Улусные сценки и люди.
(Изъ якутской жизни).
I.
Тонъ-нуча *).
«Восточное обозрѣнiе» №145, 8 декабря 1895
Старый Уйбанъ со своей старухой находились въ безвыходномъ положеніи. Былъ мартъ мѣсяцъ. Съѣстное вышло все, даже таръ **) и тотъ былъ на исходѣ. Старуха едва наскребаетъ въ ушатѣ его зазеленѣвшіе остатки и разогрѣваетъ «унданъ». Лепешки они не видятъ чуть-ли не съ масляницы, а мяса — такъ и съ самаго Рождества. Чай пьютъ они тоже довольно рѣдко; это случается, когда старуха сходитъ куда-нибудь къ русскимъ: къ священнику, дьячку или въ управу къ писарю, и тамъ получить на одну, двѣ засыпки. Сѣна давно нѣтъ у стариковъ и единственное ихъ достояніе, тощая стельная коровенка, недѣли двѣ уже какъ выгоняется въ покрытое еще снѣгомъ поле глодать обнаженныя тальниковыя вѣтви. Изъ ближнихъ кустовъ доносится ея жалобное, голодное мычанiе.
*) Тонъ-нуча — русскій, не знающій по якутски.
**) Кислое молоко съ водой.
Все это Уйбанъ со старухой испытывали каждый годъ и подобное положеніе не было новостью въ ихъ жизни, но дѣло было въ томъ, что наступалъ «Христовъ Кюнь» (Христовъ день Пасха), и остаться безъ хлѣба и чаю къ Свѣтлому празднику было и грѣшно, и стыдно.
Это обстоятельство невольно заставило стариков погрузиться въ грустную думу.
— Э, старуха, пойду-ка я къ «тонъ-нуча», — наконецъ сказалъ Уйбанъ, — Онъ дастъ хоть чаю, хлѣба-то, я знаю, у него самого нѣту; вотъ ужь два мѣсяца, какъ ему привезли изъ города, вышелъ, должно.
Старуха ничего не отвѣчала и, очевидно, вполнѣ сочувствовала идеѣ своего мужа.
Уйбанъ набросилъ на плечи «саныяхъ» (кафтанъ изъ телячей шкуры) и отправился въ путь.
Нерѣшительной походкой шелъ онъ къ юртѣ тонъ-нучи. Хотя онъ хорошо зналъ, что у нучи не хватитъ духу отказать ему въ просьбѣ, тѣмъ не менѣе, идя къ нему, онъ всегда какъ будто боялся чего-то.
Такъ было и теперь. Чѣмъ ближе подходилъ онъ къ юртѣ русскаго, тѣмъ болѣе рѣшимость покидала его и онъ замедлилъ шаги. Ему уже представлялась ждущая его картина. Вотъ онъ входитъ, долго стоить у дверей, пока, наконецъ, «нуча», оторвавшись отъ книги или газеты, взглянетъ на него сквозь очки и ломанымъ языкомъ спросить: — тохъ еха надо?
Уйбанъ инстинктивно чувствуетъ, что «нуча» въ сущности добрый человѣкъ, а между тѣмъ лицо у него такое суровое, глаза такiе строгіе, что ему дѣлается какъ-то неловко и онъ робѣетъ. Въ особенности онъ не любитъ эту глубокую морщину надъ переносьемъ нучи: она придаетъ ему еще болѣе строгій видъ...
Съ такими мыслями подошелъ старикъ къ стоявшей въ отдаленіи отъ строеній поселка юртѣ «тонъ-нучи», открылъ дверь за кусочекъ ремня и вошелъ въ юрту.
Тонъ-нуча съ красивымъ, интеллигентнымъ лицомъ, окаймленнымъ маленькой бородкой, въ очкахъ, сидѣлъ погруженный въ чтеніе надъ раскрытой книгой, облокотившись обѣими руками на столъ и подперевъ ими голову, — въ позѣ, которую особенно не любилъ старый Уйбанъ. Онъ зналъ, что если ужь русскій сидитъ въ такой позѣ, то отъ него не скоро дождешься вопроса.
Уйбанъ подошелъ къ топившемуся камину и протянулъ руки къ огню.
