скажи... Я брехуномъ не былъ... Меня и мамаша научали, когда мы съ ней въ Одессѣ на старомъ базарѣ хрухтою коммерцію вели: по правдѣ, говоритъ, Яшенька, живи, по правдѣ и очи вылѣзутъ. Слушаю, говорю, маменька, да изъ выручки половину себѣ въ карманъ...

— А что, Яшка, — спросилъ, послѣ нѣкоторой паузы, молодой, щеголеватый арестантъ Суворовъ, — какихъ ты бабъ больше уважаешь: рассейскихъ, али сибирячекъ?

— Ну, стану я ровнять чалдонку къ рассейской, а особливо къ нашей адесской...

— А по мнѣ, задумчиво возразилъ Суворовъ, всѣмъ бабамъ одна цѣна, — все равно...

— Равно, да не одно... Коли-бы равно, лазили-бы въ окно, а то норовятъ все больше въ двери... Чалдонка тѣмъ только и хороша, что къ нашему брату приверженность имѣетъ... Ужь на что семейскія: на головѣ цѣлая колокольня, глаза въ землю и все: «спаси Христосъ!» А мигни только правымъ зубомъ, ну и готово!.. Чалдонка ни испечь тебѣ, ни сварить, ничего этого не понимаить... У ей только и работы, что по субботамъ ножомъ полъ скребетъ, да того.... блины печетъ... Жили это, примѣрно, въ маленькой деревушкѣ, чалдонъ съ чалдонкой. Ну, вотъ, чалдонка и скажи своему мужу: паря, подломай у купца амбаръ: къ празднику съ крупчаткой будемъ. — Дура ты, говоритъ чалдонъ, да вѣдь вся деревня знаетъ, что мы крупчатки не покупали; какъ-же мы исть будемъ?... — Не бойся, говорить Селифонтьевна, никто не узнаитъ: я испеку, хуже яричнаго будитъ...

— Го-го-го! Ишь, стерва: «хуже яричнаго!»...

— Вотъ это хозяйка... Ну, а что-жъ чалдонъ?

— Чалдонъ? Трататонъ, конешно, снялъ со стѣны черезсѣдельникъ, да и давай свою Селифонтьевну благословлять: «не пакости муки, не пакости муки, крупчатка нонѣ шесть цѣлковыхъ».

— Ну и волынщикъ Яшка!... Что выдумалъ!..

— Зачѣмъ выдумалъ?... Чалдонъ даромъ што дуракъ, а хитрый, жадный... Попробуй у него украсть чего-нибудь, самую послѣднюю, негодящую вещь, дакъ вить онъ сто верстъ будитъ гнаться, коня загонитъ, а своимъ не попустится...

— Ну, и языкъ у тебя, Яшка!.. Однако ты, хлопче, черезъ свой языкъ въ Сибирь попалъ.

— Нѣтъ, дяденька, больше черезъ свои руки... А показать вамъ, какъ богатый чалдонъ съ поселенцемъ разсчитывается?

— Ну, ну, валяй!...

— Ну, вотъ только закурю.

Яшка свернулъ цигарку, закурилъ.

— А вить такъ за разговоромъ-то время легче проходитъ.. Брешешь, брешешь, глядишь, а пять верстъ и прошло... Все равно, какъ солдаты подъ музыку.. Вы-бы мнѣ, ребята, на починку струменту, примѣрно, хоть по пятиткѣ-бы накинули...

— Не сорветъ-ли, Яшенька?... Больно, ужь, жирно кушать хотите: должно, оберъ-грапское воспитаніе получили.

— Ничего, я къ жирному привышенъ: меня чалдонки все блинами на гольномъ маслѣ кормили...

— Да ну, будетъ вамъ волынку-то тереть... — вмѣшался сутуловатый, старый арестантъ, Блоха, съ приплюснутымъ носомъ на широкомъ, почти безусомъ и безбородомъ лицѣ. — Никто тебѣ и копѣйки не дастъ: все равно, на этапѣ проиграешься.. И тѣ бабы еще не родились, што-бы тебя блинами на гольномъ маслѣ кормили... Вашего брата больше мордой объ столъ угощаютъ...

