ШАМПАНСКОЕ.
Разсказъ Л. ПАСЫНКОВА.
Иллюстрировалъ для «Огонька» худ. И. ВЛАДИМІРОВЪ.
Верстахъ въ пятнадцати отъ Рыбинска качается у берега на волжской тихой волнѣ конторка.
На высокомъ берегу чернѣетъ лѣсокъ и бѣльмами среди нищихъ полей свѣтятся тусклыя болота.
Съ вечера съ Іустиномъ Петровичемъ мы встали съ высокаго, полногрудаго «самолета» и сразу остались въ дикомъ, пустомъ мѣстѣ. Зеркальныя окна каютъ, шелки занавѣсочекъ, бронзовыя стильныя люстры, поваръ съ бритой, сине-эмалевой отъ выступающихъ волосиковъ головой и въ бѣломъ поварскомъ кителѣ, пружинные диваны, запахъ перегрѣтаго пара въ машинѣ и отличной кухни — все это, съ ревомъ и въ серебряномъ плескѣ затихающей воды, унеслось вверхъ.
Свое дѣло Іустинъ Петровичъ, не спѣша, сдѣлалъ. Съѣздилъ на взгорье, потрясся по мокрымъ гатямъ, въ которыхъ отражалось низкое дымное, осеннее небо, а съ небомъ и колеса мужицкаго шарабана и чемоданчикъ мятой кожи. Верстахъ въ восьми онъ арендовалъ общинный вырѣзокъ, а учитель тамошней школы, большой любитель пчелъ, ставилъ для Іустина Петровича колоды и на зиму навѣшивалъ соломенные щитки. Нужно было посмотрѣть, поговорить, распорядиться.
Пока Іустинъ Петровичъ отсутствовалъ, я пилъ чай, пахнущій мутно брусничнымъ прѣлымъ листомъ, и ѣлъ поджаренную деревенскую, тощую свинину въ харчевнѣ, уткнувшейся подъ высокимъ взволокомъ у самой гати въ синія сосны, жестко и желѣзно гудѣвшія въ неспокойномъ, вѣтряномъ, непривѣтливомъ небѣ.
Мы возвращались съ ярмарки, изъ Нижняго. Послѣ дикаго гама въ «бразильскомъ павильонѣ», гдѣ гоготали жирныя волжскія проститутки и пьяные продавцы, послѣ зыка въ китайскомъ и татарскомъ кварталахъ, гдѣ купцы заманивали покупателя, меня охватила на берегу нѣжная, нѣсколько тревожная тишина.
Съ удивленіемъ я глядѣлъ на толстаго, бородастаго хозяина харчевни въ выцвѣтшей бирюзовой рубахѣ, подхваченной сыромятнымъ ремешкомъ. Онъ стоялъ за стойкой такъ покойно, что его полысѣвшая, круглая голова столь-же торжественно — недвижно отражалась въ мокрой мраморной клеенкѣ, залитой пивомъ, какъ латунная крышка, нахлобученная на холодный самоваръ, какъ донышко слабо раскачивавшейся лампы.
Стеклянная стѣна, глядѣвшая на студеную Волгу, была затѣнена только тремя фигурами посѣтителей.
Я понялъ, что карты, которыми они такъ ожесточенно швыряются, принадлежатъ толстому кабатчику. За карты игроки платили по пятачку въ часъ, и хозяинъ довольно озабоченно поглядывалъ на свои никельные часы, величиной съ блюдечко изъ подъ кофейной чашки.
Скучно было сидѣть въ затхлой пивной комнатѣ. По полу, усыпанному опилками, бродили, постукивая меланхолически клювами и коготками, молодыя, цыплячьяго склада куры. Желтая курица спокойно и дѣловито склевывала съ выставленнаго изъ подъ ножки табурета сапога одного изъ игроковъ свѣжій навозъ и только отъ нѣкотораго страха прикрывала чувствительныя вѣки, полупрозрачныя, какъ парафиновая бумага.
За стеклами неслись, поднявъ въ холодную, загадочную высь растрепанныя перья тяжелыя, графитныя облака. Вотъ вотъ прольется обильный дождь.
Я расплатился и, унося на одеждѣ вонючее тепло и запахъ нагрѣтаго ламповаго керосина, вышелъ на холодъ.