Въ ожиданіи вопроса хозяина, онъ разсматривалъ незатѣйливую обстановку юрты, хотя находясь съ хозяиномъ въ тѣсныхъ сношеніяхъ по продажѣ молока и другимъ хозяйственнымъ надобностямъ нучи, онъ былъ достаточно хорошо знакомъ съ нею. Взглядъ его то блуждалъ по книгамъ, выстроившимся въ рядъ на полкѣ въ переднемъ углу, то по нарѣ съ постелью и лежащей на ней газетой, и наконецъ, остановился на фигурѣ хозяина.
Но нуча все сидѣлъ, погруженный въ чтеніе.
Наконецъ Уйбанъ рѣшился дать знать хозяину о своемъ присутствіи нерѣшительнымъ кашлемъ.
Нуча нехотя оторвался отъ книги и спросилъ его: —тохъ еха надо, Уйбанъ? — (что тебѣ?)
— Къ тебѣ пришелъ, тоёнъ (господинъ)... — робко забормоталъ старикъ.
— Какой я тебѣ тоёнъ, говори, что нужно... ну, скорѣе, мнѣ некогда, — перервалъ его хозяинъ.
Уйбанъ немного ободрился и началъ жалобнымъ тономъ: — знаешь самъ, сѣно у меня не родилось прошлымъ лѣтомъ, корова — однѣ кожа да кости; сколько отъ одной коровы масла получишь? да какое и было, — все ушло на подать.
— Ну, тохъ надо? говори — обратился къ нему «нуча».
— Да вотъ «Христовъ» скоро. Чайку-бы да два-три фунта муки на лепешку; молокомъ заплачу, когда корова отелится, — все еще робко говорилъ Уйбанъ.
— Ну, братъ, я самъ безъ хлѣба, — сказалъ, вставъ съ «орона» и направляясь въ заднюю сторону юрты, хозяинъ. — А чаю я тебѣ дамъ. Только отправляйся скорѣе, пожалуйста, а то мѣшаешь.
Съ этими словами хозяинъ взялъ съ полки нѣсколько разломанныхъ четвертушекъ кирпичнаго чаю и даль одну изъ нихъ Уйбану.
— А сахару надо? — обратился онъ къ нему, завертывая въ бумагу нѣсколько большихъ кусковъ сахару.
— Дай, если есть... два кусочка... Нуча протянулъ ему сахаръ.
— За хлѣбомъ приходи, когда пріѣдетъ изъ города Сенька, — сказалъ онъ, снова садясь за книгу.
Уйбанъ закланялся: — Багыбо, тоеномъ!..
Тонъ хозяина былъ настолько мягокъ и Уйбанъ настолько ободрился, что не могъ устоять противъ искушенія попросить у нучи еще два листочка черкасскаго табаку, соблазнительно развернутаго въ бумагѣ на столѣ.
— Э! дай два листочка, — кинувъ сладострастный взоръ на табакъ, уже довольно фамильярно обратился онъ къ хозяину. — Съ Рождества не тянулъ.
— Ну бери, — сказалъ ему «нуча», — только смотри, не больше двухъ, а то мнѣ и самому не хватитъ до горочита ***). Да проваливай поскорѣе!
***) Такъ зовутъ всякаго, пріѣхавшаго изъ города.
Уйбанъ осторожно взялъ два листика, отодралъ тутъ-же отъ разложеннаго на столѣ вмѣсто скатерти № газеты кусочекъ бумаги, завернулъ въ него табакъ и, еще разъ поклонившись хозяину, вышелъ изъ юрты.
Весело шелъ Уйбанъ домой. Теперь у него будетъ и чай, и лепешка, и сахаръ, и табакъ. Удивляясь добротѣ нучи, Уйбанъ теперь не понималъ своего страха передъ нимъ.
— Ну , старуха, чай есть къ Христову и мука будетъ, нуча даже и сахару далъ, вотъ и табачкомъ немного подѣлился, — говорилъ старый Уйбанъ, придя домой и выкладывая на столъ принесенное достояніе.
Старуха, молча, съ благоговѣніемъ взявъ со стола свертки, положила ихъ на полку и только ея вдругъ заблестѣвшіе глаза выдали ея радость при мысли, что Танара (Богъ) и имъ послалъ къ своему великому празднику и муки, и чаю...