— Вѣрно, братъ, не отказуюсь... Случится, такъ и мордой объ столъ шлепнутъ. Да и Блохѣ, однако, фартило: поди все объ ха-а-рошій, дубовый столъ мордой стукали... Вишь морда-то у нашей Блохи блиномъ стала, а носъ куды-то, должно, въ командировку отправился!...

— Го-го-го! Съ этимъ Яшкой свяжись, все одно, какъ съ фальшивой монетой.

— Я, братъ, за словомъ въ карманъ не полѣзу: у меня, братъ, языкъ не втянетъ... Мы съ Сергачевымъ смѣлые. Знаете, какъ Сергачевъ на Карѣ съ завѣдующимъ сурьезный разговоръ имѣлъ? Сергачевъ слово, а завѣдующій его въ морду. Сергачевъ, конешно, нисколько не обробѣлъ, да опять ему слово, а завѣдующій его, конешно, опять въ морду, ну и пошло... Сергачевъ слово, завѣдующій въ морду, Сергачевъ слово, завѣдующій въ морду... А все-жъ таки Сергачева верхъ вышелъ: первому-то завѣдующему надоѣло въ морду давать... Сергачева ужь пороть повели, а онъ все кричитъ: я молчать не стану, и покуль пороли, все ревѣлъ...

— Кто тебѣ повѣритъ, продажная твоя душа, — пробурчалъ сердито Сергачевъ, — ты, должно, и совѣсть свою за сухари продалъ.

— Да ну, будетъ вамъ! Ты лучше, Яшка, про чалдона-то, да про поселенца.

— Валяй, Яшенька, валяй!

Яшка откашлялся, подмигнулъ всѣмъ. Изображая въ дальнѣйшемъ разсказѣ «чалдона», Яшка говорилъ въ носъ, изображая поселенца, старался подражать Сергачеву.

— Богатый чалдонъ Трататонъ Иванычъ Безматерныхъ этта поужиналъ, сидитъ ноги вытянулъ, икаетъ, пузо чешетъ. Поселенецъ (Сергачевъ, къ примѣру сказать) пришелъ съ куфни, сталъ коло порога. Дальше у ихъ идетъ разговоръ.

— Тебѣ чего, паря?

— Къ вашей милости, господинъ хозяинъ: такъ-што завтра отправляться думаю, дозвольте разсчетъ получить.

— Разсчетъ, говоришь?

— Разсчетъ.

Трататонъ Иванычъ поковырялъ въ носу.

— Ну, чего-жъ бы, однако... Сколь тѣ слѣдуетъ?

— Двѣнадцать цѣлковыхъ, если вашей милости будетъ вгодно...

— Двѣнадцать?... Чего-то, однако, дивно... Паря-баба, подай-ка шшоты!.. Двѣнадцать, двѣнадцать... А ты пошто штрафы-то не считашь?

— Каки штрафы, Трататонъ Иванычъ? Кажись, изъ послѣднихъ силъ возможности...

— Ты въ Николу хозяйку шлюхой облаялъ: полтора-то цѣлковыхъ скостить надоть...

— Да вить я выпимши былъ... Вы мнѣ въ тѣ поры морду во какъ набили...

— Морду набилъ, на то я хозяинъ. Тебя въ каторгѣ-то, поди и не такъ парили.. Ну, Богъ съ тобой, будетъ съ тебя и цѣлковый... Со стряпкой въ Ильинъ день на заимку ѣздилъ, — три цѣлковыхъ. Тутъ, ужь, паря, ничего не скощу.

— Помилуйте, мы за сѣномъ ѣздили. Никакихъ глупостевъ у меня и въ головѣ не было..

— Ну, это, паря, твое дѣло, было али не было... Не было — самъ дуракъ... А коли принесетъ, такъ мнѣ расходъ: и бабкѣ и попу платить... Кошкѣ опять на хвостъ наступилъ..

— Да это грабежъ!

— А вотъ, поговори больше, такъ я тѣ покажу грабежъ. Побью опять морду, да и выгоню безо всего...