Іустинъ Петровичъ явно запаздывалъ. Я пошелъ на конторку; и ея огоньки слабо маячили на мутномъ пологѣ рѣки.
Уже опускался на Волгу и поля вечеръ. На утро можно было ждать лютой погоды.
Небо закраснѣлось высоко и ярко всѣми красными цвѣтами. Пожаромъ дымнымъ и страшнымъ, стояли теперь дождевыя облака въ небѣ, еле отражаясь въ рѣкѣ.
Матросъ съ конторки убиралъ весла съ неспокойно стукающихся носами лодокъ и ворчалъ подъ носъ, вкусно попыхивая махоркой.
Въ крохотное окошечко его смѣхотворно-маленькой каютки тянулись изъ окна поникшіе отъ тяжкаго, надышаннаго воздуха цвѣтки герани.
Мнѣ стало грустно. Кругомъ горитъ гигантскимъ кустомъ сказочной герани полъ неба и такая упоительная, острая свѣжесть, щекочущая глубоко ноздри, льется съ лона Волги и обоихъ береговъ песчанаго и лѣсистаго, а здѣсь за окошечкомъ помираютъ цвѣточки, которымъ недостаетъ щепотки чистаго воздуха.
Я забрался съ ногами на клеенчатый диванъ, подъ расписаніе рейсовъ, подогнулъ колѣни, опустилъ усталую, ноющую голову на валикъ и попробовалъ задремать. Тихо и ритмически, съ пріятнымъ всхлипываніемъ воды подъ щелистымъ поломъ, вздымалась конторка. Меня баюкало и сонъ подкрадывался къ глазамъ, но довольно было бѣгло взглянуть на красное, насупившееся небо, чтобы тревожное чувство снова прогнало сонъ...
Такъ я помаялся съ часокъ. На взгорьѣ заныли, наконецъ, оси тарантаса и залопотали говорливо колеса.
— Ну-съ, вотъ и мы — сказалъ мой спутникъ, помахивая бѣлымъ, позднимъ по осеннему времени картузомъ, — маленько припоздалъ, за то дѣло сдѣлалъ. Пчелы у меня — молодцы. Вотъ тутъ въ баночкѣ медокъ. Сейчасъ съ чаемъ его ликвидируемъ. И земли немного присочинилъ. Крестьяне здѣсь на землѣ не очень засиживаются, — на промыслы тянетъ... Пойдемъ въ харчевню!
— Тамь душно!
— Тогда здѣсь чай разопьемъ. У матросовъ всегда самовары въ запасѣ. Эй дядя!.. Подь-ка, милый, сюда. Взбулгачь намъ самоваришко и стаканы собери. Два стакана найдется?
— А какъ не найтись. А вы съ ночнымъ?
— Такъ вамъ еще безъ малаго часовъ девять тутъ дожидаться. Вамъ куда самоваръ, — въ «классъ»?..
— Тащи сюда.
Іустинъ Петровичъ человѣкъ живой, цыганскаго облика. Одна щека немного дергается — и странное дѣло это не искажаетъ его красивое, втянутое, темнокожее лицо, а даже какъ будто украшаетъ.
Онъ щуритъ бѣлкастые глаза, помахиваетъ майскимъ картузикомъ, словно окатывая себя изъ картуза, какъ изъ ковшика, воздухомъ...
Поскрипѣлъ лаковыми узкими сапогами, подергалъ пораженной щекой, покрутилъ темный вытянутый усъ, почесалъ соображающе въ бородкѣ...
— Да хорошее дѣло.
Я подумалъ, что его занимаютъ еще пчелы и лѣсъ на горѣ.
Но ошибся.
Онъ глядѣлъ на красную, заревую рѣку вспоминающее.
— Да тутъ просторно и хорошо, — согласился я.
Сталъ рядомъ съ Іустиномъ Петровичемъ у оконца и взглянулъ на рѣку, теперь очистившуюся отъ тумана. Волга была чиста и вся словно отчеркнутая свѣтлой чертой водъ отъ берега.
Днемъ она была смутная, скучная, какъ дымящійся армякъ на мокрыхъ продроглыхъ мужицкихъ плечахъ, а теперь вся закраснѣлась и стала далекая, торжественная, въ таволожныхъ островкахъ съ запрокинутыми бѣгущими на горбахъ облаками.