А суровый, строгій «нуча» сидитъ, по прежнему склонившись надъ книгой... Нѣмая тишина царитъ въ юртѣ. Лишь трещатъ разгорѣвшіяся дрова въ каминѣ, шипитъ неизмѣнный чайникъ, да въ горшкѣ что-то кипитъ и уходитъ...
В. С—евъ
(Изъ Якутской жизни).
УЧИТЕЛЬ.
«Восточное обозрѣнiе» №14-15, 2 февраля 1896
Сѣрый, промозглый сентябрьскій день. Горизонтъ весь обложенъ сѣрыми тучами; нигдѣ не видно ни проблеска синевы. Какою-то мразью цѣдитъ пасмурное небо. Вокругъ поляны, на которой раскинулось маленькое улусное поселеніе, стоитъ безжизненный, опавшій лѣсъ. Русскіе дома управы, священника и пр. улусной интеллигенціи, — мокрые непривѣтливо глядятъ и производятъ угнетающее впечатлѣніе. Огромное, вымазанное глиной, зданіе школы имѣетъ еще болѣе печальный видъ... Глина облупилась, вымокла; домъ принялъ грязный, пестрый видъ. Вся окрестность покрыта сырымъ нездоровымъ осеннимъ туманомъ... Все мокро, сѣро, не пріютно, по осеннему.
Та-же убогость, темнота, непривѣтность, какъ въ природѣ, царятъ и внутри громадной школы. Лишь съ половины, занимаемой пансіономъ для дѣтей, слышатся молодые, дѣтскіе голоса. А на половинѣ учителя царитъ мертвая тишина, какъ-бы все вымерло. Одна сторожиха Анна сидитъ на лавочкѣ, стоящей предъ каминомъ, привычнымъ, механическимъ движеніемъ подкладывая угли въ стоящій на лежанкѣ самоваръ, безчисленное число разъ фигурирующій на столѣ въ теченіе дня. Неуютность, отсутствіе хозяйственности сквозятъ въ трехъ жилыхъ комнатахъ. Одна изъ нихъ, носящая названіе залы, обставлена двумя голыми столами, простымъ некрашенымъ диваномъ и нѣсколькими стульями, другая представляетъ собой столовую и кухню, а третья кабинетъ учителя съ письменнымъ столомъ, съ книгами, единственнымъ стуломъ и кроватью.
3 часа дня, въ комнатѣ, благодаря ненастью, темно почти какъ вечеромъ. Усталый учитель, еще совсѣмъ юноша лѣтъ 19, 20-ти, съ книгой въ рукахъ прилегъ на кровать. Но и чтеніе не шло въ это глубокое, давящее ненастье. Уже нѣсколько разъ книга сама собой склонялась на грудь, и учитель, заложивъ руки за голову на подушку, долго безцѣльно смотрѣлъ въ пустые углы неуютной комнаты. Мысль, очевидно, блуждала далеко. Вперивъ глаза въ одну точку, долго лежалъ онъ въ той-же позѣ.
«Побродить съ ружьемъ... что-ли? вотъ скука-то» подумалъ онъ, но тутъ-же припомнилъ, что скоро 5 часовъ, время подготовки учениковъ.
— «Сходить что-ли куда?» мысленно спрашивалъ онъ себя, но перспектива безконечныхъ разговоровъ о хозяйствѣ съ батюшкой или о другихъ какихъ-либо не болѣе интересныхъ темахъ съ прочими сосѣдями такъ-таки не улыбалась.
Все это закончилось тѣмъ, что вставъ и постоявъ немного у окна, онъ крикнулъ; «Анна, а Анна, — поставь самоваръ!»
Сторожиха — сухая, грязная старуха, пригрѣтая каминомъ, дремала на лавочкѣ и теперь, очнувшись, начала раздувать заглохшій было самоваръ.
Въ ожиданіи самовара, учитель снова прилегъ на кровать и погрузился въ мысли...
Предъ нимъ проносятся воспоминанія недавняго прошлаго.
