„Огонь говоритъ“.
(Отрывокъ).
А. Г. Клюге
«Сибирскiй вѣстникъ» №115, 31 мая 1896
Предлагаемый вниманію читателей очеркъ нашего сотрудника А. Клюге, начатъ печатаніемъ въ 1895 г. въ № 69 „Русск. Вѣдомостей“, но законченъ не былъ. Имѣя въ своемъ распоряженіи продолженіе и окончаніе очерка, считаемъ необходимымъ возстановить сначала въ настоящемъ номерѣ то, что уже было напечатано въ „Русс. Вѣд.“
Редак.
„Отъ этта“ *), — говорятъ якуты, когда огонь трещитъ и сыплетъ искрами въ каминѣ и лучи его бѣгаютъ по наклоннымъ стѣнамъ и темнымъ угламъ юрты, мелькающимъ робкимъ свѣтомъ. Долги и скучны зимнія ночи за полярнымъ кругомъ. Оцѣпенѣлая природа безмолствуетъ: въ ней нѣтъ ни движенія, ни звуковъ. Молчатъ окованныя льдомъ рѣки, гдѣ еще недавно раздавался неумолкаемый ропотъ волнъ; молчатъ озера, недавно скрывавшія въ зеленыхъ водоросляхъ своихъ береговъ крикливыя стада утокъ, а теперь превратившіяся въ унылыя, покрытыя снѣгомъ равнины; замолчали ручьи, сбѣгавшіе съ холмовъ съ тихимъ, веселымъ журчаньемъ; замолчали лѣса и засыпанные снѣгомъ кустарники. Нигдѣ не слышно ни треска, ни шума. Все неподвижно на землѣ; неподвижна луна на безоблачномъ небѣ.
*) „Огонь говоритъ“.
Какъ томительно скучно ночью, въ снѣжной пустынѣ среди бѣлыхъ безконечныхъ пространствъ! Окрестный видъ подавляетъ своею суровостью и безмолвіемъ. Что-то таится во всемъ окружающемъ: и въ небесной выси, затканной звѣздными узорами, и въ ближайшихъ заросляхъ, каждая вѣтка которыхъ блеститъ и искрится въ лучахъ луны, какъ въ серебряной оправѣ.
Разсѣянныя въ этомъ огромномъ и нѣмомъ просторѣ якутскія юрты сиротливо ютятся у подножья лѣсистыхъ холмовъ, у береговъ большихъ озеръ, края которыхъ теряются или еле виднѣются на горизонтѣ. Съ наступленіемъ зимы прекращаются звуки, которыми полны лѣса лѣтомъ и осенью: крики птицъ, журчанье ручейковъ, зеленый шумъ тайги. Мертвая тишина воцаряется въ природѣ: все засыпаетъ на цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ. Ничто не возмущаетъ молчанья. Изрѣдка раздается отрывистый, рѣзкій звукъ и грохотъ: ледъ затрещитъ отъ мороза на озерѣ, а потомъ все снова погрузится въ молчанье.
Въ такія зимнія ночи, когда все въ природѣ молчитъ, только одинъ огонь, непрерывно пылающій на очагѣ, веселитъ и бодритъ жителя мертвой пустыни, возбуждаетъ въ немъ мысль, будитъ воображеніе и говоритъ о томъ, о чемъ молчитъ спящая красавица — сѣверная природа. Сколько поэзіи заключается для якута въ огнѣ! Для него онъ не просто грозная стихія или благодѣтельная сила природы, дли него въ огнѣ есть жизнь, душа и воля. Якуты вѣрятъ въ духа огня и приносятъ ему жертвы: льютъ въ каминъ на горящій уголь остатки чаю, спирту, бросаютъ куски мяса, рыбы и вообще остатки съѣстнаго.
За полярнымъ кругомъ, въ холодныхъ, суровыхъ пустыняхъ, становится понятнымъ все громадное значеніе огня въ жизни людей. Огонь имѣетъ первостепенное значеніе тамъ, гдѣ солнце три четверти года не грѣетъ и почти четверть года не свѣтитъ... Два мѣсяца оно не показывается на небѣ. Утромъ появится на востокѣ огненная полоска зари, блеснетъ на мигъ и потухнетъ. Эта мимолетная улыбка дорога людямъ вдвойнѣ: какъ знакъ того, что солнце существуетъ; какъ надежда на то, что оно вернется, оживитъ застывшую природу, воскреситъ мертвую тайгу, сниметъ съ озеръ, рѣкъ, ручейковъ ледяныя оковы. А пока во время долгой двухмѣсячной ночи огонь заступаетъ мѣсто солнца: онъ даетъ тепло, свѣтъ и жизнь человѣку, веселитъ ему душу, веселитъ его темное, мрачное жилище съ льдинами, вставленными въ окна. Когда приходится въ дорогѣ якуту ночевать въ одинокой затерянной въ тайгѣ поварнѣ, онъ зажигаетъ на очагѣ огонь, садится напротивъ и слушаетъ трескъ огня. Иногда онъ вдохновляется тѣмъ, что говоритъ огонь, и поетъ длинную монотонную пѣсню.
Я испыталъ на себѣ эту чудодѣйственную силу огня. Въ абсолютномъ одиночествѣ, среди молчаливой угрюмой природы, которая не даетъ впечатлѣній, можно жить тѣмъ, что говоритъ огонь, когда онъ въ нѣмой тишинѣ юрты пылаетъ и трещитъ въ каминѣ, вьется яркими горящими лентами вокругъ полѣньевъ и бѣгаетъ по стѣнамъ трепещущимъ свѣтомъ. Тысячи воспоминаній неотступно осаждаютъ умъ тогда, когда говоритъ огонь. Когда въ зимніе скучные вечера я сидѣлъ противъ огня и слѣдилъ за мельканiемъ его красныхъ, синихъ, фіолетовыхъ языковъ, мнѣ всегда припоминались полузабытыя, еще въ дѣтствѣ слышанныя сказки о заколдованныхъ лѣсахъ, горахъ, о чародѣяхъ и чудовищахъ, скрывающихся въ такихъ же необитаемыхъ пустыняхъ, въ какую и меня забросила судьба. Обрывки странныхъ, таинственныхъ картинъ, удержанныхъ, а потомъ забытыхъ, просыпались и начинали мелькать въ памяти неизвѣстно отъ какихъ причинъ и переносили меня въ фантастическій сказочный міръ. Эти образы, картины воскресшаго мiра проносились предо мною пестрою нескончаемой вереницей...
Одинокая жизнь въ мертвой пустынѣ развиваетъ въ человѣкѣ какое-то странное отношеніе къ окружающему. Однообразіе и суровость природы, отсутствіе впечатлѣній порождаетъ нервныя болѣзни, неизвѣстныя въ населенныхъ и обладающихъ болѣе мягкимъ климатомъ мѣстахъ. Особые нервные припадки, имѣющіе, по мнѣнію якутовъ, отношеніе къ міру духовъ, сильно распространены въ дальнихъ улусахъ. И русскіе въ Колымскомъ краѣ болѣютъ этими недугами, объясняя ихъ, какъ и якуты, вліяніемъ злыхъ духовъ. Въ Колымскомъ краѣ многіе аборигены „шаманятъ“ и „эмерячатъ“, а всѣ вообще населяютъ, въ своемъ воображеніи, лѣса, горы, поляны, озера таинственными, невидимыми, лишь изрѣдка людямъ показывающимися существами. Эти духи владѣютъ пустыней, невидимо носятся по горамъ и тайгѣ, и только шаманы умѣютъ вызывать, заклинать ихъ и разговаривать съ ними.
Часто, когда я выходилъ на край озера къ опушкѣ лѣса, мнѣ казалось, что какіе-то странные, не поддающіеся опредѣленію голоса заглушеннымъ эхомъ носятся по лѣсу и что молчаніе природы обманчиво; казалось, что гдѣ-то раздается стукъ лошадиныхъ копытъ и что сейчасъ покажется изъ лѣсу лошадь и всадникъ, качающійся на высокомъ якутскомъ сѣдлѣ. Когда по вечерамъ я всматривался въ темный горизонтъ, мнѣ казалось, что я вижу и дымъ въ разныхъ его пунктахъ; чѣмъ внимательнѣе я всматривался, тѣмъ яснѣе виднѣлись мелькающія змѣйки искръ, виднѣлась труба и казалось, что юрты появились тамъ, гдѣ днемъ ихъ не было, и я былъ бы увѣренъ въ этомъ, если бы не зналъ хорошо окрестностей моей юрты. Разъ, когда мнѣ случилось заблудиться въ тундрѣ ночью, я постоянно открывалъ гдѣ-нибудь въ темной мутной дали еле замѣтный огонекъ и воодушевлялся надеждой на ночлегъ въ теплой юртѣ, на чемъ были сосредоточены всѣ мои помыслы. Но ямщикъ мой разбивалъ эти надежды.
— Это вамъ все „чудится“, — говорилъ онъ мнѣ. Лучше не смотрѣть кругомъ, а то увидимъ, пожалуй, то, чего видѣть совсѣмъ неохота.
Дѣйствительно, многое чудится, когда внимательно и долго всматриваешься ночью въ мерзлую мертвую пустыню. Душевное настроеніе гармонируетъ съ окружающимъ. Зрѣніе, слухъ и воображеніе замѣчательно подготовлены къ воспріятію странныхъ звуковъ, страшныхъ таинственныхъ образовъ, которыми полна пустыня, всего того, что выражается у колымчанъ словомъ „чудится“.
Много есть мѣстъ по колымскому и верхоянскому трактамъ, гдѣ „чудится“ и „пугаетъ“ проѣзжихъ, гдѣ „хозяинъ мѣста“ (Ичиліяхъ дайды) заявляетъ проѣзжимъ о своемъ присутствіи: эхомъ, которое раздается въ горахъ и расходится по тайгѣ, подземнымъ стукомъ, или является проѣзжимъ въ видѣньяхъ, въ огнѣ, который говоритъ, или посылаетъ имъ необыкновенные загадочные сны. Всѣ суровыя, гористыя, поражающія дикостью или красотою природы мѣста имѣютъ своихъ хозяевъ.