Отъ баночки съ медомъ пахло полевыми травами и казалось, что такъ пахнетъ весь просторъ за тонкими бѣлыми дверками классной комнатенки, вся Волга.
— Другой такой рѣки не увидишь! — сказалъ я раздумчиво.
— Однако, вы ошибаетесь, — сказалъ, оживляясь, Іустинъ Петровичъ, — однако это... что же... вродѣ болота. Есть рѣки... Тутъ, конечно, большое оживленіе. Людно... Отъ села къ селу переплюнешь — ночью тащится пароходъ, а въ окна съ обоихъ бережковъ все огоньки глядятся... Нѣ-етъ, это все же чепуха.
— Позвольте, — сказалъ я, — вы какія же рѣки видѣли, Миссисипи, что-ли?
— Зачѣмъ же... Однако, Лену видалъ. Вотъ — рѣка. Ахъ, рѣка... упоеніе.
— Да, рѣка хорошая. Я мелькомъ видалъ.
— Нѣтъ, вы, позвольте... однако, вы не мелькомъ, а взоромъ окиньте и проникнитесь. Надо проѣхать отъ края до края... Да не на пароходѣ, а на паузкѣ, скажемъ, или на карбазѣ какомъ... На посудинѣ — вотъ какъ надо!...
Матросъ, закинувъ отъ горячаго, обжигающаго пара, выцвѣтшую на солнцѣ бурую, медвѣжьяго цвѣта бороду, внесъ фыркающій, сопящій, плюющійся самоваръ и поставилъ его на подоконникъ, отчего стекла разомъ занесло паромъ, то сползающимъ, то снова набѣгающимъ.
Внесъ матросъ и столикъ, покрытый свѣжей суровой скатертью.
Іустинъ Петровичъ долго мылъ стаканы, протиралъ ихъ съ уютной заботливостью дорожнаго человѣка, а потомъ заварилъ чай и, подержавъ на конфоркѣ, заботливо розлилъ по сверкавшимъ въ потемкахъ стаканамъ.
Мы заговорили о дѣлахъ, о ярмаркѣ, — но видать было, что Іустину Петровичу неможется: хочется разсказать о Ленѣ. Такъ оно и было.
— Вотъ, — началъ онъ нѣсколько несвязно, — не знаю, разсказывалъ ли вамъ о холерѣ въ нашемъ градѣ? Какъ мы за шампанскимъ по Ленѣ мотались?
— Нѣтъ не разсказывали!
— Въ такомъ разѣ... Это очень любопытно. Выслушать мало. Я разсказчикъ плохой и невнятный. А надо бы самому. Такъ вотъ оно какъ приключилось. Мнѣ было тогда... Лѣтовъ не упомню, однако, на достаточномъ возрастѣ, лѣтъ девятнадцати. Усы въ небо накручивалъ, а дѣвушкамъ отъ меня, замѣчу, скрутно приходило. Да, много воды съ той поры утекло, много-съ... Помотало меня по землѣ. Такъ вотъ, въ городѣ Якутскѣ жилъ я при своей фамиліи, при родителяхъ, значитъ. Жили мы славно.
Батюшка, царствіе ему небесное, и матушка, со святыми ихнюю душеньку упокой, были почитай первыми людьми на весь нашъ городокъ. Дѣло, разумѣется, не въ капиталахъ, а въ почетѣ. Мѣста у насъ — глухія и необразованныя. Батюшка дружбу, — даромъ, что мѣховщикъ, — свелъ съ ссыльными и миссіонеромъ, о. Памфиломъ. Любилъ онъ науку, а прозябаніе отвергалъ-съ. Пить — николи не пилъ, табаку, какъ и я вотъ, не потреблялъ, а все больше въ сторону книги поглядывалъ.
Iустинъ Петровичъ отпилъ обжигающаго ароматнаго чая и живѣй заговорилъ:
— Случилась у насъ нѣкимъ лѣтомъ холера... Кто ее къ намъ достигнулъ, не понять было. Однако, пришлось серьезно развѣдываться.
Сколько то якутовъ на выселкахъ перемерло. Зашаманили, въ бубны ударили, заплакали. Ну, словомъ, невѣжество.