Вотъ онъ видитъ себя еще ученикомъ, а затѣмъ въ кругу своихъ товарищей, такъ-же какъ и онъ, стремящихся пополнить свое скудное образованіе... Много книгъ читалось, много вопросовъ рѣшалось въ ихъ кружкѣ... Всѣ суетились, доставали книги изъ захолустныхъ трущобъ, улусовъ, спорили, чуть не ругаясь, жили своею тѣсною, товарищескою жизнью среди пустоты родной дѣйствительности... Вотъ онъ ѣдетъ въ улусъ полный вѣры въ плодотворность культурной работы учителя... Проходить два года. Онъ вотъ все еще живетъ въ улусѣ, и, отдавая себѣ отчетъ въ своей работѣ, юноша погружается въ невеселыя думы... Что сдѣлалъ онъ въ теченіе этихъ двухъ лѣтъ? Онъ занимается съ жаромъ, выписывая пособія, книги, работая въ то же время надъ своимъ собственнымъ образованіемъ въ ничтожности котораго его убѣждаетъ все болѣе и болѣе его дѣятельность. Онъ чувствуетъ, что прежде чѣмъ учить другихъ, самому нужно знать много, очень много. Но что толку изъ всей этой дѣятельности, въ которую онъ вкладываетъ всю свою молодую, свѣжую душу? Онъ видитъ, — вся улусная дѣйствительность убѣждаетъ его, что труды его пропадаютъ почти даромъ. Правда, онъ пользуется долей уваженія якутовъ, гдѣ только дѣло не касается улучшенія школы, но стоитъ только заикнуться о чемъ-нибудь, попросить отъ улуса денегъ на выписку книгъ, пособій, отправить въ городъ кончившаго школу ученика, улучшить плохое питаніе дѣтей въ пансіонѣ, всѣ пойдутъ противъ; хорошо если пообѣщаютъ, а то просто отрѣжутъ, что школа и такъ имъ дорого стоитъ и что она не приносить имъ никакой пользы. А что выходитъ изъ учениковъ питомцевъ школы? Ему вспоминается, какихъ усилій стоило ему на мунняхѣ *) убѣдить тойеновъ отправить лишь одного изъ десяти мальчиковъ, кончившихъ школу въ теченіе этихъ двухъ лѣтъ. Склонившись на его доводы, упрямые тойены постановили отпускать въ пособіе на воспитаніе одного мальчика 200 р. и то только благодаря уваженію къ вліятельному отцу мальчика. А прочіе богатые отцы не согласились отправить дѣтей на свой счетъ. А что сталось съ тѣми девятью? Разбрелись они по дальнимъ наслегамъ, порвавъ всякую связь со школой, другіе отданы отцами въ какую-нибудь канцелярію, чтобы потомъ превратиться въ доморощенныхъ «суруксутовъ» улусныхъ, готовыхъ за 20 к. настрочить какую угодно безграмотную жалобу. Да и судьба тѣхъ, которые продолжаютъ ученіе, также не завидна. Дойдутъ они до 2—3 класса, а затѣмъ отцы разсудятъ, что этого вполнѣ достаточно и посадятъ опять таки въ канцелярію или управу для выработки будущаго «суруксута». Рѣдко, рѣдко, какая-либо одаренная, твердая натура отчаянными усиліями воли беретъ приступомъ твердыни знанія, кончаетъ курсъ и пробиваетъ пути къ развитію.
*) Мунняхъ — собранiе, сугланъ.
Такъ размышляетъ юноша. Сомнѣнія въ своей работѣ, неоставляющія его въ послѣднее время, все болѣе тревожатъ его. Нѣтъ ни прежней вѣры, ни прежняго желанія работать. Кругомъ пусто. И не кому поддержать путающуюся въ сомнѣніяхъ молодую голову...
А убогая неуютная обстановка глядитъ такъ назойливо въ глаза, и невольно является страшный вопросъ, который, не смотря на всѣ старанія заглушитъ его, въ послѣднее время все болѣе и болѣе тревожитъ душу учителя. Къ чему все это, къ чему это жалкое прозябаніе, къ чему всѣ труды и борьба съ тойенами, если все это сводится ни къ чему и невидно никакихъ результатовъ работы?
Вопросъ все болѣе и болѣе развертывается и освѣщается съ разныхъ сторонъ. Мысли, жестокія, скептическія мысли смѣняются одна другой...