Мѣстные уроженцы, расположенные ко всему чудесному, необыкновенному съ дѣтства, вѣрующіе въ шамановъ и духовъ, обыкновенно и видятъ въ такихъ мѣстахъ всякую чертовщину. Самымъ замѣчательнымъ въ этомъ отношеніи мѣстомъ считается затерянная въ неизвѣданныхъ горахъ и долинахъ, запертая голыми утесами котловина, гдѣ ютится поварня „Элоръ-Сибитъ“ или „убіенная„“. Въ этой поварнѣ огонь говоритъ. Тому, кто умѣетъ слушать и понять его рѣчи, онъ разсказываетъ чудесныя легенды прошлыхъ временъ и все, что было въ окрестныхъ горахъ. А „хозяева мѣста“, которымъ проѣзжіе всегда бросаютъ въ огонь жертвы, являются имъ во снѣ и даже на яву.
За р. Индигиркой, по направленію изъ Колымска въ Верхоянскъ, начинаются большія озера. Они тянутся непрерывными ледяными полями верстъ слишкомъ на четыреста, отдѣляясь другъ отъ друга небольшими рощами, перелѣсками, островами. Дорога по нимъ — ровная скатерть: весело и рѣзво бѣгутъ олени по гладкому льду. За озеромъ Эбеляхомъ вдругъ появляется на западной сторонѣ горизонта бѣлое, остроконечное пятно, которое легко принять за облако. Но это не облако, а первая большая гора начинающагося высокаго хребта Тасъ-Хаятахъ; она прозывается Огонеръ-Тасъ — Стариковъ-камень. Ее назвали такъ потому, что нѣкогда подлѣ нея жилъ богатый и уважаемый старикъ; у него останавливались для отдыха и ночлега всѣ проѣзжіе. Откуда взялось у него въ этихъ невѣдомыхъ мѣстахъ богатство — неизвѣстно; можетъ быть невидимый хозяинъ горы подѣлился съ нимъ своими сокровищами. Старикъ давно умеръ, а гору все называютъ Стариковой горой. По мѣрѣ приближенія гора все увеличивается и увеличивается, наконецъ загромождаетъ всю западную сторону горизонта. Черный лѣсъ у ея подножья издали кажется мелкою травою. За Стариковымъ камнемъ, отъ станціи Кюреляхъ начинаются непрерывныя цѣпи горъ бѣлыхъ, черныхъ, бурыхъ, покрытыхъ слоемъ снѣга, или чисто заметеныхъ и гладко полированныхъ вѣтрами. Дикія ущелья, заросшія мелкимъ лѣсомъ, прорѣзали горы, темныя глубокія пропасти зіяютъ между скалъ, извилистыя долины залегаютъ и вьются среди каменныхъ кряжей и теряются въ нихъ. Кажется, трудно найти выходъ изъ этого лабиринта извилистыхъ долинъ, темныхъ ущелій и голыхъ утесовъ: горы замыкаютъ со всѣхъ сторонъ пустынныя долины. Но тунгусы-проводники знаютъ хорошо дорогу и никогда не заблудятся въ горахъ.
Отъ станціи Кюриляхъ до ст. Тостахъ, гдѣ горы понижаются, по казенному маршруту считается 270 верстъ, но на самомъ дѣлѣ будетъ добрыхъ 300 в. На этомъ пространствѣ нѣтъ вовсе жителей; рѣдкія поварни, маленькія сторожки, построенныя для проѣзжающихъ, разбросаны верстахъ въ 50—70 другъ отъ друга. Въ пасмурные дни, когда туманное небо кутаетъ вершины горъ и вѣтеръ гонитъ стаи темныхъ тяжелыхъ тучъ, унылый видъ имѣетъ хребетъ Тасъ-Хаятахъ: горы теряются въ небѣ, долины въ горахъ, рѣки въ туманахъ, клубящихся надъ незамерзающими „тарынами“ *).
*) Вода, выступающая отъ сильныхъ морозовъ поверхъ льда.
Переѣздъ черезъ хребетъ продолжается дней пять—шесть. Осенью и зимою, когда дни коротки, а ночи долги, ѣдутъ на оленяхъ не болѣе 60 верстъ въ день отъ поварни до поварни. Всѣ эти пять дней чувствуешь себя точно въ заколдованномъ царствѣ, среди спящихъ каменныхъ великановъ. Все чудесное, сказки, слышанныя и читанныя въ дѣтствѣ, воскресаютъ въ памяти; къ этому присоединяются легенды, недавно слышанныя отъ якутовъ. Вся окружающая величественная мрачная природа кажется живой; кажется, что горы не просто горы, а дремлющіе титаны; кажется что они проснутся, что сойдутся, заговорятъ, заспорятъ и начнутъ швырять другъ въ друга огромными каменными глыбами... Но великаны неподвижны; облака причудливыхъ формъ лежатъ на ихъ плечахъ, каменныя долины разстилаются у ихъ ногъ. Надъ наледями дымятся туманы и медленно ползутъ на вершины горъ. Отъ лучей солнца и отъ тѣни, отбрасываемой горами, они то свѣтлѣютъ, то темнѣютъ, и потому кажется, что они движутся и скачутъ по горамъ. По темнымъ ущельямъ сбѣгаютъ незамерзающіе горные потоки, а впереди по рѣкѣ, извивающейся по долинѣ, между тарынъ, тянется, отражаясь на гладкой поверхности льда, какъ въ зеркалѣ, нашъ отправленный впередъ обозъ: нѣсколько нартъ, запряженныхъ оленями и тунгусъ-проводникъ въ волчьей ушастой шапкѣ. Когда я всматривался въ окружающее, мнѣ казалось, что это картины чуднаго сна.
Во многихъ мѣстахъ надо переѣзжать незамерзшія рѣчки или, какъ говорятъ, „сырую воду“. Въ такихъ случаяхъ проводникъ садится верхомъ на передоваго оленя и скачетъ во весь опоръ: нарты погружаются въ воду почти до самаго сидѣнья. Чаще всего проводникъ идетъ пѣшкомъ по „сырой водѣ“, тарынамъ и скользкому льду. Онъ хватаетъ за поводъ передовыхъ оленей и тянетъ; олени скользятъ по льду, падаютъ, иногда ломаютъ ноги и убиваются до смерти. Верстъ за 40 до поварни Элоръ-Сибитъ начинается безлѣсная, голая, каменная долина. Она никогда не покрывается снѣгомъ: вѣчно дующіе здѣсь вѣтры сдуваютъ снѣгъ съ окрестныхъ горъ и на гладко подметаютъ долину. Приходится ѣхать по острымъ камнямъ, которые такъ выстругиваютъ полозья нартъ, что на ночлегѣ нужно подбивать запасные.
Поварня расположена въ глубокой котловинѣ. Вокругъ нея тѣснятся высокія горы. Лѣсъ, начинающійся снова, ютится подъ горами. На невысокомъ холмикѣ стоитъ бревенчатая избушка, а прямо противъ нея высится гора пирамидальной формы. Угрюмое, мрачное мѣсто! Эти сдвинутыя горы какъ будто обобщаютъ и выражаютъ въ себѣ все, что говорили суевѣрному воображенію горы хребта Тасъ-Хаятахъ въ предыдущіе дни. Помимо воли я припоминалъ всѣ слышанные въ Колымскѣ и въ дорогѣ разсказы о видѣніяхъ, страшныхъ снахъ, таинственныхъ звукахъ, пугавшихъ проѣзжихъ. Особенно ясно изъ всего слышаннаго припомнился мнѣ разсказъ казака Аѳанасія Березкина о его первомъ ночлегѣ въ элоръ-сибитской поварнѣ, когда онъ лѣтъ 20 тому назадъ первый разъ въ жизни ѣхалъ въ Якутскъ нарочнымъ.
„Вы, можетъ быть, не повѣрите, — разсказывалъ мнѣ Аѳанасій, — что со мною случилось въ этой самой поварнѣ Элоръ-Сибитъ. Вѣдь чуть не мальчишкой я былъ, когда послали меня нарочнымъ въ Якутскъ. Ѣду налегкѣ, я, тунгусъ-проводникъ, двѣ пары оленей; не ѣдемъ — летимъ. Тарыны, рѣчки, острые камни — все мнѣ ни по чемъ. На ночлегахъ, чтобы не сидѣть одному въ поварнѣ, иду всегда помогать тунгусу ловить оленей на пастбищѣ. Тунгусъ все меня хвалитъ: „молодецъ казакъ, говоритъ, первый разъ ѣдешь, а можно сказать, что уже десять разъ ѣздилъ“. Однако, когда стали подъѣзжать къ Элоръ-Сибиту, жутко и боязно мнѣ стало: нѣтъ—нѣтъ, да и вспомнишь разсказы старыхъ, бывалыхъ казаковъ о томъ, что встрѣчалось имъ на этомъ самомъ мѣстѣ, и дрожь пройдетъ по спинѣ. Когда миновали мы острые камни, которые у насъ почти-что всѣ полозья повыстругали, и въѣхали въ лѣсъ, ямщикъ остановилъ оленей и сталъ рубить дрова для поварни на растопку; я стоялъ подлѣ оленей и держалъ возжи. Какъ-то нечаянно взглянулъ я на край дороги... Вижу на снѣгу совсѣмъ ясный слѣдъ человѣческой руки: какъ есть всѣ пять пальцевъ отпечатаны на снѣгу; дальше другой, и слѣдъ свѣжій, точно кто то недавно хваталъ тутъ снѣгъ. Я показалъ слѣдъ тунгусу; „Видно, говорю, кто нибудь изъ тунгусовъ проѣхалъ передъ нами“. Проводникъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ и говоритъ вмѣсто всякаго отвѣта:
— Куттанема, куттанема! *).
*) Не бойся, не бойся.
„Значитъ бояться-то и надо, коли онъ говоритъ: не бойся“, подумалъ я, и сердце у меня пуще давешняго заныло. Скоро выѣхали мы изъ лѣсу на поляну. Показалась поварня. Посмотрѣлъ я на нее, вижу, искры выходятъ изъ трубы, да не „густо“, а такъ мелькнетъ одна искра, за ней другая и темно станетъ, потомъ снова покажутся искры, а оконныя льдины темны, совсѣмъ не освѣщены. „Такъ и есть, проѣзжіе тутъ, — кричу проводнику. Корь, корь! Люди туто-ка ночуютъ, а нарты ихъ гдѣ?