Какъ же мы въ семействѣ были напуганы, когда слегли маменька. Не близокъ путь до хорошаго, понимающаго доктора. Болѣзнь маменькина была безъ особыхъ, скажу вамъ, судорогъ, однако — мучительна и страшна. Вся посинѣла и пластомъ лежала въ жаркихъ перинахъ вся обложенная горячими бутылками. Жуть была въ томъ, что маменька были въ извѣстномъ женскомъ положеніи. Какъ тутъ рожать? И срокъ весь исполна будто вышелъ: быть бы мнѣ братцу али сестрицѣ, а тутъ вся такъ ослабѣли, что губой подернуть не могутъ.
Папенька орломъ, можно сказать, взвился — все, молъ, положу, всѣхъ капиталовъ рѣшусь, а тебѣ, Юстька, мать возверну.
Сейчасъ онъ на пристань. Къ другу своему, Волчкову — пароходство имѣлъ, отличные пароходы. Такъ то, однако и такъ то. Озолочу.
— Мнѣ, — говоритъ онъ, Волчковъ, — твоего состоянія не нужно. А самолюбіе во мнѣ дружеское. Что бы я позволилъ тебѣ вдовымъ остаться — никогда! Бери пароходъ и распоряжайся. Ты мнѣ машину сожги, пароходъ «Смолку» потопи, а врача предоставь.
Расцѣловались и — меня на бортъ. Боже, какъ мы гнали!
Только глаза отъ усталости заведу, а маменька какъ есть предо мной — вся синяя, въ куриной кожицѣ, страшная...
Господи, спаси и сохрани. За что, Господи? Ты же маменьку мою взыскалъ, плодомъ радостнымъ и свѣтлымъ одарилъ, однако...
Іустинъ Петровичъ въ волненіи отодвинулъ блюдечко съ паромъ, поднимавшимся съ пустыхъ стѣнокъ. Чай допилъ и паръ крутился тихо надъ сельфериновыми розанами на фаянсѣ.
— Летѣли, какъ дикій олень по тундрѣ отъ настигающаго якута-звѣробоя... Да-съ, штука была. «Смолка» тряслась, словно бы отъ нетерпѣнія; кожухи только вѣтеръ похватывали и звенѣли, какъ колокола, въ которыхъ только бить биломъ-то перестали... Страшенно бѣжали по рѣкѣ.
А всетаки — замѣчу — не могъ не любоваться рѣкой. Боже, что за просторъ такой, за прелесть такая!.... Зеркало на сотни верстъ.
Плыветъ паузокъ, и весь до мочежинки въ водѣ отраженъ исполна. Багульникъ съ бережковъ засинѣвшихъ бѣлый, восковой цвѣтъ показываетъ, запахъ дуряющій роняетъ... Съ того времени не могу пить сѣвернаго нашего пива, а потому не могу, что къ пиву цвѣтъ багульника примѣшиваютъ...
Изогнется «Смолка» по широкому фарватеру, и видать съ недалекаго берега — цвѣты на торфахъ, а позади мохнатыя деревья въ тоненькихъ корняхъ, присосками ихъ у насъ зовутъ. По полой водѣ деревья, смотря по водѣ, въ вышину ихъ изъ коры выпускаютъ, а потомъ на суши все лѣто стоятъ надъ Леной въ такихъ бурнусикахъ изъ корней—присосочковъ. По вечерамъ, какъ мохнатые великаны, на рѣку глядятъ, на свѣтлый фарватеръ. Хорошо!
А только заведу глаза — сейчасъ маменька предстаютъ. Рѣка покой несетъ, а сердце бунтуетъ.
Дорога то долгая; мало ли въ головѣ перевернешь мыслишекъ.
Ужъ и такъ я мостился у машинъ. Старался на рѣку не смотрѣть и бурю въ себѣ поддерживать, чувство мое горькое.
Ребеночка рожала въ мукахъ, а тутъ на муку — другая мука. За что же? Вынести ли ей, слабой женщинѣ?! Земному врачу помочь-ли ей въ такой бѣдѣ?!.. Думаю такъ, а нѣтъ, нѣтъ и на Лену взгляну — и какъ взгляну, такъ, вѣрите ли, все во мнѣ утишится, заспокоится.