«Тойенъ, чай готовъ, самоваръ кипитъ», слышится голосъ Анны изъ другой комнаты...
Учитель, напившись чаю, идетъ въ пансіонъ.
Видъ дѣтей немного развлекаетъ его. Жизнь кипитъ здѣсь; всѣ шумятъ, дергаютъ, щиплютъ другъ друга. Задаютъ вопросы, зубрятъ стихи...
Онъ занимается съ ними часа два, а мысли далеко витаютъ въ тѣхъ-же сомнѣніяхъ.
Часто, задумавшись, онъ не вполнѣ отвѣчаетъ на вопросы учениковъ...
Кончивъ занятія, онъ идетъ въ свою половину и садится за письмо къ друзьямъ, съ которыми привыкъ дѣлиться душой, спрашивать ихъ мнѣнія, искать ихъ совѣтовъ...
«Дорогіе товарищи, вы знаете, что меня влекло въ улусъ, что заставило оставить наши занятія. Знаете, что за жизнь здѣсь въ улусѣ, но со всѣмъ этимъ я готовъ былъ бы примириться и теперь, еслибъ зналъ, что мое учительство приноситъ какую-нибудь пользу. Въ этомъ я сомнѣваюсь и все болѣе склоняюсь къ тому, что при нашемъ улусномъ невѣжествѣ, условіяхъ якутской жизни, школа не можетъ принести желаннаго результата, сколько силъ и энергіи не вкладывай въ нее. Изъ всѣхъ выпускаемыхъ учениковъ большинство или совершенно черезъ два года забываютъ грамоту, разойдясь по наслегамъ, или прозанимавшись въ канцеляріяхъ, дѣлается суруксутами кляузниками, которымъ всякій, навѣрно, предпочтетъ простого, безграмотнаго. Школа была-бы, дѣйствительно, полезна, еслибъ она давала хотя что-нибудь развивающее, а этого она не можетъ совершить, такъ какъ въ теченіе 3-хъ годичнаго курса, ученики едва научаются бормотать по-русски... Гдѣ ужь тутъ до развитія, до пріохочиванья къ чтенію! Получается нѣчто странное: школа — такой необходимый факторъ развитія всѣхъ народовъ — здѣсь отрицаетъ самое себя! Очевидно, — въ этомъ есть что-то глубоко не нормальное; но что нужно для того, чтобъ она сдѣлалась дѣйствительно полезнымъ проводникомъ знаній и добра въ темный, безпросвѣтный якутскій міръ? Чѣмъ болѣе думаешь надъ этимъ, тѣмъ болѣе чувствуешь, что нужно для этого много, много — и опускаются невольно руки... Все рисуется мнѣ въ мрачномъ свѣтѣ, моя работа кажется не ведущей ни къ чему, мое прозябаніе — безплодной тратой молодыхъ годовъ. Отвѣтьте, друзья, и поддержите меня. Пусть каждый выскажетъ свой взглядъ, условія здѣшнія намъ знакомы».
Кончивъ письмо, учитель отдалъ его Аннѣ, чтобъ она передала его разсыльному, ѣдущему утромъ въ городъ.
Съ нетерпѣніемъ ожидалъ онъ городскихъ писемъ, надѣясь найти въ нихъ какъ-бы что-то рѣшающее его судьбу...
Черезъ 5 или 6 дней, увидавъ возвращавшагося разсыльнаго, учитель закричалъ:
«Анна, бѣги возьми письмо»!
Анна принесла толстый пакетъ...
Нервно разорвалъ онъ конвертъ и началъ читать письмо одного изъ товарищей...
«Какъ-бы ни была тяжка жизнь, плохи условія школы и ничтожны ея результаты, но дѣятельность учителя необходима; пусть изъ школы выходятъ тѣ-же безграмотные, суруксуты, готовые на ту-же эксплуатацію своихъ родичей, но можетъ выдаться и изъ нея хотя одни свѣтлая точка, существованіе и работа которой среди ея племени искупятъ все...
Такъ писалъ, между прочимъ, одинъ товарищъ-идеалистъ. Онъ началъ читать другое...