— Куттанема, куттанема, — отвѣчаетъ тунгусъ.
Остановились мы у поварни. Тунгусъ сталъ оленей отпрягать, а я скорѣе за топоръ и давай дрова колоть. Въ поварню какъ-то боязно одному заходить. Колю дрова, а меня такъ и разбираетъ, точно что-то велитъ, что-то тянетъ оглянуться на двери. Повернулъ я голову назадъ и обомлѣлъ. Двери поварни растворились: изъ темноты вышла и стала на порогѣ бѣлая женщина. Бѣлая оленья одежда на ней, бѣлые тарбаса, черные, длинные волосы распущены и падаютъ до колѣнъ. А видна-то она не вся, а какъ будто бы на половину: лицо у нея есть, а разглядѣть его не могу. Вспомнилъ я опять всѣ разсказы про эту поварню, какіе доводилось слышать мнѣ отъ прежнихъ казаковъ. Всѣ мысли и молитвы, какія я держалъ въ умѣ, какъ будто въ одномъ словѣ соединились, только я не могу припомнить этого слова. Хочу крикнуть тунгусу, а его нѣтъ: онъ оленей погналъ на пастбище. Повернулъ я голову впередъ къ горѣ, что стоитъ надъ самой поварней и кажется близкой, хотя до нея добрыхъ 6 верстъ будетъ, глядь изъ-за толстой лѣсины выглядываетъ точно такая же женщина въ бѣломъ: волосы распущены, а ни лица, ни глазъ разсмотрѣть нельзя: половина лица видна, а другая половина за деревомъ скрыта. За труса меня въ Колымѣ никто не знаетъ, а — правду сказать — затрясся какъ осиновый листъ, еле топоръ въ рукахъ держу. Слышу, мой тунгусъ возвращается. Подошелъ ко мнѣ и спрашиваетъ въ полголоса:
— Видѣлъ, ты?
— Видѣлъ. Это что такое?
— Не бойся, не бойся. Теперь пойдемъ въ поварню.
Подошли къ поварнѣ: двери оказались запертыми, а внутри темно-темнешенько. Черкнулъ я спичку, тунгусъ подставилъ сухихъ лучинъ, огонь разгорѣлся и освѣтилъ пустую, холодную поварню. Что же это было? Откуда взялся и куда дѣвался огонь, что выходилъ искрами изъ трубы? Я не сталъ спрашивать тунгуса, хорошо зная, что онъ мнѣ отвѣтитъ: „куттанема“. Я сталъ переодѣваться въ другіе торбаса, развѣшивать одежду для просушки. Межъ тѣмъ разгорѣлся огонь въ каминѣ. Проводникъ накололъ льду и наполнилъ имъ посуду, потомъ вскипятилъ чай и поставилъ котелъ съ мясомъ на ужинъ.
Ужинъ прошелъ спокойно. Легли мы спать: я на главномъ оронѣ (полати) противъ огня, а тунгусъ на боковомъ. Не знаю, долго ли я спалъ спокойно, но только проснулся я среди ночи отъ холода и боли. Чувствую, что лежу на твердомъ, а на оронѣ у меня была постлана оленья шкура. Спохватился я и вижу, что лежу на голомъ полу возлѣ самой двери. Понимаю, что меня сбросило съ орона на полъ, а когда это было — сообразить не могу. Хотѣлъ идти на постель, но потомъ думаю: не стоитъ, все равно опять сброситъ. Взялъ я подушку, легъ головой на порогъ, а надъ головой въ колоду двери воткнулъ ножъ, самъ не знаю для чего: въ дѣтствѣ слышалъ, что такъ шаманы дѣлаютъ. Ну, дальше, — право ужъ не могу точно сказать, во снѣ или на яву, я видѣлъ, какъ открылась дверь, вошла та же женщина съ распущенными волосами и какъ прежде стала, закрывшись на половину дверью. Посмотрѣла она на воткнутый ножъ и говоритъ по якутски:
— Я не знала тебя... вотъ каковъ ты! Прощай, дялохъ-кичичинъ *), я не тебя искала.
*) Счастливый человѣкъ.
До утра я спалъ хорошо и ничего не видѣлъ болѣе. Утромъ напились чаю, поймали оленей и поѣхали. Когда выѣхали изъ ущелья, тунгусъ и говоритъ мнѣ:
— Я не хотѣлъ при ней сказывать тебѣ, что здѣсь было. Давно-давно здѣсь было побоище между нашимъ народомъ нючи и соха *). Много крови пролито здѣсь. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоитъ поварня, русскіе убили женщину-удаганку и ея дѣтей. Она и пугаетъ проѣзжихъ: иному она предвѣщаетъ несчастіе, а иному счастіе.
*) Русскiе и якуты.
Не успѣлъ договорить тунгусъ, какъ возлѣ насъ изъ-подъ пня выскочила сиводушка и понеслась по ровному мѣсту къ опушкѣ лѣса. Тунгусъ выхватилъ винтовку и протянулъ мнѣ:
— Стрѣляй, на счастіе. Это тебѣ удаганка *) посылаетъ сиводушку **).
*) Колдунья.
**) Лисица, переходящая въ чернобурую.
Сначала я колебался, потомъ наскоро прицѣлился и выстрѣлилъ. Я подумалъ, что промахнулся, но тунгусъ бѣжалъ уже къ убитой лисицѣ.
— Хорошая сиводушка, чуть-чуть не чернобурая, сказалъ онъ мнѣ, подавая лисицу.
И вправду: въ Якутскомъ мнѣ за нее 25 руб. дали, а это для бѣднаго казака деньги.
Таковъ былъ мой первый ночлегъ на Элоръ-Сибитѣ. Напугала меня удаганка такъ, что я въ одинъ вечеръ спалъ съ жиру, что нагулялъ на отцовской заимкѣ. За то она послала мнѣ счастье и съ тѣхъ поръ, сколько разъ я ни проѣзжалъ, ни разу мнѣ не показывалась“.
А. К.
(Продолженіе будетъ).
OCR: Аристарх Северин)
„Огонь говоритъ“.
(Отрывокъ).
«Сибирскiй вѣстникъ» №117, 2 iюня 1896
II.
(Прод., см. № 115 „Сиб. Вѣс.“).
Былъ вечеръ, когда мы подъѣхали къ ущелью, въ глубинѣ котораго скрыта поварня. Все было пустынно и мрачно вокругъ. Одна звѣздочка свѣтилась надъ вершиной самой высокой горы.
Я вспомнилъ какъ раньше, нѣсколько разъ тому назадъ, я подъѣзжалъ къ этому мѣсту. Все было также пустынно и тихо какъ теперь, но когда я нечаянно взглянулъ въ сторону, мнѣ показалось, что кусты шевелятся и звенятъ. Иллюзія продолжалась только мгновеніе: то не кусты двигались, а двигались оленьи рога надъ кустами. Скоро отъ темнаго фона деревьевъ и кустовъ отдѣлилось стадо оленей. Впереди ихъ шелъ человѣкъ. Это былъ купеческій ямщикъ; онъ велъ на пастбище оленей, большая часть которыхъ имѣла на шеѣ колокольчики.
Послѣ ужина, когда ямщики уснули, я одинъ не спалъ, а сидѣлъ на оронѣ противъ камина и внимательно смотрѣлъ на огонь. Меня вновь охватило то настроеніе, какое бывало у меня тогда, когда я жилъ въ одинокой юртѣ, на берегахъ Колымы. Я вновь поддался очарованію горѣвшаго огня, сидѣлъ неподвижно, точно спалъ съ открытыми глазами. А огонь говорилъ и разсказывалъ мнѣ то, что было.... Цѣлыя картины проходили передъ мною. Я не избѣжалъ общей участи: мнѣ „чудилось“ какъ и всѣмъ чудится....
Сначала я увидѣлъ якутовъ. Ихъ было много. Они шли съ запада на востокъ; каждый изъ нихъ велъ по десять и по двадцать лошадей, связанныхъ ременными поводами гуськомъ и навьюченныхъ сумами, ящиками, флягами. Стукъ лошадиныхъ копытъ по камнямъ терялся въ горахъ, замиралъ въ тишинѣ, господствовавшей въ нихъ. Казалось привидѣнія, выходили изъ узкихъ, темныхъ тѣсныхъ скалъ. У двери поварни якуты развьючили лошадей и повели ихъ далеко подъ самый склонъ горы на подножный кормъ. Когда они управились съ лошадьми, они раздѣлись, развѣшали въ поварнѣ для просушки свои торбаса изъ оленьихъ лапъ и изъ кости сохатаго, пыжиковые и заячьи чулки. Согрѣвшись чаемъ и поужинавъ, они разлеглись по полу и по всѣмъ оронамъ. Засыпая, они смотрѣли на огонь, имъ стало „чудиться“, и то что имъ„чудилось“ — была правда. Имъ чудилось, что они опоздаютъ пріѣхать къ сроку въ Колымскъ, а пріѣдутъ послѣ ярмарки и въ Островномъ должны будутъ отвѣчать передъ купцами за недоставку въ срокъ товара. А между тѣмъ не они виноваты въ этомъ, а дорога: одна рѣчка Антимиръ-дяхъ *) не пропускала ихъ цѣлый мѣсяцъ. Вдругъ она зашумѣла, зарокотала, вышла изъ береговъ; ея бурныя волны понесли камни, срываемые съ горъ. Они принуждены были жить на берегу этой рѣчки и расходовать дорожные запасы, не двигаясь впередъ. Они бросали въ воду жертвы: деньги, пучки конскихъ хвостовъ, пищу; ѣздили къ бродячимъ тунгусамъ и наняли старика-тунгуса шамана заклинать сердитаго духа горъ. Онъ шаманилъ очень долго и искусно до того, что упалъ въ изнеможеніи, словомъ исполнилъ свое дѣло очень добросовѣстно. Но злой духъ горъ не послушался шамана и не укротилъ ярость рѣчки Антимиръ-дяхъ. Тогда имъ осталось только подчиниться необходимости и ждать. Они выстроили себѣ шалашъ изъ вѣтвей и прожили въ немъ дней двадцать съ лишкомъ, питаясь чаемъ и ржаными лепешками. Въ другомъ мѣстѣ ихъ задержали глубокіе снѣга, которые засыпали весь подножный кормъ, всю траву по полянамъ и краямъ озеръ. Мудрено не опоздать при такихъ условіяхъ дороги! Но на это не посмотрятъ и вычтутъ изъ подрядной платы и тогда, что останется имъ для семьи? Они заранѣе печалились объ этомъ и потому они были скучны и молчаливы. Одинъ изъ нихъ, неимѣвшій семьи, пытался развеселить остальныхъ. Монотоннымъ голосомъ онъ началъ разсказывать сказку, обрывки фантастическихъ воспоминаній о счастливомъ прошломъ своего народа. Буря, поднявшаяся въ ущельи, вторила ему глухимъ, заунывнымъ воемъ....