«Человѣкъ тлѣнъ и чепуха... что такое вѣкъ нашъ земной!» — вотъ какія мысли въ голову заступаютъ, — я маменьку жалѣть примусь, а погляжу на рѣку, и все забуду. Гдѣ такая ширь еще бываетъ, чтобы все горе изъ сердца изсасывала?
Тайга дымится; деревья въ бурнусикахъ бѣгутъ; медвѣжьи заломы издали паутинкой сѣрѣютъ.
А ночь высыпетъ на потемнѣвшее небо полную плетушку, сударь мой, звѣздъ и вся вода въ Ленѣ украсится зелеными точками да красными — тѣми, что съ дымомъ изъ трубы вылетаютъ, сверкая раскаленной золой...
Далеко — подъ звѣздами — сверкаютъ снѣжныя лысинки борововъ, горокъ невеликихъ. За сизой тайгой, воющей отъ ночного вѣтра, тоже звѣзды и въ глушинѣ снѣгъ, никогда и въ лѣто не тающій. Къ полуночи комаръ-язва затихъ и морозцемъ подернулась рѣчная волна.
Сижу, этакъ-то понурившись на задней палубѣ, на шканцахъ и чувствую какъ подо мной гудитъ и трясется изнемогшая машина. Еще немного наддать ходу — и польется олово, порветъ золотники и разорветъ котелъ, хороня людей съ пароходишкомъ въ студеной Ленѣ.
А мнѣ — хоть бы что... Какъ закаменѣлъ!
Глаза любуются, а сердце молчитъ. Мнѣ ни матери, ни себя не жаль.
Не все ли равно — сколько жить. Только пять минуточекъ на такой рѣкѣ отдохнуть и — вотъ тебѣ исполна вся прелесть житейская...
Пріѣхалъ на мѣсто. Къ доктору являюсь.
На берегу очнулся отъ мечты, и меня словно кипяткомъ обдало. Отъ стыда и злости на себя весь трясусь.
Тороплю врача. Онъ выслушалъ и такъ спокойненько разспрашиваетъ. Нѣсколько сутокъ обратно дороги — такъ полчаса проволочки — не велика потеря.
— Вы, — говоритъ — молодой человѣкъ, шампанскаго, сколько не жалѣете купите. Лучше въ эпидемію, какъ шампанское, не бываетъ: первое средство.
Кинулся въ магазины. Со всего города ящиковъ шесть скупилъ: сухое, полусухое, съ игрой...
Докторъ на пароходѣ смѣется.
— Это вы ужъ слишкомъ. Я къ тому сказалъ, чтобы слѣдомъ за вашей мамашей и другихъ попотчевать — съ ложечки.
Не помню, какъ обратно вернулись.
Лежитъ маменька въ кроваткѣ — вся синяя, зубы замкнула, вѣки посдвинула и запахъ мертвый.
Глухая исповѣдь состоялась, свѣчи зажжены.
Папенька головой качаютъ.
— Опоздалъ Юстька — эхъ не слеталъ орланомъ, не принесъ намъ счастья...
— Рано, — говорить докторъ, — рано изволите причитать. Дайте ножъ!
Я испугался и подаю ножъ. Глупъ по молодости возраста былъ и такъ полагалъ, что сейчасъ — операція. Однако, посинѣлыя уста-съ у маменьки, какъ говорится, отверзли и съ ложечки — капъ... капъ...
Пѣна на холодныхъ устахъ вскипаетъ какъ въ стаканѣ. Меня слеза прошибла.
Господи, неужели тутъ всей ея бѣдной жизни конецъ.
Вспомнилъ Лену, медвѣжьи тропы, тайгу безъ предѣла, деревья въ плащикахъ...
Нѣтъ, тамъ своя жизнь, а тутъ своя. Не сравнять. Малъ человѣкъ, а и ему положено свой срокъ до капельки, какъ это винцо шипучее, испить.
Опять затянулся ротъ и опять докторъ — ножикомъ, а потомъ — съ ложечки.
Батюшка убираетъ свое, амуницію, и ворчитъ:
— Кощунство, чтобы умирающаго человѣка спиртомъ накачивать!..
А докторъ свое замѣчаніе дѣлаетъ:
— Не смерть, отецъ честной, а жизнь. Развѣ вы не понимаете, что она въ кризисѣ? Тяжело ей... Теперь на поправку пойдетъ!