— Вѣрно, Яшка!... закричали арестанты. — Такъ, такъ, совсѣмъ по-чалдонски!...

— Ну, не со всякимъ-же поселенцемъ такъ поступятъ, — замѣтилъ Суворовъ, — другой въ зубы-то ему глядѣть не станетъ... Это вонъ съ Сергачевымъ, либо съ хохломъ буторщикомъ...

— Ну, ужь, парень, какъ пофартитъ... Въ зубы давать, такъ надо такой разсчетъ вести, что, можетъ, и самому отвѣтъ придется получать...

— Эй, вы! Пошто хлестко побѣжали?! — закричали отставшіе отъ Яшки и его слушателей солдаты и арестанты.

— Што вы, съ кола штоли сорвались? Язви васъ! — закричалъ ефрейторъ.

Кучка арестантовъ остановилась.

— Да мы вонъ за имя идемъ, — указалъ одинъ изъ арестантовъ на двухъ конвойныхъ, шагавшихъ впереди.

— Пошто бѣжать-то? Станокъ небольшой...

— Да это, господинъ ефрейторъ, Сергачевъ все впередъ бѣжитъ, къ невѣстѣ поспѣшаитъ: какъ-бы кто не перехватилъ.... — замѣтилъ Яшка при общемъ хохотѣ.

— Ну, чего? Пошелъ ровнымъ шагомъ! Версты три пройдемъ и привалъ будетъ...

Партія замедлила шаги. Дорога шла по узкому промежутку между нависшими, отвѣсными скалами и быстрой горной рѣкой. Отъ рѣки повѣяло свѣжестью... Партія обошла скалу и вышла на высокую широкую площадку. Яшка наклонился надъ перилами, заглянулъ внизъ, гдѣ шумно бѣжала по камнямъ рѣка, глубоко вздохнулъ и обернулся.

— Эхъ, господинъ фельдфебель, сдѣлаемъ здѣсь привалъ: ишь какъ тутъ ловко!...

— Ну, чего, сдѣлаемъ, лѣниво отвѣтилъ фельдфебель, протирая полусонные глаза. Солдаты стали большимъ полукругомъ. Арестанты присѣли на землю, другіе, отвязавъ отъ телѣгъ котелки, отправились къ рѣкѣ пить воду Яшка растянулся и заложилъ руки подъ голову.

— Э-эхъ, ребята, кабы теперь въ Адестѣ на прикрасномъ мѣстѣ: Команъ ву портеву, на Пересыпѣ живу, на Дерибасовску гулять хожу... Славный городъ, да не пришлось въ ёмъ жить... Теперь это выйдешь на бульваръ, станешь коло Дюка: по морю пароходы бѣгутъ, по берегу чугунка свиститъ... А то подашься на вокзалъ, Куликово поле... Кажный день поѣзда и приходятъ и уходятъ, тольки не зѣвай... У насъ тамъ самая настоящая работа была... Бывало, въ день рублей по десяти на брата приходилось... Какъ первый звонокъ вдарятъ, суета подымется, не приведи Господь: кажный въ вагонъ спѣшитъ... Ну, тутъ и себѣ бѣжишь да въ дверяхъ еще нарочно станешь, чтобъ больше толкотни было.. Чудной народъ бываетъ на свѣтѣ, особливо барыни. Пошла это у нихъ мода — маленькія сумочки на цѣпочкахъ въ рукахъ носить. Коли, молъ, у меня въ рукахъ, такъ ужь накрѣпко, никуды не дѣнется... Высмотрѣлъ я это себѣ одну такую: ходитъ по пержу, тарнюромъ крутитъ... Зашла это она на самый конецъ пержа, народу кругомъ никого нѣту; я подбѣжалъ да за эту самую сумочку: «давай сюды!» Она отъ страху тольки руки разставила. Я сумочку сбрилъ, да между вагоны. Слышу, потомъ, барыня реветъ не своимъ голосомъ, а меня, ужь, поминай: Митькой звали.

— Ну, а чего было въ сумочкѣ-то?

