Cонъ.
(Новогодняя сказка).
"Сибирская жизнь"№1, 1899 г.
Былъ канунъ Новаго года. Сидя передъ ярко пылавшимъ камелькомъ, одинокій въ чужой непривѣтливой странѣ, я почти невольно остановился мыслью на итогахъ уходившаго въ вѣчность стараго года.... Чѣмъ его помянутъ мои ближайшіе сосѣди, обитатели убогихъ юртъ, разбросанныхъ по всему лицу необъятной Якутской земли? Картина за картиной, словно въ какомъ-то фантастическомъ калейдоскопѣ, мелькали передъ глазами и чувства „кающагося культурнаго человѣка" властно овладѣли мною....
Безпомощно, какъ-бы ища защиты, я взглянулъ на лежавшія на полкахъ книги, но... на корешкахъ переплетенныхъ книгъ только вспыхивали, то опять тускнѣли золотыя буквы, словно проблески совѣсти у начинающагося каяться грѣшника... Книги!?... Что мы со всѣми нашими книгами сдѣлали для нихъ!
Въ юртѣ становилось невыносимо. Я вышелъ. Морозъ, грозно шикая, съ шумомъ запротестовалъ противъ этой затѣи... Но я не внялъ его зловѣщему предостереженію и при слабомъ свѣтѣ луны брелъ все впередъ и впередъ по знакомой тропинкѣ. Молчаливая, какъ смерть, лѣсная стража загораживала дорогу безхвойными, непокрытыми снѣгомъ вѣтвями, словно оберегая сокровенныя тайны молчаливой тайги... Я, то и дѣло, отводилъ ихъ въ сторону и рѣзкій сухой трескъ ломающихся вѣтвей раздавался по лѣсу. И вновь все стихало, только сзади кто-то все продолжалъ шикать — то замерзало мое собственное дыханіе.
Вдругъ твердая укатанная тропика исчезла и я завязъ въ снѣгу. Только тогда властно заговорилъ инстинктъ: скорѣй на дорогу, домой, къ теплу, къ свѣту, къ жизни... Но... я завязалъ все болѣе и болѣе, падалъ, натыкаясь на скрытые подъ снѣгомъ пни, поднимался и опять, и опять падалъ. Ползучіе корни хватали меня за ноги, я путался въ кустарникахъ и изо всѣхъ силъ боролся съ этимъ молчаливымъ, но страшнымъ врагомъ... Но вотъ я выбился на тропинку и въ изнеможеніи сѣлъ на торчащій изъ земли пень...
Луна скрылась за деревьями и лучи ея, словно крадучись, проникали на тропинку. Густой туманъ стлался на мерзлую землю, на кустарники и деревья, мало по малу заслонилъ собою все и неподвижно стоялъ предо мною. Вдругъ на его молочномъ фонѣ что то какъ будто зашевелилось. Я сталъ пристальнѣе всматриваться и ясно отчетливо увидѣлъ передъ собою... женщину. Происходило что-то необыкновенное. Она наклонилась ко мнѣ и, ласково улыбаясь, спросила:
— Узнаешь меня?
Только тогда я узналъ ее... Да! Это была она таинственная шаманка Туаярикса-Коо-Удаганъ... *) Русые, волокнистые волосы ея, какъ алый шелкъ, спускались ниже пояса; лобъ блестѣлъ, какъ отшлифованное серебро; выгнутыя брови надъ черными вкрадчивыми глазами чернѣли, какъ хвостъ камчатскаго соболя; на обѣихъ щекахъ, словно двѣ красныя лисицы, игралъ румянецъ; изъ за тонкихъ губъ свѣтились бѣлые, какъ серебро, зубы, а прямой носъ напоминалъ бедровый мозгъ шести-травнаго коня. Сквозь одежду бѣлѣла кожа, сквозь тѣла блестѣла кость, сквозь кость просвѣчивалъ волнующійся мозгъ...
*) Описаніе красавицы заимствовано изъ записанной мною въ Намскомъ улусе сказки „Младенецъ — сирота".