Къ утру маменька очнулись и заявляютъ, собравъ къ постелькѣ семейство:
— Помираю. Кто въ чемъ можетъ — простите.
А намъ свѣтло и хорошо, улыбаемся. Она плакать. Улыбки не поняла. Обидно, что сочувствіе въ насъ потеряла.
Тутъ мы ей осторожно объяснили:
— Такъ то, молъ, маменька; были вы — точно при смерти, а теперь — вамъ жить и радоваться.
Какъ узнали въ городѣ, что маменька съ шампанскаго оздоровила, — батюшки!
Подъ окномъ день толкутся. Кто съ корчикомъ, кто, знаете, по сибирски, съ плетушками, въ которомъ оленки—самки молоко закисаетъ, кто съ глазной капельницей: всѣ за шампанскимъ.
Каждому, язви его, лестно, родного человѣка на ноги поставить... Ну, мы этого добра не жалѣли.
Всѣмъ вино раздавали. Безъ нашихъ-то ящиковъ, съ сухимъ и полусухимъ, — такъ не мало бы народу перемерло. Первое дѣло въ эпидемію шампанское...
Доктора мы не отпускали. Узналъ онъ, что срокъ ребенку вышелъ и призадумался.
Слаба маменька была, чтобы выродить. Начали ждать.
Усталыя онѣ, въ лицѣ ни кровиночки.
Сидитъ у оконца въ креслѣ, вся спальными подушками въ чистыхъ наволочкахъ обложенная. Головка на бокъ свисаетъ.
И мы на нее, на маменьку, все со страхомъ призираемъ. Давно бы ей ребеночка укачивать. Недѣля бы ему первая, можетъ вторая... А она и забыла объ ребенкѣ-то. О томъ, что матерью ей быть-то забыла.
Глядитъ въ окно на улицу. У насъ не улица предъ нашимъ домомъ, а такъ — вродѣ кривоколеннаго переулочка и всѣ ходы — передъ окномъ.
По-перву еще много было шампанскаго, такъ мы его — чего жалѣть — полными супниками отпускали съ наказомъ — весь болѣющій кварталъ обойти и всѣхъ попользовать, а потомъ стали приглядывать. Извѣстно.
Напитокъ однако лакомый, и какому дураку взбредетъ — запросто его, за пельменями, испивать.
Стали доказательствъ требовать. Вѣрите-ли, холерныхъ подъ окно стали отовсюду сволакивать.
Его пучитъ, ноги сводитъ, весь сѣрый, какъ бумага, своей личностью. А несутъ...
Старшій нашъ приказчикъ Анфиногеновъ стоитъ на порожку и изъ жбана въ ложки разливаетъ.
Ужъ мы маменьку уговаривали. Нехорошо больному, разбитому человѣку такое зрѣніе предъ собой имѣть, смерть да вопль. Ихъ больныхъ рветъ, а маменька сама сидя, только глядитъ, расширивъ глаза, и улыбаются съ жалобой и благосклонно. До чего, замѣтьте, мужественная женщина.
Тутъ, за оконцемъ, и чалдонье непутевое, рваная ноздря и туземцы эти самые, то есть, какъ говорится, якуты, и мѣстные жители — русскіе.
Всѣмъ скрута пришла. Болѣзнь безъ разбору живетъ.
Помиралъ первый по нашимъ мѣстамъ богачъ золотопромышленникъ, нѣкій по фамиліи Сердобовъ — онъ раньше подъ Витимомъ жилъ, а потомъ у насъ.
Принесли и его — прямо на кровати.
Вотъ вамъ крестъ, ежели вру. Вы меня мало знаете и мнѣ совѣстно, ежли не повѣрите. Такъ и несутъ говорю...
Кровать у него старинная, деревянная, вся стѣночка, надъ сѣдой головой, въ кипарисовыхъ дощечкахъ, въ иконкахъ серебрянаго оклада.
Качается надъ его синей головой, — онъ глаза завелъ, губы страшно покривилъ. Поставили молодцы его съ одромъ у окна на мураву.
Папенькѣ даже совѣстно стало. Кто могъ такого человѣка потревожить.
Однако послѣ говорятъ: самъ Сердобовъ велѣлъ.