*) Рѣчка за Верхоянскимъ хребтомъ.
За якутами послѣдовали купцы. Они сѣли у огня и разогрѣвали окоченѣвшіе члены. Одинъ изъ нихъ былъ молодъ, другой — среднихъ лѣтъ. Первый былъ веселъ. По дорогѣ онъ выигралъ у нѣсколькихъ богатыхъ якутовъ порядочный кушъ денегъ, и это обстоятельство привело его въ такое состояніе восторженности, въ какомъ онъ давно не бывалъ. Въ этомъ состояніи онъ переходилъ отъ одной мечты къ другой: то онъ мечталъ купить на выигранныя деньги бѣлыхъ песцовъ по 2 р. за штуку, и перепродать ихъ въ Якутскѣ на ярмаркѣ по 4 съ полтиной, то купить мамонтовой кости самой лучшей, „гребельной“ по 15 р. за пудъ, а продать по 25 р., то просто обыграть въ штосъ всѣхъ колымчанъ и удрать жуировать въ одну изъ сибирскихъ столицъ. Эта послѣдняя мечта особенно полюбилась ему, и онъ обстоятельно развивалъ ее въ своемъ воображеніи. На обратномъ пути, разсчитывалъ онъ уже напередъ, что обыграетъ извѣстнаго богача Герасима, а именно выиграетъ весь его запасъ мамонтовой кости. Тогда онъ явится на ярмарку съ самой большой партіей кости и станетъ, въ нѣкоторомъ родѣ, законодателемъ цѣны на кость. Онъ заранѣе мечталъ, какъ почтенные обыватели города, услышавъ объ его необыкновенныхъ карточныхъ успѣхахъ отъ казака нарочнаго, при извѣстіи объ его приближеніи, выйдутъ на берегъ Лены и встрѣтятъ его съ большимъ почетомъ, чего они раньше не дѣлали, пока онъ былъ при своемъ небольшомъ капиталѣ. Много другихъ заманчивыхъ картинъ рисовало ему его воспаленное воображеніе и ни разу не пришло ему въ голову предположеніе, что не онъ оберетъ колымчанъ въ штосъ, а колымчане его оберутъ, какъ и случилось въ дѣйствительности. Словомъ онъ смотрѣлъ на будущее безъ страха и сомнѣнія и былъ, если не совсѣмъ спокоенъ, то, по крайней мѣрѣ, веселъ.
Совсѣмъ въ иномъ настроеніи былъ его спутникъ: онъ не былъ ни спокоенъ, ни веселъ. Сколько лѣтъ онъ ведетъ кочующую жизнь, переѣзжая изъ Колымска въ Якутскъ и обратно, и никогда не переживалъ такого тяжелаго времени, какъ теперь. Онъ былъ человѣкъ „простой“, хотя и не глупый, и никогда не думалъ ни о чемъ, кромѣ торговли, барышей, ярмарки, долговъ, словомъ всего того, что выходило „по его части“. Теперь онъ пожалѣлъ о томъ, что онъ никогда не думалъ о жизни, объ ея значеніи и смыслѣ и ни разу не задавалъ себѣ вопроса, для чего ему барыши и богатство и даютъ-ли они счастіе. Раньше онъ необдуманно предполагалъ, что это не требуетъ доказательствъ; но теперь, когда онъ въ дорогѣ получилъ отъ родныхъ извѣстіе о смерти своей молодой жены, онъ взглянулъ на вещи совсѣмъ иначе. Онъ любилъ покойницу больше всего на свѣтѣ; въ его бракѣ, противъ обыкновенія, денежныя соображенія не играли никакой роли. Но ради барышей онъ продолжалъ и послѣ свадьбы ѣздить въ Якутскъ. Въ первое время жена раздѣляла съ нимъ всѣ трудности пути. Мучительная дорога, ѣзда на лошади верхомъ разстроили ея здоровье, такъ что онъ принужденъ былъ оставлять ее въ Колымскѣ, а самъ по прежнему ѣздилъ. Дома онъ жилъ, если принять въ счетъ поѣздку на чукотскую ярмарку, не болѣе 3 мѣсяцевъ въ году. Остальное время онъ ѣздилъ изъ Колымска въ Якутскъ и обратно. Онъ тосковалъ въ разлукѣ съ женой въ дорогѣ, а жена еще болѣе тосковала по немъ дома. Онъ мучился и жену мучилъ и все это ради барышей. Въ письмѣ ему весьма подробно описывали болѣзнь жены, но его разстроенному воображенію казалось, что жена умерла отъ разлуки, отъ тоски по немъ. Онъ дѣлалъ себѣ тысячу упрековъ за то, что ради барышей и наживы онъ пренебрегъ единственнымъ, какъ онъ думалъ теперь, счастіемъ, какое возможно на землѣ — любовью любимой женщины. Теперь онъ охотно отдалъ-бы барыши, отдалъ-бы все свое состоянiе за то, чтобы вернуть ея любовь, ея ласку, вернуть невозвратное. Какимъ глупымъ бредомъ казались ему мечты его молодого бывшаго спутника о мамонтовой кости, о скупленныхъ песцахъ, о сорванныхъ банкахъ. „Суета суетъ!“ говорилъ онъ себѣ, слушая болтовню молодаго купца, и удивлялся тому, что онъ жилъ этой суетой, а не жилъ счастіемъ, которое дала ему судьба, и даже не умѣлъ оцѣнить его, почти не замѣчалъ его изъ за песцовъ, лисицъ, мамонтовой кости. Онъ замѣтилъ счастіе, когда оно ушло въ вѣчность; когда онъ понялъ свое безуміе и хотѣлъ бросить суету, которой жилъ, было уже поздно. Та, къ которой онъ рвался всею душою, уснула на вѣки и онъ не былъ при этомъ; не онъ закрылъ ея глаза, которые онъ помнилъ такими добрыми и прекрасными, а чужіе люди. Ему казалось, что будь онъ дома у изголовья жены, онъ спасъ бы ее отъ смерти любовью. Постепенно онъ утвердился въ этомъ предположеніи и оплакивалъ свое безуміе, клялъ свою жадность къ деньгамъ и наживѣ, свое занятіе. Наружно онъ казался спокойнымъ, но въ душѣ его былъ такой адъ скорби, сожалѣнія, презрѣнія къ самому себѣ, что жизнь ему начинала казаться тяжелымъ бременемъ. Жизнь безъ жены, безъ друга была пуста. Онъ спрашивалъ себя, отчего люди только тогда замѣчаютъ счастіе, когда оно прошло невозвратно и приходилъ къ заключенію, что это лукавый ослѣпляетъ ихъ для того чтобы они въ погонѣ за барышами, богатствомъ совершили бы дурныя, грѣховныя дѣла, обирая бѣдняковъ, забывая про мирный, семейный уголокъ, гдѣ они можетъ быть стали бы лучшими... Стало быть и онъ грѣшникъ, великій грѣшникъ передъ Богомъ. Но онъ сдѣлаетъ все возможное, чтобы замолить свой грѣхъ передъ Богомъ, искупить свою вину передъ женой покойницей, на свои барыши онъ построитъ часовню ради спасенія души усопшей.
Онъ припоминалъ лицо жены. Оно явилось ему такимъ, какимъ оно было въ тотъ моментъ, когда она прощалась съ нимъ передъ послѣдней его поѣздкой; какъ живое встало оно передъ нимъ. На немъ была написана печаль, безнадежная грусть. Значитъ она предчувствовала тогда, что прощается съ нимъ на вѣки. Почему же она не сказала ему этого, почему не просила его остаться съ нею Но остался ли бы онъ? Нѣтъ, потому что въ немъ тогда сидѣлъ звѣрь алкавшій добычи, барышей, наживы.
— Я такъ полагаю Иванъ Ивановичъ, что если бы этого самого песца покупать по рублю восьми гривенъ, аграмадная польза была бы... Надо только сговариваться межъ собой, — съ разстановкой сказалъ молодой веселый купецъ и замолкъ, ожидая, что сказалъ бы на это его товарищъ.
Но его рѣчь осталась бѣзъ отвѣта. Его попутчикъ сидѣлъ согнувшись и закрывъ лицо руками, вся его крупная плечистая фигура, вздрагивала отъ глухихъ, сдерживаемыхъ рыданій.
На дворѣ стонала буря, билась о грудь каменныхъ утесовъ и бѣшено металась по котловинѣ среди горъ.
Я положилъ новый запасъ дровъ на потухавшій уголь. Они зашипѣли, затрещали и вспыхнули. Огонь вновь разгорѣлся и продолжалъ говорить.
По отъѣздѣ купцовъ, поварня приняла приличный видъ. Обратные ямщики чисто замели ее, обмазали глиной камелекъ, починили ороны и льдины, потому что они слышали на станціи Тостахъ, что ѣдетъ въ Колымскъ чиновникъ, ревизоръ.
Онъ пріѣхалъ черезъ мѣсяцъ, по пути остановился ночевать въ поварнѣ и сидѣлъ противъ огня на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ недавно сидѣлъ и плакалъ широкоплечій купецъ. Чиновникъ не плакалъ, ему не о чемъ было плакать, онъ не потерялъ никого изъ близкихъ людей: у него не было ихъ. Но онъ не могъ побѣдить тоски и печали, начинавшей закрадываться въ его душу съ того времени, какъ онъ въѣхалъ въ горы Тасъ-Хаятахъ.