— Въ сумочкѣ?... Партамапетъ дамскій, рублей этакъ пятьдесятъ въ ёмъ деньгами, платокъ, письмо, должно отъ милаго: цѣлую, говоритъ, тебя несчетно и въ губы и въ зубы... И все это амбре-духами наскрозь прошло... Должно къ милому собиралась ѣхать...

— Вотъ тебѣ и поѣхала!.

— Ничего! Достала другихъ пятьдесятъ рублей... Развѣ барынѣ долго достать: раза два передъ мужемъ хвостомъ вильнула — и пятьдесятъ рублей.

— Знаешь ты очень барынь-то!

— Должно знаю, коли говорю.

— Да ну, будетъ вамъ!...

— Одначе, ребята, скоро нашъ фартъ въ Одессѣ кончился... Стали жандары примѣчать. Ну, мы тоже на фокусы пустились: повѣсишь сумку черезъ плечо; билетъ, этта, старый какой-нибудь подъ ленту на шляпу засунешь, ну, конешно, въ хорошемъ пальтѣ, при часахъ, совсѣмъ будто фонъ-баронъ какой въ дорогу собрался... Былъ тамъ, одначе, зда-а-аровый жандаръ, за старшаго у нихъ считался, и такая со всего свѣту шельма... Подойдетъ, этто, къ тебѣ и штобъ лишняго скандалу въ публикѣ не дѣлать, вѣжливо такъ склонится: «господинъ, говорить, васъ тамъ дама изволитъ на крыльцѣ спрашивать», а самъ глазами-то сердито вертитъ: «иди, молъ, не то худо будетъ». Идешь, этто, онъ сзади вѣжливо провожаетъ, а выведетъ на крыльцо, да какъ засвѣтитъ по шеѣ, такъ ступеньки мордой и пересчитаешь... А крыльцо-то высокое, ступеньки-то, чертъ ихъ побери, все каменныя.. И што-жь вы думаете? И вить заставили съ родного городу уѣхать, а то-бъ я развѣ Одессу покинулъ когда-нибудь?..

— Ну, трогай, ребята! крикнулъ фельдфебель....

II.

Партія сумерничала. Часть арестантовъ лежала на нарахъ въ разныхъ позахъ. Кто мурлыкалъ про себя пѣсню, кто насвистывалъ. Кто-то на верхнихъ нарахъ зѣвалъ и приговаривалъ: «охъ, грѣхи тяжкіе!» Въ узкомъ проходѣ между нарами и стѣной прогуливался молодой арестантъ и въ полголоса напѣвалъ:

Отецъ мой въ Москвѣ, а мать моя въ Тамбовѣ,

А я, какъ дуракъ...

Дуракъ и есть! крикнули съ верхнихъ наръ.

Блоха, партіонный майданщикъ, зажегъ было свѣчку, разложилъ на постланномъ на нарахъ халатѣ двѣ колоды картъ и рубля на два мелочи, но желающихъ играть въ штоссъ не оказалось, и Блоха, закрывъ «банкъ», затушилъ свѣчу и легъ на нары. Неподалеку отъ него нѣсколько человѣкъ сидѣли на нарахъ, поджавъ подъ себя ноги и занимались разговорами.

— Такъ ты въ которомъ, говоришь, рудникѣ былъ?

— По первости-то въ Зерентуѣ, а опосля того въ Алгачахъ.

— Ну, а работа-то, чего, чижолая?

— Работа-то ничего, а вотъ пишша-то скверная, да и начальство все злющее, не приведи Господь... Розги да плети, — только у ихъ и приказу есть....

— А на Карѣ-то, думаешь, лучше? — замѣтилъ Сергачевъ — еще почище ироды-то будутъ. Думаешь, хорошій-то человѣкъ пойдетъ въ тюремные-то смотрителя?