Всѣ предъ кончиной живота своего уравнены, что милліонщикъ, что чалдонъ несчастный. Все настаивалъ:
— Несете меня, дружки, подъ окно къ Сидоровымъ. Хочу свою порцію имѣть наровнѣ съ другимъ какимъ несчастнымъ.
И вотъ не повезло: умеръ вѣдь.
А тутъ — туземцы, то есть якуты, несутъ якутку. Она въ городскомъ нарядѣ, въ шляпѣ, лицо какъ лимонъ, только на щекахъ, какъ голубика — пятна здороваго румянцу-съ... Крѣпкій народъ.
Многимъ мы жизнь возвернули черезъ наше шампанское.
Якуточку шампанскимъ отбузуютъ, а она запалитъ въ трубкѣ огонекъ, задымитъ и глядишь, черезъ часокъ другой домой пѣшкомъ тащится: что твоя кошка...
Стоимъ мы, однако, надъ маменькой и умоляемъ. Руки передъ ней какъ на молитву сложили, упрашиваемъ все.
— Маменька, пощадите, свое зрѣніе!
Она только глядитъ, а глаза у нея были свѣжіе и прелестные, съ зеленью, какъ ледъ на Ленѣ.
Докторъ сидитъ въ уголку, читаетъ журналъ, а потомъ откинется въ креслицѣ и приложитъ молча палецъ къ губамъ и намъ знакъ сдѣлаетъ: «отойдите, молъ, не безпокойте женщину»...
Долго мы не понимали, — только потомъ докторъ намъ подтвержденіе на словахъ далъ. Маменька отъ того послѣ не отпиралась и тоже вродѣ къ тому склонялась.
Умный человѣкъ былъ докторъ. Послѣ, когда вернули изъ ссылки, въ Москвѣ его очень взлюбили. Свѣтлая, какъ говорится, личность...
Іустинъ Петровичъ налилъ въ блюдечко, въ два хлебка опорожнилъ и, еще держа блюдце на растопыренныхъ пальцахъ, дрожащимъ голосомъ продолжалъ: — Тутъ бы мнѣ и кончить свой разговоръ. Да, нѣтъ... Вѣдь главное, почитай цѣликомъ впереди.
Вижу, какъ сегодня видалъ, вижу подъ окномъ кривоколѣнный нашъ переулокъ, больные, на крыльцѣ Анфиногеновъ съ суповой ложкой и осторожно по сосудамъ разливаетъ.
Батюшка ругался «Силоамская купель — кощунники», — а потомъ самъ приходилъ: «Колики что то въ желудкѣ, нельзя ли страховочку получить»...
Съ недѣлю прошло и слегли тутъ маменька. Родить не родили — по частицамъ его бѣдняжку, ребеночка, вынули.
Папенька рыдали, а докторъ спокойно помогалъ, воды себѣ горячей требовалъ, утѣшалъ насъ.
Выйдетъ за дверь на минутку и руками машетъ:
— Вы мнѣ больную не разстраивайте. Съ ней случай рѣдкій. Кажется, черезъ срокъ переносила, и отъ болѣзни своей сожгла въ себѣ плодъ. Ей бы давно на столѣ лежать, если бы... не тамъ.
И руку мокрую въ водѣ и сулемѣ, къ окну тянетъ.
Тутъ поняли мы, что маменьку уберегло.
На чужія муки глядѣла и свои забыла.
Вотъ она природа тѣла и природа сердца. Докторъ только плечами дергался: все удивлялся.
Нѣтъ, ничего!
Поднялась вскорѣ съ постельки. Впрочемъ, родъ у насъ крѣпкій, фамильность, но безъ добраго сердца, ничего не было бы хорошаго — помереть бы маменькѣ, вотъ что...
Провожаю я добраго доктора на пристань. Онъ шляпой помахиваетъ, пенснэ на носу поправляетъ. Глядитъ на бѣлыя колоколенки, на крашеныя ставенки, полинялыя отъ долгихъ снѣговъ, на якутокъ, курящихъ трубки, и говорить раздумчиво.
— Навсегда г. Сидоровъ, навсегда вашъ городокъ запомню. Великую милость и утѣшеніе я въ немъ получилъ. А ваша матушка — святая и удивительная изъ себя женщина и предъ ней на колѣна преклоняться надобно и вполнѣ благоговѣть.