Изъ города онъ выѣхалъ въ самомъ веселомъ настроеніи. Ему устроили сослуживцы блестящіе проводы, пили за его здоровье и за успѣхъ его поѣздки.
— Побольше привозите черныхъ лисицъ и голубыхъ песцовъ, — полусерьезно, полушутя говорили ему пріятели.
Но онъ отнѣкивался и открещивался отъ всякихъ корыстолюбивыхъ помысловъ. Онъ ничего не желалъ, ни о чемъ не думалъ, какъ о томъ, что-бы честно исполнить свои обязанности и оправдать лестное довѣріе начальства.
— Помилуйте, — возражали на это его пріятели; кто же ѣдетъ на край земли, въ тундры и пустыни съ такими платоническими мыслями. Такого случая не представится болѣе. Не упускайте возможности достать рѣдкостныхъ мѣховъ... на память.
Пріятели трепали его по плечу и желали успѣха, пріятельницы, шутя, просили привезти имъ въ подарокъ рѣдкостныхъ мѣховъ, а всѣ вообще находили, что добровольная поѣздка въ „такой отдаленный край“ — большая жертва.
Въ дорогѣ онъ находился въ такомъ-же настроеніи, въ какомъ выѣхалъ изъ города. Всѣ мысли его витали въ области черныхъ лисицъ, голубыхъ песцовъ, соболей. Онъ находилъ это вполнѣ естественнымъ. Онъ ѣдетъ по мерзлой пустынѣ, терпитъ стужу и лишенья, ночуетъ подъ открытымъ небомъ, рискуетъ заболѣть въ безлюдной тайгѣ, гдѣ нѣтъ медицинской помощи, словомъ подвергаетъ большой опасности здоровье, жизнь. Такая жертва съ его стороны только и можетъ быть вознаграждена соболями. Такъ онъ проникся взглядами среды, въ которой жилъ! Онъ забылъ, что онъ думалъ иначе, иначе смотрѣлъ на вещи когда-то давно, когда онъ учился и былъ молодъ, неопытенъ. Уже много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ увлекался благородными помыслами. До того онъ не понималъ жизни и наивно смотрѣлъ на ея явленiя, но за то понималъ правду и хотѣлъ служить ей въ жизни. Вскорѣ онъ поступилъ на службу и узналъ жизнь. О, онъ слишкомъ хорошо узналъ ее! Она сжала его въ своихъ холодныхъ объятіяхъ и убила всѣ его благородные порывы. Въ началѣ жизни онъ объ университетѣ, своихъ товарищахъ и прежнихъ мечтахъ, вспоминаетъ какъ о прекрасномъ, невозвратномъ времени первой любви. Съ теченіемъ времени онъ погрязъ въ тинѣ мелкихъ интересовъ, мелкихъ помысловъ и никогда не вспоминалъ уже о прошломъ, неимѣющемъ никакой связи съ настоящимъ. Въ страшной глуши, гдѣ онъ служилъ, не было никого съ университетскимъ образованіемъ кромѣ него, и стало быть, не было ни одного человѣка, съ которымь-бы его соединили общія воспоминанія, съ которымъ можно было-бы хотя изрѣдка вспомнить лучшіе дни, хотя-бы спѣть вмѣстѣ: „gaudeamus“, тряхнуть стариной и въ этомъ найти поэзію, среди окружающей черствой, безсодержательной прозы. Онъ, насколько возможно, добросовѣстно относится къ служебнымъ обязанностямъ — это правда. Но мысль и содержаніе жизни общества, въ которомъ онъ жилъ, были: карты, деньги вино, женщины, мелкія дрязги и сплетни, и онъ поддался пошлой жизни его окружающей.
Такія мысли пришли ему въ голову, когда онъ очутился въ горахъ среди каменныхъ гигантовъ, горныхъ потоковъ, угрюмыхъ ущелій. Онъ не могъ уже спать по цѣлымъ часамъ въ своей кибиткѣ какъ раньше, когда ѣхалъ по скучнымъ равнинамъ и однообразной тайгѣ. Онъ любовался утесами одѣтыми обрывками облаковъ. Они приковывали къ себѣ его удивленный взоръ и, казалось, будили въ немъ воспоминанія давно не посѣщавшія его, мысли и желанія какихъ онъ давно не испытывалъ. Молчаливые сурово прекрасные они не молчали, а говорили, безъ звуковъ и словъ, его воображенію и чувству. Онъ смотрѣлъ на нихъ и думалъ о томъ, о чемъ, казалось, уже забылъ думать среди пошлости и прозы захолустной жизни.
Въ чемъ былъ смыслъ его жизни? Спрашивалъ онъ себя. Какъ чиновникъ, онъ служилъ, велъ дѣла... А какъ человѣкъ, что онъ сдѣлалъ? Что внесъ онъ, какъ интеллигентъ, въ то общество, въ которомъ жилъ? Ничего не внесъ своего, а перенялъ самъ все то, что составляло содержаніе общества, стоявшаго ниже чѣмъ онъ. И онъ вдругъ затосковалъ, первый разъ за нѣсколько лѣтъ, предшествовавшихъ его поѣздкѣ на сѣверъ, и сталъ разбираться въ себѣ. Онъ зналъ хорошо, что черезъ мѣсяцъ, а можетъ быть и завтра, когда кончатся такъ странно дѣйствующія на его воображеніе горы, онъ самъ будетъ смѣяться надъ собою и надъ своими мыслями. Но теперь онъ не могъ прогнать ихъ: въ нихъ заключалось столько какой то отрадной печали, освѣжающей душу грусти!
Въ поварнѣ „Убіенной“ тоска и печаль завладѣли имъ. Прошлое проснулось съ новой силой и проносилось передъ нимъ въ давно забытыхъ образахъ. Подъ вліяніемъ этихъ благодатныхъ воспоминаній о богатомъ надеждами прошломъ, о полной горячихъ и честныхъ стремленій молодости, онъ неожиданно для себя, началъ думать о безотрадной жизни бѣдныхъ обитателей того забытаго, далекаго края, куда онъ ѣхалъ. И странное дѣло, когда онъ представилъ себѣ полную лишеній жизнь этихъ людей, лисицы и соболи потеряли въ его глазахъ обаяніе и право безспорнаго первенства въ его планахъ. Ему вдругъ захотѣлось сдѣлать что нибудь такое, что осталось бы свѣтлымъ воспоминаніемъ всю его дальнѣйшую жизнь, что имѣло бы, по своему характеру, связь съ прошлымъ и скрашивало бы пошлое настоящее, ту жизнь, къ которой ему скоро предстояло вернуться. Что же онъ можетъ сдѣлать для суроваго, заброшеннаго края? Онъ имѣетъ власть и можетъ защитить угнетенныхъ и обиженныхъ, въ которыхъ нигдѣ недостатка нѣтъ. Онъ готовъ былъ сдѣлать въ этомъ отношеніи все, что можетъ, но.. Можетъ быть онъ и не въ состояніи ничего сдѣлать. Если дѣло защиты угнетенныхъ представится въ такомъ видѣ, что надо будетъ начать борьбу, которая ему не по силамъ. Онъ предчувствовалъ, что именно такъ и будетъ и руки у него заранѣе опускались „Ничего не выйдетъ“ рѣшилъ онъ. Воспоминаніе о прошломъ, объ иной забытой жизни пройдетъ безслѣдно, только горечь останется въ душѣ.
Всѣ его мысли и чувства скоро войдутъ въ обычную колею и при воспоминаньи о теперешнемъ своемъ настроеніи онъ будетъ смѣяться надъ собою. Трезвая дѣйствительность, знаніе жизни, мудрый опытъ! Какія это уничтожающія личность понятія!
Эти мысли сдѣлали его скучнымъ. Онъ молчалъ, неподвижно сидѣлъ на постеленной ему казакомъ постели и глядѣлъ на огонь. Когда онъ вышелъ изъ поварни, казакъ и ямщикъ, удивленные внезапной перемѣной въ веселомъ настроеніи барина, обмѣнялись по этому поводу мыслями.
— Затосковалъ чего-то тойонъ, *) сказалъ казакъ, — неужели ему чудится?
— Отъ этта **) отвѣтилъ спокойно тунгусъ ямщикъ, указывая на огонь.
*) Господинъ (як.)
**) „Огонь говоритъ!“
К.
(Продолженіе будетъ).
OCR: Аристарх Северин)
„Огонь говоритъ“.
(Отрывокъ).
«Сибирскiй вѣстникъ» №119, 5 iюня 1896
II.
(Прод. см. № 117 „Сиб. Вѣс.“).
.... Мѣсто чиновника занялъ юноша. Онъ очень дѣятельно помогалъ казаку убирать поварню и растапливать каминъ. Когда огонь освѣтилъ поварню, юноша раздѣлся. Это былъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ безъ бороды и усовъ; лицо его было блѣдно, сѣрые глаза горѣли юношескимъ огнемъ. Онъ всю дорогу былъ веселъ, пѣлъ пѣсни, разговаривалъ и шутилъ съ казакомъ, разспрашивалъ якутовъ о ихъ жизни и занятіяхъ. Но въ поварнѣ, когда онъ стоялъ и грѣлся у огня, какая-то необъяснимая тоска завладѣла имъ и онъ пріунылъ. Задолго до Эллоръ-Сибита казакъ предупреждалъ его, что въ поварнѣ „чудится“. Онъ смѣялся надъ этимъ, но теперь ему дѣйствительно стало „чудиться“.... Странныя мысли приходили ему на умъ. Онъ легъ на оронъ противъ камина и не отрывая глазъ смотрѣлъ на огонь, а огонь подсказывалъ ему думы, какихъ еще никто не думалъ до него въ горахъ Тасъ-Хаятахъ. Обычныя мысли всѣхъ другихъ гостей поварни вращались въ области практическихъ вопросовъ о промыслѣ, пушномъ богатствѣ и торговлѣ. Юноша думалъ о горахъ, звѣздахъ, небѣ, объ ихъ вѣчной неувядаемой красотѣ.