«Я очень радъ, что ты, наконецъ, приходишь къ болѣе трезвому взгляду на свою дѣятельность; по поводу твоего письма, могу повторить лишь то-же, что я говорилъ всегда при нашихъ спорахъ: никакая болѣе или менѣе плодотворная, серьезная работа при настоящихъ улусныхъ условіяхъ здѣсь не мыслима. Для того, чтобъ существованіе школы не отрицало ея, нужно очень многое, невозможное для единичныхъ силъ личности учителя, и ради какихъ-то воображаемыхъ, ничтожныхъ результатовъ этой работы хоронить себя въ такомъ захолустьи въ 20 лѣтъ не стоитъ». Такъ писалъ другой товарищъ — скептикъ.
Учитель погрузился въ еще болѣе грустное раздумье...
В. С—евъ
(Изъ Якутской жизни).
ВЪ ДАЛЬНЮЮ ДОРОГУ.
«Восточное обозрѣнiе» №24, 25 февраля 1896
Было раннее утро яснаго іюньскаго дня. Солнце уже довольно высоко стояло на небѣ и заливало потоками свѣта глухой уголокъ далекаго наслега. Двѣ, три юрты расположились на берегу большого озера; кругомъ-же стояла безпросвѣтно мрачная, даже при этомъ сіяніи солнца, угрюмая, черная тайга...
Довольно пожилой, молчаливый Семенъ, имѣвшій три коровы и одну лошадь, возился во дворѣ своей юрты около старой, расклеившейся телѣги. Послѣдняя, видя на своемъ вѣку весьма недалекіе разъѣзды изъ наслега въ наслегъ, теперь возбуждала въ немъ сомнѣнія въ пригодности для того путешествія, которое предстояло ей въ этотъ день.
Семенъ отвозилъ сегодня въ городъ старшаго сына, окончившаго гимназію и ѣхавшаго теперь въ университетъ. «Не дойдетъ до города», съ отчаяніемъ думалъ онъ, глядя на свою работу.
Въ особенности его смущала проселочная дорога отъ юрты до тракта. «Положимъ, только 50 верстъ: ну еще до Уйбанчика-бы доѣхать, отъ него дорога все лучше», разсуждалъ Семенъ, «а вотъ отъ него-то какъ?»
Этого вопроса не могъ разрѣшить и возившійся около него младшій сынишка, несмотря на свои семь лѣтъ, подававшій иногда довольно основательные совѣты отцу...
Катерина, жена Семена, не по лѣтамъ старая на видъ, возилась въ юртѣ, приготовляя въ послѣдній разъ угощеніе для уѣзжающаго сына.
Самъ виновникъ всей этой суеты между тѣмъ сидѣлъ въ юртѣ. Это былъ юноша лѣтъ 18-ти, съ рѣзкимъ якутскимъ типомъ лица, одѣтый въ старую, сѣрую блузу съ форменными пуговицами. Грусть, этотъ неизбѣжный спутникъ разставаній, тихо щемитъ сердце юноши, и воспоминанія о безрадостномъ дѣтствѣ, юности, проведенной въ глухомъ городѣ за книгами въ годы ученья, вереницей проходятъ въ его головѣ. Тяжелое чувство одиночества среди столь близкихъ и вмѣстѣ съ тѣмъ столь далекихъ, непонимающихъ его родныхъ, еще болѣе гнететъ юношу. Не съ кѣмъ подѣлиться своими завѣтными думами и стремленіями. Напрасно онъ сталъ-бы разсказывать о нихъ родителямъ. Ни Семенъ, ни Катерина не могутъ понять, зачѣмъ понадобилось ему дальнѣйшее ученье и куда онъ ѣдетъ. Все представленіе ихъ о географическомъ положеніи того мѣста, куда ѣдетъ ихъ Петуръ, ограничивалось словомъ «со гору» (югъ), да смутнымъ понятіемъ о какомъ то далекомъ, большомъ «еряхѣ» (ученьѣ), по окончаніи котораго пріѣзжаютъ такіе ученые, что все сидятъ за книжками. Болью и горькой обидой за родителей сжимается сердце юноши, а тамъ за ними встаетъ и все его племя, также подавленное гнетомъ нужды и мрака, заброшенное среди безконечной якутской тайги. На комъ-же какъ не на нихъ, якутскихъ интеллигентахъ, вышедшихъ изъ нѣдръ этой тайги и вынесшихъ на собственныхъ плечахъ весь гнетъ мрака и бѣдности, лежитъ трудная культурная задача племени?