Такъ и сказалъ. Говоритъ это онъ мнѣ, а на глазахъ слезинки.
— Такого случая, г. Сидоровъ, и въ Евангеліи не указано. Великъ и милостивъ Богъ, а человѣкъ, бываетъ, извините, и небесамъ не уступаетъ въ милости...
— Не знаю почему, — пріостановился, прикрывая кранъ самовара надъ стаканомъ разсказчикъ, — а больше маменьки и больныхъ подъ окномъ, ждущихъ шампанскаго, запомнился мнѣ, въ память вошелъ — докторъ этотъ. Ахъ, хорошій, правильный человѣкъ. Удивленіе какъ онъ все это понялъ.
Папенькѣ и мнѣ ни за что бы не понять, а онъ впервой маменьку видалъ и всю ее — какъ на ладонькѣ. Вѣдь дастъ же Господь человѣку такое умозрѣніе...
А отчего? Доберъ очень. Вотъ оно что, доберъ!..
Провожалъ я его пароходомъ до Киренска.
Опять Лена легла въ стороны прохладой и чистотой. Опять медвѣжьи тропки, дѣлянки, далекіе смутные снѣга, просторы несказанные...
Господи, Господи. Хороша вся твоя природа! А лучше добраго и рѣдкаго человѣка ничто въ Твоей природѣ, Господи, высмотрѣть и понять не могу...
— Однако, — пріосанился онъ, поглядывая на окно, плачущее отъ самоварнаго пара, — мы заболтались тутъ по-пустякамъ... Выйти и посмотрѣть на рѣчку.
Тишина. Волга вся въ пару и чернота подъ паромъ означена. Похоже на черноземный клинъ подъ весеннимъ горячимъ дымомъ.
Смутно и величаво кругомъ.
Глубоко, ровно изъ сказочныхъ глазницъ незнаемаго звѣря, глядѣлись съ того берега огоньки деревни.
Фонарь на ребрѣ конторки задуло вѣтромъ или скорѣй придавило сытнымъ, тяжелымъ туманомъ.
Далеко-далеко пролопотало, и снова чутко и настроженно стихли туманы.
Лодки тихо скреблись другъ о друга, подъ кормой у нихъ и подъ досками конторки пѣла сумрачно глухая, ночная волна.
Показался огонекъ на фарватерѣ — словно новое село съ полунощнымъ огнемъ выросло. То шелъ ночной «самолетъ».
Матросъ, зѣвая и чеша яростно согрѣтую въ перинѣ грудь, вышелъ изъ своего зловоннаго закутка, снова вздулъ апельсиннаго цвѣта чадящій огонекъ въ одномъ фонарѣ, а другой поднялъ на веревкѣ къ вершинѣ мачты и засуетился, толкая подручныхъ, спящихъ въ пролетѣ конторки, подъ солеными, пахнущими вяленой рыбой рогожами. Нужно было принимать пароходъ.
Огласилась рѣка шумомъ и уханьемъ, засвѣтились ночныя воды вертикальными зелеными и красными отсвѣтами. Затрясло конторку.
Намъ подали сходни, и насъ сразу охватило жаркое, мятое въ машинахъ тепло. Новенькіе цилиндры работали въ мощномъ брюхѣ парохода отчетливо и весело.
Потянуло чадомъ лакомой кухни. Рѣзнуло больно по глазамъ электричество.
Мы заняли каютку. Увидѣвъ на клеенкѣ столика блестящій, словно лаковый кружокъ отъ подсохшаго, липкаго вина, Іустинъ Петровичъ потеръ руки и сказалъ:
— Такъ красненькаго съ холода выпьемъ, что ли?
— Нѣтъ, — сказалъ я, — не красненькаго, а шампанскаго. Духъ вашей матери призовемъ и при немъ чокнемся...
Намъ подали вина. Съ тайной дрожью я поднялъ бокалъ:
— За вашу матушку, за все... для чего стоитъ, для чего можно жить...
— За доктора, — сказалъ Іустинъ Петровичъ и, прежде чѣмъ выпить, перекрестился наотмашь, прикрывъ темныя, цыганскія вѣки...
Л. Пасынковъ.
(OCR: Аристарх Северин)