Видишь блестящую сквозь туманъ маленькую звѣздочку? — вновь спросила шаманка... Это та слеза, которую ты уронилъ, вспоминая о нашей злой судьбѣ... Чѣмъ чаще вы, нуччи (русскіе), будете такія слезы ронять, чѣмъ больше будетъ такихъ звѣздочекъ, — тѣмъ счастливѣе будетъ саха (якутъ), тѣмъ счастливѣе будете и вы сами...
— Пойдешь со мной?
Я, молча, согласился.
Лѣсъ становился все рѣже и рѣже. Мы вышли на большой лугъ.
— Смотри!...
Передъ нами была толпа людей, вооруженныхъ только луками и стрѣлами, съ отчаяніемъ отбивавшаяся отъ стрѣляющихъ въ нее изъ ружей и пушекъ. Какъ шишки въ тайгѣ осенью, падали якуты, обагряя кровью родную землю... Стоны умирающихъ, плачъ женщинъ и дѣтей, вздохи старцевъ оглашали воздухъ.
— Стойте, стойте! — кричали побѣжденные, бросая вороха мѣховъ къ ногамъ побѣдителей. Выстрѣлы прекратились. Все стихло. Только издали жалобно стонали удары шаманскаго бубна, да громкія восклицанія занятаго комланіемь оюна (шамана).
— Пойдемъ туда!
Въ юртѣ шаманъ заклиналъ грозную бабушку оставить души лежавшихъ въ юртѣ больныхъ... Обѣщалъ жертвы, приношенія... Но смерть не ждала...
Мнѣ стало жутко.
— Это еще что? Эти умрутъ — родятся другіе, здоровые... А вотъ съ такими что дѣлать?
Мы оказались среди покрытыхъ коростами сифилитиковъ. Вотъ гдѣ несчастье — грустно промолвила шаманка.
Тутъ все погибло. И они, и дѣти ихъ, и дѣти дѣтей... Погибли они, погибнуть и всѣ тѣ, къ которымъ они прикоснутся, погибнемъ и мы всѣ, если... Я не переспрашивалъ, что „если"...
— А это не сифилисъ?
— Не такая-же зараза — вновь заговорила шаманка, указывая на новую картину.
Въ, накуренной юртѣ, на разостланной на полу „сонѣ“ **), играло въ засаленныя карты нѣсколько пьяныхъ якутовъ. Отъ времени до времени игра прерывалась, и гостепріимный хозяинъ — поселенецъ подносилъ играющимъ водку...
**) Верхняя одежда якутовъ.
— Этого мы тоже безъ васъ не знали!... — И опять все, бывшее въ юртѣ, исчезло, какъ видѣніе, и смѣнилось другой картиной.
Въ углу, за столомъ, подъ образами — сидѣлъ тоенъ... Рядомъ съ нимъ — писарь изъ поселенцевъ, а передъ ними, въ отрепьяхъ изъ дабы, какой-то захудалый «іеранасъ» (бѣднякъ).
— Помоги, тоенумъ (господинъ), сжалься! — молилъ якутъ. — Послѣдняя коровенка пропадаетъ.
— Ты-же не хочешь, догоръ (пріятель). Что могу, то и дѣлаю. Не отказываю. Бери хоть возъ сѣна, хоть два... Сейчасъ и росписку напишемъ...
— Возьми хоть три за одинъ... Пяти не смогу... Опять безъ сѣна останусь...
— Какъ хочешь... Ты же вольный человѣкъ... Твоя воля!...
Я не выдержалъ и, какъ шальной, выбѣжалъ изъ юрты...
— Стой! Успокойся! — догнала меня шаманка...
— Не мучь! Не могу! Взмолился я.
Но она опять взяла меня за руку и, указывая на стоящія надъ нами неподвижно маленькія яркія звѣздочки, вновь заговорила...
— Видишь? Это все тѣ-же слезы раскаянія... Ты — не одинъ... Но, пока онѣ только слезы, — онѣ насъ не согрѣютъ, не спасутъ... Грѣхи не слезами искупаются. Пора приступать къ дѣлу! Пора просыпаться! Проснитесь!...
— Проснитесь же, проснитесь! — будилъ меня товарищъ, пришедшій ко мнѣ, желая вмѣстѣ провести канунъ Новаго года.
К. О. Н.