Задумываясь все болѣе и болѣе, юноша позабываетъ все окружающее: и суетящихся родителей, и сестренку, сидящую около него, уносится все далѣе и далѣе. Сквозь туманныя очертанія еще неустановившихся идеаловъ и взглядовъ на жизнь предъ нимъ раскрываются свѣтлыя, широкія перспективы будущаго. Онъ видитъ себя кончившимъ университетъ, за мирной энергичной работой на пользу своего племени, среди товарищей, также преданныхъ дѣлу оживленія глухихъ улусовъ, просвѣтлѣнію этой глубокой тайги... Онъ ѣдетъ со скудными средствами, благодаря помощи сочувствующихъ ему лицъ въ надеждѣ поступить въ университетъ и во что бы-то ни было добьется диплома, безъ котораго ему трудно разсчитывать на выполненіе своихъ плановъ. Такъ размышлялъ о себѣ и своемъ будущемъ юноша.
Семенъ между тѣмъ кое-какъ сколотилъ телѣгу, поставилъ на нее длинный коробъ, наложилъ въ него сѣна и началъ запрягать свою лошадь.
«Дже! кончилъ», сказалъ онъ съ облегченнымъ сердцемъ, войдя наконецъ въ юрту.
«Ну, старуха, давай, поѣдимъ въ послѣдній разъ! да надо ѣхать, а то до Богылая къ утру не успѣемъ доѣхать»...
Катерина вынесла изъ задней половины юрты нѣсколько деревянныхъ чашекъ съ «сорой», «кёрчегомъ» *) и еще чѣмъ-то. Дочь принесла ложки и семейство усѣлось за ѣду.
*) Взбитыя сливки.
Потомъ Катерина поставила на столъ самоваръ и оладьи, испеченныя ею по случаю такого торжественнаго событія въ семьѣ. Члены семейства вели самые обыденные разговоры про ожидающееся хорошее сѣно, про покупки, предстоящія въ городѣ, «коммиссіи» сосѣдей и проч.
Напившись чаю, путники начали собираться въ дорогу. «Ну, прощай, мать», сказалъ довольно рѣшительнымъ, хотя и взволнованнымъ голосомъ, отъѣзжающій...
«Че, прости», сказала она и, приблизившись къ сыну, обнявъ его и по-якутски нюхнувъ въ щеку, три раза поцѣловала.
Выступившія слезы затуманили глаза у этой, непривыкшей къ нѣжнымъ сценамъ, женщины... Она вытерла ихъ рукавомъ рубахи. «Прости, пусть Танара (Богъ) поможетъ тебѣ... Живи хорошенько. Когда пріѣдешь-то?»
— «Черезъ пять лѣтъ ждите», сказалъ сынъ, цѣлуя брата и сестру, направляясь къ выходу и забравъ лежавшія на полу переметныя сумы... Родные пошли за нимъ.
Яркое, ослѣпительное солнце залило ихъ потоками свѣта при выходѣ изъ мрака юрты.
Отецъ отвязалъ лошадь, взялъ возжи и сѣлъ въ телѣгу.
Сынъ, еще разъ поцѣловалъ мать и ребятъ, вскочилъ на телѣгу. Лошадь тронулась подъ благословенія и напутственныя пожеланія матери и пошла легкой хлынцой къ опушкѣ тайги. Вскорѣ путники скрылись въ лѣсу.
Долго стояла старая Катерина, облокотившись на изгородь и смотря вслѣдъ уѣхавшимъ; Богъ знаетъ, какія мысли проносились въ это время въ ея головѣ. Трудно проникнуть въ тайники темной, непросвѣтленной умственнымъ свѣтомъ души, и понять ея смутныя младенческія думы.
Одна черная родная тайга понимала ее и, глухо, едва слышно шумя, какъ-бы вмѣстѣ съ Катериной думала ту-же загадочную, мрачную думу...
В. С—евъ.