Въ горахъ Тасъ-Хаятахъ среди пустынныхъ долинъ онъ испытывалъ новыя чувства. Ему казалось, что только въ пустынѣ человѣкъ ясно сознаетъ свое ничтожество и безсиліе, тогда какъ въ густо населенныхъ мѣстахъ онъ придаетъ самому себѣ черезъ-чуръ много значенія, считая себя центромъ всего существующаго. Глядя на горы, онъ поддавался иллюзіямъ: онъ хотѣлъ разглядѣть физіономіи горъ, точно онѣ были живыми существами, а не мертвыми глыбами камней. Ему казалось, что горы думаютъ непонятныя людямъ думы, что онѣ мыслятъ и что все въ природѣ мыслитъ по своему. его поразило то, что тунгусъ-проводникъ думаетъ тоже самое: „тамъ сидятъ, сказалъ онъ, указывая на горы, „каменные люди“. На вопросъ, что они дѣлаютъ, тунгусъ отвѣтилъ: „думаютъ“. И юноша смотрѣлъ на горы безъ устали, точно онъ хотѣлъ осилить думу каменныхъ людей, понять мысль горъ. Что-то страшное, непонятное, утомляющее вниманіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ чарующее, было въ этихъ горахъ. Онъ пожалѣлъ о томъ, что ему нельзя прожить дольше среди горъ, что такъ скоро приходится покидать ихъ, жалѣлъ, что ему не пришлось лѣтомъ побывать въ горахъ Тасъ-Хаятахъ, когда все оживаетъ въ нихъ, вся природа полна звуковъ, рѣки и горные ручьи рокочутъ, катясь по каменнымъ ступенямъ утесовъ, тайга шумитъ по склонамъ горъ и небо не хмурится по зимнему, подъ унылый вой вѣтра, а бесѣдуетъ съ горами, привѣтствуетъ ихъ блескомъ молніи и рокотомъ грома.... Тогда, ему казалось, онъ могъ-бы выразить всѣ свои мысли и чувства однимъ словомъ и въ этомъ словѣ заключалась-бы сущность всего, что онъ думалъ и чувствовалъ въ своей жизни съ тѣхъ поръ, какъ сталъ сознательно относиться къ ней....
Постепенно его возбужденіе улеглось, но мысли подсказанныя видомъ горъ, продолжали нестись въ умѣ безпорядочною толпою. Въ воображеніи мелькали обрывки картинъ, смѣнявшихся одна другой, и воспоминаній: отцовскій домъ среди тучныхъ нивъ и садовъ Украины, лица родныхъ, друзей и знакомыхъ... Эти воспоминанія были нестройны, неясны, мѣняющіяся, какъ сны. Печальныя смѣнялись веселыми. Ему показалось, что какіе то таинственные голоса заговорили въ немъ ему одному слышнымъ шопотомъ, о его далекой прекрасной родинѣ. По мѣрѣ того, какъ онъ прислушивался къ этимъ голосамъ, всѣ его мысли точно сливались съ ними и звучали какою то чудною музыкою, чудными пѣснями расходились кругомъ. Вся дикая пустыня, казалось, была полна этихъ плѣнительныхъ голосовъ родины, которые таились до этой минуты гдѣ то въ тайникахъ его души. Онъ внималъ имъ съ замиравшимъ сердцемъ, огонь вторилъ имъ своимъ легкимъ трескомъ. Потомъ юноша началъ думать о своей жизни, о себѣ — этимъ неизбѣжно заканчивались всѣ его мысли. Онъ думалъ о томъ, что лучшіе годы ему предстоитъ прожить въ пустыняхъ и тундрахъ далекаго, забытаго края, когда онъ такъ молодъ, такъ мало знаетъ жизнь, что еще не умѣетъ отличить въ ней правду отъ лжи... Потомъ онъ думалъ, что вездѣ, въ самомъ глухомъ уголкѣ міра, можно дѣлать добро и бороться со зломъ; прежде всего надо найти и искоренить его въ самомъ себѣ. Если онъ этого достигнетъ, то это примиритъ его съ его положеніемъ и со всѣм что предстоитъ ему пережить... Далѣе, онъ боялся мелочей жизни и мелкой борьбы за существованіе, чтобы она его не сломала, какъ сотни болѣе сильныхъ людей. чѣмъ онъ. Ему припомнились слова одного знакомаго:
— Я жилъ тою жизнью, какая предстоитъ вамъ и могу вамъ дать совѣтъ. Не живите мелкими интересами замкнутаго кружка. Вы не можете себѣ представить, сколько мелочности, злобы, зависти порождаетъ такая замкнутая, безсодержательная жизнь, среди людей, которые не имѣютъ почвы для приложенія своихъ силъ. Живите мѣстными интересами, каковы бы они ни были: у самыхъ темныхъ, невѣжественныхъ людей есть серьезные, жизненные вопросы, которыми можно проникнуться. Или живите въ самомъ себѣ своими мыслями и чувствами.
Юноша думалъ, что онъ въ состояніи послѣдовать этому совѣту. Онъ чувствовалъ въ себѣ достаточно силъ, чтобы въ случаѣ надобности сосредоточиться, замкнуться въ себѣ, стараться одному рѣшить еще не рѣшенные вопросы. Въ его суровой жизни не будетъ никакихъ развлеченій; онъ самъ себѣ создастъ ихъ: будетъ строить въ мечтахъ воздушные замки, населять ихъ прекрасными образами и отдыхать среди нихъ душою. Онъ чувствовалъ въ себѣ достаточно любви къ людямъ, вѣры въ добро и лучшее будущее людей... Онъ былъ молодъ, вѣрилъ въ себя и любилъ жизнь. Но и въ его жизни были минуты, когда онъ сомнѣвался въ себѣ, терялъ вѣру въ свѣтлое будущее людей и не видѣлъ смысла въ жизни. Мысль о страданьяхъ людей прошлыхъ и настоящихъ, о мукахъ, которыя онъ самъ видѣлъ, о которыхъ слышалъ и читалъ, наполняла, по временамъ, его сердце горечью и отчаяніемъ. Онъ не видѣлъ конца этимъ мукамъ и начиналъ думать, что они всегда будутъ, что они лишь мѣняютъ форму, не измѣняя сущности. А если такъ, то можно ли быть счастливымъ когда либо? Всякое счастіе будетъ отравлено сознаніемъ, что рядомъ есть кто нибудь несчастный, угнетенный, обиженный, что есть другой кто нибудь, кому это нужно, кого могутъ радовать слезы другого. Если такъ будетъ вѣчно, то зачѣмъ бороться и жить?
Въ тѣ минуты когда такія мысли осаждали его юный, колеблющійся умъ, онъ искренно хотѣлъ умереть, не потому чтобы онъ пресытился жизнью и ненавидѣлъ ее, а потому, что мысль о страданьяхъ и мукахъ другихъ людей была для него невыносима, не выносимо минутное безотрадное сознаніе, что такъ будетъ вѣчно. „Неужели это неизбѣжный законъ, спрашивалъ онъ себя, чтобы разумныя существа давили и угнетали одни другихъ, подобно тому, какъ въ природѣ неодаренныя разумомъ звѣри живутъ одни на счетъ другихъ? И у него на душѣ становилось такъ тяжело, что самоубійство казалось ему лучшимъ выходомъ изъ этого состоянія, давившаго его, какъ кошмаръ. Ему казалось, что это не трудно привести въ исполненіе: взять револьверъ, приставить дуло къ виску и спустить курокъ. Одинъ мигъ и покончены всѣ неразрѣшимые вопросы о жизни, правдѣ и лжи, о добрѣ, и злѣ. Онъ иногда воображалъ себѣ, какъ онъ выстрѣлитъ себѣ въ голову и, казалось, могъ представить себѣ ощущеніе того мгновенія, когда это случится.
Не одинъ мигъ такого горькаго сомнѣнія въ себѣ самомъ и разочарованія въ своихъ вѣрованіяхъ пережилъ онъ. Сомнѣнія же его и спасали отъ отчаянія. Онъ сомнѣвался въ томъ, вѣрно ли онъ понялъ то, о чемъ думалъ и отчего страдалъ. Можетъ быть все это — бредъ слабаго, односторонняго ума или прямо недомыслія, непониманія жизни. И онъ лихорадочно набрасывался на книги, которые могли дать ему отвѣтъ на мучительныя вопросы.
Но эти рѣдкія минуты отчаянія и унынія терялись въ общемъ бодромъ настроеніи, проникнутомъ вѣрою въ добро и человѣка. Бури въ душѣ укрѣпляли его: послѣ нихъ наступало затишье, умъ прояснялся, сомнѣнія уступали мѣсто надеждамъ. Жизнь, недавно казавшаяся ему беотрадной и полной скорби, горя и мукъ, являлась прекрасной въ новыхъ мечтахъ. Она была прекрасна, потому что ее можно было отдать на служеніе другимъ людямъ. И въ самой попыткѣ служить добру заключалось столько радости и счастія!
Въ этой тѣсной и дымной поварнѣ въ немъ проснулся прежній энтузіазмъ — внезапно, непредвидѣнно, точно суровыя горы хребта Тасъ-Хаятахъ вдохнули въ него новую жизнь.
Ни одно сомнѣніе не приходило болѣе возмущать его свѣтлаго взгляда на жизнь. Онъ не боялся предстоящихъ ему страданій, потому что онъ вѣрилъ, что они научать его добру, научатъ его видѣть личное счастіе въ счастіи другихъ людей и понимать
Счастье умовъ благородныхъ
Видѣть довольство вокругъ...
И въ такомъ только счастіи видѣть награду за страданья и трудъ. Онъ твердо рѣшился содѣйствовать и стремиться къ такому счастью, гдѣ бы онъ ни жилъ... Вѣдь на всякомъ клочкѣ земли можно найти прекрасное въ природѣ, какъ бы она бѣдна и угрюма ни была, можно найти прекрасное въ душѣ человѣка, какъ бы бѣдна содержаніемъ ни была его жизнь.
Ободренный этою мыслью юноша опять сталъ веселъ. Лицо его прояснилось: онъ увидѣлъ, что онъ опять надѣлъ розовыя очки. Но ему было хорошо въ нихъ. Онъ беззаботно уснулъ, и хорошіе сны снились ему въ эту ночь въ поварнѣ Элоръ-Сибитъ...