— А вамъ зачѣмъ хорошій человѣкъ понадобился? — вставилъ Яшка-сухарникъ, который до сихъ поръ лежалъ на нарахъ, задравши кверху ноги и напѣвалъ: «по карманамъ вѣтеръ вѣитъ, кошелекъ пустой лежитъ»... — Вѣдь вы хорошаго человѣка на сухомъ берегу утопите.... «Розги, да плети!»... А вамъ чего-же? Шампанскаго, да бляманже што-ли? Шпана вы проклятая! Тоже не нравится имъ!

— Да ты чего, Яшка взъѣлся?.... На носъ тебѣ наступили, чего-ли? Не про тебя и рѣчь...

— Терпѣть не люблю, когда эта шпана вякаетъ.

— «Шпана, шпана!» — сердито вмѣшался Блоха — А ты хто такой, продажная твоя душа?!.. За фунтъ сухарей въ каторгу продался, а туда-же лѣзетъ...

Всѣ затихли. Многіе слѣзли съ наръ и обступили спорящихъ. Блоха былъ старый бродяга. Въ Срѣтенскѣ, какъ только сформировалась партія, онъ обзавелся картами, свѣчами, нѣсколькими фунтами сахару и табаку и сталъ майданщикомъ. Во время игры въ карты, онъ ссужалъ играющихъ деньгами за большіе проценты и подъ залогъ халатовъ, бродней и другихъ арестантскихъ вещей. Характера Блоха былъ угрюмаго, разговаривать не любилъ и глядѣлъ исподлобья. Онъ, да еще Сергачевъ не смѣялись остротамъ Яшки-сухарника.

— Ну, ребята, — крикнулъ Яшка, — теперь шпана не робѣй, у ей абвакатъ выискался!.. Теперь на эту самую Блоху надо черный фракъ съ хвостомъ надѣть, голову пополамъ расчесать, на носъ пиксне надѣть... И выйдетъ: франтъ — сапоги въ рантъ, подлѣ носа папероса, подлѣ вуха оплеуха..

— Вотъ, видишь, какой ты подлецъ: сейчасъ и въ кусты убѣжалъ...