К.
(Продолженіе слѣдуетъ).
OCR: Аристарх Северин)
„Огонь говоритъ“.
(Отрывокъ).
«Сибирскiй вѣстникъ» №120, 6 iюня 1896
II.
(Окончаніе, см. № 119 „“Сиб. Вѣстн.“).
Я подбавилъ въ каминъ дровъ для того, чтобы огонь не умолкалъ, а онъ продолжалъ говорить и навѣвать на меня сны... Мнѣ опять чудилось то, что было.
Въ поварнѣ Элоръ-Сибитъ задумчиво сидѣлъ у огня пожилой человѣкъ. У него былъ большой лобъ, спереди обнаженный отъ волосъ, глубоко впалые глаза подъ нахмуренными бровями и длинная наполовину сѣдая борода. Лицо его было доброе и вмѣстѣ съ тѣмъ печально и какъ то сурово сосредоточено. Душевныя бури и страданья, повидимому, оставили на немъ свой слѣдъ; покрыли лобъ морщинами и преждевременно состарили его. Онъ пережилъ много въ своей жизни и то, что онъ пережилъ и испыталъ въ жизни утомило и измучило его. На видъ онъ казался старикомъ и считалъ себя старикомъ. Ему казалось, что онъ пресыщенъ жизнью, какъ старикъ, ибо ни что въ ней не привлекало его, не будило въ немъ уснувшихъ надеждъ.
Иногда его возбуждали воспоминанія. Когда онъ вспоминалъ, воображалъ себѣ условія жизни, обстановку или природу, среди которыхъ онъ нѣкогда любилъ и наслаждался, и былъ близокъ къ счастію, тогда сердце его начинало биться скорѣе, и легкое возбужденіе овладѣвало имъ. Но его утомленный умъ, казалось, былъ не въ силахъ долго удерживать этихъ плѣнительныхъ обрывковъ картинъ былого. Они бѣднѣли, исчезали въ безпредѣльной темнотѣ безпросвѣтной ночи, какою представлялась ему жизнь.
Не разъ уже старался онъ подвести итоги своей жизни. Какъ мало находилъ онъ въ ней счастливыхъ мгновеній! За то, какъ много страданій. Воспоминанія о нихъ были еще свѣжи въ его памяти. И къ чему повели всѣ эти страданія, для чего они были необходимы? Для того, чтобы онъ пришелъ къ безотрадному выводу, что не стоило жить, что все, за что онъ страдалъ, чему принесъ въ жертву свою молодость и силу, былъ дымъ.
Онъ вытерпѣлъ въ жизни много, пережилъ тысячи разочарованій, но по странному упорству не хотѣлъ отступиться отъ убѣжденій своей молодости, которыя онъ считалъ правильными тогда, когда самъ былъ правдивъ и искрененъ. Онъ упорствовалъ и шелъ по разъ избранному пути съ героизмомъ отчаянія, шелъ на явныя неудачи. Онъ не хотѣлъ отвернуться отъ того, чѣмъ онъ жилъ столько лѣтъ и сознаться, что все это — было дымъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ сомнѣніе завладѣло имъ, какъ медленно шагъ за шагомъ, камень за камнемъ разрушало его міросозерцанье, въ немъ начался глубокій внутренній разладъ, точно въ душѣ у него боролись два другъ другу враждебныя начала. Борьба съ самимъ собою истерзала его. Оттого у него не было мира и равновѣсія въ душѣ, никакой гармоніи съ окружающей жизнью и онъ впадалъ въ ошибки, идеализировалъ то, что было достойно презрѣнія, презиралъ то, что заслуживало вниманія. Въ общемъ, вся его дѣятельность была мыльный пузырь. Жизнь его была цѣпью разочарованій и неудачъ. Ради своихъ призрачныхъ надеждъ онъ лишился многихъ радостей и наслажденій въ жизни.
Онъ отворачивался отъ нихъ. И все это для того, чтобы при концѣ жизни придти къ неутѣшительному заключенію о безполезности своихъ думъ, своей работы и мукъ...
Извѣрившись въ себя и свои силы, онъ боялся потерять вѣру въ лучшее будущее людей, надежду на ихъ счастіе и благо. Онъ вѣрилъ, что бѣдствія и страданья, которыми такъ полна жизнь людей теперь, современемъ исчезнутъ, отойдутъ въ область преданій; права, за которыя борются лучшіе люди станутъ достояніемъ всѣхъ. Но человѣкъ не станетъ отъ этого счастливѣе и лучше... Онъ вѣчно будетъ стремиться къ счастію, никогда не находя его въ жизни, потому что оно не достижимо на землѣ... Онъ думалъ, что зло вѣчно и неизбѣжно въ жизни людей и не вѣрилъ, чтобы человѣкъ былъ когда нибудь доволенъ своею судьбой, не имѣлъ бы неисполнимыхъ желаній и страстей, и не страдалъ бы отъ того, что не возможно удовлетворить ихъ. Если будетъ время, когда не будетъ угнетенія и борьбы, человѣкъ быть можетъ будетъ завидовать тѣмъ поколѣніямъ предковъ, которымъ было за что бороться и страдать...
Онъ вѣрилъ, что прогрессъ вѣченъ, но не ждалъ отъ него счастія для человѣчества. Сколько замѣчательныхъ открытій въ жизни природы, блестящихъ завоеваній въ области науки и культуры уже сдѣлано людьми, а все таже скорбь гложетъ людей, все тѣже страданья угнетаютъ ихъ теперь, какъ и въ тѣ времена, когда не было наукъ и открытій, и всѣ люди были равны въ своемъ невѣжествѣ и понимали лишь то равенство и неравенство, какое видѣли въ природѣ...
Такія мысли вдохнули въ него пустынныя, суровыя горы хребта Тасъ-Хаятахъ. Онѣ вызвали ихъ изъ тайниковъ его души, пробудили ихъ въ уголкахъ сознанія. Днемъ, когда онъ ѣхалъ по долинамъ и ущельямъ горъ, по наледямъ и дымящимся тарынамъ и смотрѣлъ на вершины скалъ, эти мысли не давали ему покоя. Куда онъ не направлялъ свои взоры, всюду встрѣчалъ онъ тѣже горы, и тѣже мысли возникали въ его умѣ, точно онѣ были написаны на горахъ. Онъ не могъ не читать ихъ, хотя чувствовалъ, что эти мысли напрасны и безполезны. Онѣ, эти мысли, какъ будто намекали на то, что въ природѣ есть первообразъ всѣхъ мыслей, какія только могутъ возникнуть въ умѣ человѣка. Онѣ будили въ немъ желаніе слиться со всѣмъ, что находится въ природѣ, т. е. умереть и перестать сознавать себя.
Въ поварнѣ Элоръ-Сибитъ тѣже мысли упорно шевелились въ его умѣ, Ямщики, отводившіе оленей на пастбище, вернулись уже и развѣшали по стѣнамъ поварни свою одежду для просушки. Казакъ замелъ поварню, залѣпилъ мокрымъ снѣгомъ щели въ льдинѣ, которая еле держалась въ оконной дырѣ. Всѣ готовились къ ночлегу въ холодной, дымной поварнѣ, и случайный гость ея, старикъ съ большимъ лбомъ и впалыми глазами, безучастно сидѣлъ подлѣ камина и, казалось, спалъ съ открытыми глазами. Изъ задумчивости вызвалъ его казакъ, подавшій ему тарелку съ мясомъ, свареннымъ на ужинъ.
— Почто все печалитесь, мучаете себя, сказалъ казакъ. И въ Колымѣ люди добрые есть. Правда, родная сторона всякому дорога, а все таки, Богъ дастъ, и Колыму добрымъ словомъ помянете.
— Я не сомнѣваюсь въ этомъ, отвѣтилъ старикъ улыбаясь. Если всѣ въ Колымѣ также веселы и беззаботны, какъ ты, то и меня они, авось, развеселятъ.
— У насъ весело живутъ: не любятъ впередъ загадывать, да тосковать. Лучше такъ-то. Будешь думать о завтрешнемъ днѣ, напередъ заглядывать — помрешь и весело жить будемъ — тоже самое. И чего печалиться въ Колымѣ: ѣда готовая, въ водѣ — лови, ѣшь и пѣсни пой. Я никогда не тоскую. Обрадовался я изъ Верхоянскаго съ вами на родину свою ѣхать въ Колыму, значитъ. Паекъ, что стоитъ у насъ въ казнѣ 14 рублей, я за 5 отдалъ господину Бляху (онъ этимъ у насъ орудываетъ! ), чтобы снарядиться въ дорогу. Скоро совсѣмъ подамъ въ отставку и поѣду въ Колыму. А въ Верхоянскѣ жить худо, не даромъ про него пѣсня сложена....
Казакъ запѣлъ пѣсню о „Верхоянскомъ краѣ быломъ“. Онъ пѣлъ:
Верхоянскій край унылый, *)
Край морозныхъ дней!
Ты назначенъ мнѣ могилой
По злобѣ людей.
Я умру; въ долинѣ Яны
Трупъ зароютъ мой.
Будутъ пурги, ураганы
Мой будить покой.
Не напрасны здѣсь могилы
Миръ и тишина.
Никакія въ жизни силы
Не нарушатъ сна.
*) Очень распространенная пѣсня среди русскихъ жителей Верхоян. и Колымскаго округа, въ особенности среди казаковъ. Вѣроятно сложена кѣмъ нибудь изъ подневольныхъ жителей этого края.
Послѣ ужина всѣ улеглись, а старикъ сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ, погруженный въ думы.
Можетъ быть, думалъ онъ, его жизнь еще можетъ сложиться лучше, можетъ быть онъ найдетъ дѣло, которое его удовлетворитъ. Но теперь поздно думать объ этомъ, когда онъ пришелъ къ заключенію о безплодности всей своей прежней дѣятельности, пришелъ почти къ отрицанію жизни. Жить, когда въ жизни столько ужаснаго безсмысленнаго зла, столько мукъ и такъ мало радостнаго и отраднаго, казалось ему труднымъ, почти непосильнымъ подвигомъ.... Легче казалось ему умереть, чѣмъ жить и сознавать, что его жизнь — одна сплошная грубая ошибка....
Было тихо въ поварнѣ, казакъ и ямщики спали. Только огонь трещалъ въ каминѣ. Ему казалось, что онъ говорилъ. Какія это были мрачныя, зловѣщія рѣчи о страданіяхъ, мукахъ, о злѣ, разсѣянномъ въ мірѣ. Онъ такъ извѣрился въ истину и добро, что ему сдѣлались доступны представленiя объ однихъ лишь мрачныхъ, трагическихъ сторонахъ жизни. Ему смѣшные были люди, по мнѣнію которыхъ величайшее зло заключается въ войнѣ, во враждѣ народовъ. Развѣ обыденная жизнь людей не война, спрашивалъ онъ себя, непостоянная, ожесточенная борьба за существованіе, полная ежедневныхъ трагическихъ событій, передъ которыми блѣднѣютъ всѣ жесткости войны. Но эти жестокости обыденной жизни намъ незамѣтны, потому что мы къ нимъ привыкли. Почему раненный достоинъ больше состраданія, чѣмъ старикъ нищій, умирающій съ голода, ребенокъ сирота, замерзающій на улицѣ безъ пищи и крова.... Почему мы, такъ сострадательны къ жертвамъ войны международной, и такъ равнодушны къ жертвамъ войны соціальной?...
Онъ могъ съ какимъ-то злораднымъ чувствомъ самоистязанія отчетливо рисовать себѣ картины самыхъ ужасныхъ бѣдствій въ жизни людей. И теперь онъ не могъ противиться этому безнадежно мрачному настроенію. Онъ отдался ему и въ умѣ его одни за другими проходили картины горя и страданій, которыми полна жизнь людей. Онѣ „чудились“ ему здѣсь въ этой поварнѣ, какъ „чудятся“ туземцамъ видѣнія, посылаемыя шаманами духами горъ. И на него шаманы навѣяли сонъ и то, что ему чудилось была правда.
Ему снился жаркій полдень: тайга, залитая яркими лучами солнца, дремлетъ въ сладкой истомѣ, деревья неподвижны, цвѣты въ изнеможеніи склонили свои пестрыя головки и съ нетерпѣніемъ ждутъ вечера, чтобы омыться, освѣжиться каплями росы. На травѣ въ сторонѣ отъ дороги, пролегающей черезъ тайгу, лежитъ человѣкъ и повидимому крѣпко спитъ. Наклоненныя вѣтви березъ щекочутъ его лицо, мухи облѣпляютъ глаза и ротъ, но онъ не шевелится. Рядомъ съ нимъ, положа голову на его грудь, спитъ ребенокъ. Дыханье его ровно и спокойно, по временамъ улыбка озаряетъ его блѣдное личико. Но вотъ солнце начинаетъ склоняться къ западу. Легкiй вѣтерокъ проносится въ воздухѣ освѣжающей струей. Листья деревьевъ шевелятся и тихо шелестятъ, точно шепчутъ ему привѣтъ, цвѣты поднимаютъ и обращаютъ КЪ нему свои увядшія головки и весь, скрытый въ зеленой гущѣ травы, міръ насѣкомыхъ приходить въ движеніе. Мальчикъ раскрываетъ глаза, поднимаетъ свою бѣлокурую головку и удивленно смотритъ вокругъ. Онъ будитъ отца, сначала потихоньку дотрагиваясь до него рукой, потомъ начинаетъ звать его, растерянно озираясь кругомъ. Онъ тормошитъ отца за платье и, видя безплодность своихъ усилій, сердится и плачетъ. Птичка, перелетающая съ вѣтки на вѣтку и чирикающая надъ его головой, привлекаетъ его вниманіе. Она полетѣла выше и сѣла на маленькую вѣтку, которая дрожитъ и гнется подъ нею, качаетъ ее, тихо шелестя листьями. Мальчикъ внимательно слѣдитъ за птичкой и мгновенно его огорченіе смѣняется радостью. Въ его глазахъ еще блестятъ слезы, крутымъ жемчугомъ висятъ на рѣсницахъ, а онъ смѣется, играетъ цвѣтами, ползая по травѣ, ловитъ кузнечиковъ и мошекъ, садится на ноги отца и разсматриваетъ пойманныхъ козявокъ. Потомъ онъ ложится на траву и начинаетъ разговаривать съ отцомъ. Онъ привыкъ, чтобы отецъ усыплялъ его разговорами, оттого онъ безпрестанно обращается къ отцу съ вопросами и, не получая отвѣта, отвѣчаетъ себѣ самъ. Эта забава ему скоро надоѣдаетъ. Ощущеніе голода даетъ новое направленіе его мыслямъ. Онъ рисуетъ ему деревенскую улицу съ толпой бѣгающихъ ребятишекъ, стадо коровъ и овецъ, возвращающихся съ пастбища, освѣщенныя заходящимъ солнцемъ окна домовъ, гдѣ они съ отцомъ останавливаются просить подаянія, шаньги, яйца, пироги, которыя подаютъ имъ сердобольныя бабы, затѣмъ ночлегъ въ пустой банѣ или сараѣ, гдѣ отецъ укладываетъ его на солому и укрываетъ тепло армякомъ. Солнце опускается все ниже и ниже, и сырость насквозь пронизываетъ легко одѣтаго мальчика.
— Тятя, въ деревню хочу! кричитъ онъ и дергаетъ отца за платье, тянетъ за руку.
Но рука человѣка тяжела и холодна, грудь не подымается дыханіемъ, лицо блѣдно, искажено страданьемъ и застыло въ выраженіи ужаса и оцѣпѣненія. Человѣкъ мертвъ. Онъ отошелъ въ сторону отъ дороги, подъ тѣнь деревьевъ. Его томила лихорадка, онъ легъ отдохнуть и не проснулся болѣе. Смерть пришла внезапно. Жизнь для него была мукой, но она была дорога ему, ради ребенка. На какія муки въ минуту своей внезапной смерти не обрекъ-бы себя этотъ человѣкъ за одинъ день, за нѣсколько часовъ отсрочки! Слѣды этой, послѣдней въ его жизни, борьбы за жизнь искривили его посинѣвшія губы въ ужасную гримасу; жилы на лбу вздуты, зубы стиснуты отъ сильнаго напряженія воли. Но борьба его была напрасна, онъ не поднялся съ мѣста. Развѣ стоило ему родиться и жить, чтобы умереть такою смертью? Кто не отказался-бы отъ многихъ лѣтъ самой счастливой жизни, чтобы отклонить отъ себя мигъ такой смерти, ибо нѣтъ большаго страданья для человѣка, какъ знать и чувствовать мученья близкаго существа и умирать, на вѣки прощаться съ надеждой помочь ему, облегчить его....
Вечеръ приближается, надвигаются сумерки. Тайга молчаливо хмурится, а на краю тайги у изголовья трупа сидитъ ребенокъ и рыдаетъ, дрожа и стуча зубами отъ сырости, холода и страха. Когда онъ устанетъ отъ безплодныхъ усилій пробудить отца, онъ положитъ на грудь ему свою голову и заснетъ, всхлипывая сквозь сонъ. Если завтра проѣдетъ кто нибудь по этой глухой, проселочной дорогѣ, куда заходятъ только бродяги, и услышитъ плачъ, то мальчикъ будетъ спасенъ отъ смерти, а если нѣтъ?...
Старикъ вздрогнулъ и проснулся. Измученный страшными грезами онъ вышелъ изъ поварни, чтобы взглянуть на небо, на звѣзды, на горы, прогнать мрачные призраки зла, которые, вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ мучатъ его и неотступно осаждаютъ его больной умъ. Отчего ему такъ ясно грезится именно эта картина умершаго бродяги и ребенка, сидящаго у изголовья трупа? Да, онъ прочелъ о такомъ случаѣ въ одной изъ сибирскихъ газетъ. Это его потрясло и взволновало, хотя онъ и раньше зналъ, что сотни и тысячи людей всю жизнь нищенствуютъ и кончаютъ жизнь подъ заборомъ и что такіе случаи неизбѣжны въ жизни. Теперь въ этихъ дикихъ горахъ въ одинокой поварнѣ, гдѣ „чудится“, онъ нарисовалъ себѣ картину одного изъ этихъ неизбѣжныхъ событій жизни. Онъ вдохнулъ въ себя воздухъ полною грудью, взглянулъ на темную громаду залегавшей небо горы, на звѣздочку, мерцавшую на самой ея вершинѣ, на лѣсъ, пріютившійся у ея подножья. Суровый, но величественный видъ плѣнилъ его: онъ опустился на нарту, возлѣ которой лежалъ прибѣжавшій съ пастбища олень, и предался созерцанію. Онъ хотѣлъ забыть то, что говорилъ ему огонь и смотрѣлъ, не отрывая глазъ, на темную вершину горы, увѣнчанную одинокой яркой звѣздою, точно не звѣзда, а великая, титаническая мысль озаряла чело каменнаго великана, а онъ старался понять, разгадать ее...
* * *
Поварня наполнилась темнотой. Огонь замолкъ. Мнѣ припомнилась моя жизнь въ уединенной юртѣ на берегу озера, и прошлыя бесѣды съ огнемъ. Въ умѣ зашевелился не разъ волновавшій меня вопросъ. Неужели все время прожитое въ пустынѣ пропало даромъ, молодые годы безплодно растрачены на мелочи и внутреннюю борьбу, не устраненъ разладъ въ душѣ, не выработано ничего прочнаго, свѣтлаго, на что можно опереться въ жизни, въ чемъ можно искать утѣшенія въ минуты сомнѣній и горя, въ дни испытаній и невзгодъ? Но огонь потухъ и не говорилъ болѣе. По моимъ щекамъ катились слезы. О чемъ онѣ были? О пустынной, далекой землѣ, которую я покинулъ, о той части моей души, которая осталась похороненной тамъ? О многомъ. Но развѣ можно разсказать все то, что говоритъ огонь, когда онъ, въ долгія зимнія ночи полярной зимы, трѣщитъ и сыплетъ искрами въ каминѣ и лучи его бѣгаютъ по наклоннымъ стѣнамъ и темнымъ угламъ юрты мелькающимъ, робкимъ свѣтомъ?...
А. Клюге.
OCR: Аристарх Северин)