— Чего убѣжалъ?.. Нисколько не убѣжалъ; это у меня присказка, а сказка пойдетъ впереди; а только чудно мнѣ, что эта самая Блоха, которая што она со шпаны кровь сосетъ, и вдругъ абвакатомъ за шпану объявляется... Дѣйствительно, я сухарникъ.... Придетъ нужда и въ парашники наймешься, а тольки я, братъ, майданщикомъ не бывалъ, своего брата не опутывалъ... Оно, конешно, кажному человѣку не въ примѣръ пріятнѣе въ собственномъ домѣ сидѣть, съ собственной бабой чаи распивать, наливку пряниками закусывать, чѣмъ, такъ сказать подъ розги ложиться, либо морду подъ чужой кулакъ подставлять.... А хто-жь всему этому причиненъ?... Кажный человѣкъ самъ себѣ причиненъ и нихто больше... Конешно, и начальство всякое бываетъ. Такого какъ Палкина племянникъ, по всему свѣту не сыскать... А тольки: по Сенькѣ шапка, по Сенькиной матери колпакъ. По шпанѣ и начальство... Былъ на Карѣ смотритель Яковъ Львовичъ Большаковъ — всѣхъ мѣръ господинъ.. И вотъ къ примѣру сказать, два человѣка на свѣтѣ: смотритель Яковъ Львовичъ, который што ни пайкомъ арестантскимъ, ни одежей пользоваться не хочетъ, а наказывать человѣка розгами за грѣхъ почитаетъ, и есть арестантъ Яшка-сухарникъ, первый крутель по Карѣ, столяръ, маляръ, плотникъ и воровать охотникъ... Одинъ человѣкъ съ полной совѣстью, а другой съ потерянной... Ну, вотъ Яковъ Львовичъ и говоритъ: «вотъ тебѣ, Яшенька, паекъ полностью, вотъ тебѣ одежа полностью, осудили тебя, конешно, другіе люди въ каторжную работу, и ты, слѣдственно, какъ состоишь обязательнымъ, то долженъ ты съ Суворовымъ, да съ Ахметкой поставить на казну кажный день двѣ сажени дровъ... Слушаю, говорю, ваше благородіе... Ваше дѣло приказывать, мое дѣло сполнять... Ну, конешно, утро вечера мудренѣе... Пришло утро, я первымъ дѣломъ къ Ахметкѣ и къ Суворову: такъ и такъ, молъ, ребята, чорта-ли намъ сажени ставить, пойдемъ лучше золотишка помоемъ... Суворовъ и Ахметка ребята, конешно, дружные: не ставить, такъ не ставить, пущай имъ чортъ сажени ставитъ... Отправился я первымъ дѣломъ въ зимовье, а тамъ добрые люди штоссъ разложили... Сёмъ-ка я карту поставлю. Вынулъ изъ кармана сколько было, поставилъ на карту, — бита... Снялъ халатъ, поставилъ, — бита... Снялъ бродни, — бита... и въ концѣ концовъ умылъ я всю одежу полностью, весь паекъ полностью, да еще и за два мѣсяца впередъ... Блохѣ, конешно, фартъ, потому вся одежа пошла ему за два цѣлковыхъ, паекъ за цѣлковый... Блохѣ дивидентъ большой!... А Яшка-сухарникъ залѣзъ нагишомъ подъ нары и лежить... Лежить Яшка день, другой, а въ концѣ того спехтакля доложили Якову Львовичу, што никакихъ дровъ на Ключевкѣ не поставлено. Пошелъ Яковъ Львовичъ по зимовьямъ ревизію производить... Вытащили Яшку изъ-подъ наръ.. «Ты что это, Яшенька, нагишомъ?» — «Не пофартило, ваше благородіе»... — «Подлецъ ты, подлецъ, Яшенька! Дайте ему, подлецу, полнякъ»... Выдали мнѣ опять одежу полностью, а къ вечеру я опять нагишомъ подъ нарами.. Вытащили меня опять изъ-подъ наръ и давай меня Яковъ Львовичъ изъ собственныхъ рукъ палкой благословлять.. Бьетъ, а самъ плачетъ: «никогда я палачемъ не былъ, черезъ васъ, подлецы, въ злодѣи попалъ»... Ну, я, конешно, реву: «тоже, смотри на него, людей мучаитъ; загнали человѣка отъ родного отца-матери, мучаютъ бѣдну сироту, кровопивцы!» Въ то само время хлѣбопекъ промотался: до перваго числа еще дёнъ десять, а у него муки ни пылинки. Купилъ Яковъ Львовичъ на свои деньги муки, велѣлъ смѣнить хлѣбопека и выбрать другого... Собрала шпана въ зимовьѣ въ родѣ какъ засѣданіе.. Кого выбирать?... Кого? Конешно, Яшку-сухарника: парень проигрался, надо ему поправиться... И сталъ Яшка хлѣбопекъ, какъ-никакъ — шишка... Поморщился Яковъ Львовичъ, однако, какъ-же противъ всей артели иттить... И сталъ Яшка казенну муку заметать... Яшка парень ловкій: проигралъ муку, проигралъ кули... Проигралъ-бы казенную печь, да Блоха подъ ее ничего не даетъ. Выстроилъ Яковъ Львовичъ всю артель передъ конторой, вывели Яшку съ темнаго карцеру... «Вы его, говоритъ, ребята, выбрали, вы его и судите»... Стали Яшку пороть при всемъ народѣ: двое держатъ, двое дерутъ... Конешно, «смотритель злодѣй, тигра лютая, арестантской кровью питается!». А такихъ Яшекъ у Якова Львовича больше сотни, а Яковъ-то Львовичъ одинъ... И какъ пришла ему смѣна, не оказалось у Якова Львовича ни дровъ, ни муки, ни вещей казенныхъ... Кто-жъ теперь, слѣдовательно, подлецъ выходитъ?

Отвѣта на Яшкинъ вопросъ не послѣдовало.

Съ шумомъ распахнулась дверь, вошелъ ефрейторъ со свѣчей въ рукахъ, за нимъ нѣсколько человѣкъ солдатъ.

— Ну, чего, ребята, становься на повѣрку!..

Г. Ф. Савченко.

(OCR: Аристарх Северин)